(no subject)
Я мало теперь пишу сюда, но не потому, что меня волнует отстутствие комментариев. Скорей, меня волнует присутствие людей, читающих это бессловно - кто они? Придется ли мне общаться с ними в реальной жизни? Понимают ли они, что я не пишу ни для кого, кроме себя? Что, пытаясь интерпретировать, они вторгаются в чужое пространство?
Между тем, если не записывать ничего о любимых персонажах, после труднее будет вспомнить. Интенсивность впечатлений часто идет об руку - или об ногу? - с их мимолетностью. А отстутствие воспоминаний эквивалентно смерти в неком абстрактном будущем времени, как для персонажа, так и для автора.
Сначала про Хига. Хига работает в клинике реабилитации, занимается физической терапией. Полезная, малоромантичная профессия: поднимать на ноги без пяти минут инвалидов, бороться со старостью суставов и искорежеными трудом и возрастом спинами. Я попала к нему из-за травмы шеи. Хига не говорит по-английски, кроме нескольких слов; я почти не говорю по-японски, хотя скоро, вероятно, начну немного читать. Иногда мы общаемся через переводчик в телефоне на сугубо медицинские темы.
Несколько недель подряд Хига отсылал меня в краткосрочные путешествия в рай. Самым удивительным в раю был эффект уменьшенной гравитации. Я уходила из клиники паря в затяжных прыжках, как космонавт на Луне, только без скафандра. Совсем без скафандра. Путь в рай состоял из болезненных моментов искуссно перемешанных с моментами сладостного расслабления. Иногда еще - из страха. Например, когда Хига выкладывал меня горизонтально на шатающихся мячах разного диаметра, придерживая. Или подвешивал параллельно земле на ремнях. Наверное, только в Японии можно получить такой сюрреалистичный опыт, всего лишь придя на физическую терапию. Или когда Хига, крепко держа меня затылок, сворачивал мне шею, одновременно массируя что-то за ушами так, что меня затапливало чувство кротости и тишина.
Первые несколько недель я его не видела, даже когда глаза мои были открыты, а он склонялся надо мной. Боль и путевки в рай - все, что заполняло мой мозг и нервную систему. Но боль постепенно отступила, и я начала узнавать. Запах кофе. Пальцы, неслышно показывающие "десять минут" и японское слово "еще" одними губами, когда девочка из регистратуры сообщает ему о встрече с больным, назначенной после занятия со мной. Улыбку, когда он на меня не смотрит. Смущение. То, как он обхватывает мое запястье, чтобы передвинуть мою руку, но так никогда и не отпускает ее. Он мог бы найти сотню медицинских причин коснуться почти любой части моего тела, но ни одной, чтобы всю дорогу нежно придерживать запястье, которое и без того покоится на массажном столе.
Все это слишком объяснимо. Хига, наверное, тридцать. В череде бабушек, дедушек и бывших окинавских спортсменов почти нет молодых женщин. И я, с заморской длиной ног и еще более неожиданной для рюкюсца (и оттого нередко желанной) цветовой гаммой: соломенные волосы, кожа цвета обточенного водой коралла. И он, кому должно раскладывать меня на столе не меньше двух раз в неделю с японским усердием. Необъяснимо только то, что в этом для меня, кроме его очевидно-невероятного умения владеть - не своим, моим - телом.
Между тем, если не записывать ничего о любимых персонажах, после труднее будет вспомнить. Интенсивность впечатлений часто идет об руку - или об ногу? - с их мимолетностью. А отстутствие воспоминаний эквивалентно смерти в неком абстрактном будущем времени, как для персонажа, так и для автора.
Сначала про Хига. Хига работает в клинике реабилитации, занимается физической терапией. Полезная, малоромантичная профессия: поднимать на ноги без пяти минут инвалидов, бороться со старостью суставов и искорежеными трудом и возрастом спинами. Я попала к нему из-за травмы шеи. Хига не говорит по-английски, кроме нескольких слов; я почти не говорю по-японски, хотя скоро, вероятно, начну немного читать. Иногда мы общаемся через переводчик в телефоне на сугубо медицинские темы.
Несколько недель подряд Хига отсылал меня в краткосрочные путешествия в рай. Самым удивительным в раю был эффект уменьшенной гравитации. Я уходила из клиники паря в затяжных прыжках, как космонавт на Луне, только без скафандра. Совсем без скафандра. Путь в рай состоял из болезненных моментов искуссно перемешанных с моментами сладостного расслабления. Иногда еще - из страха. Например, когда Хига выкладывал меня горизонтально на шатающихся мячах разного диаметра, придерживая. Или подвешивал параллельно земле на ремнях. Наверное, только в Японии можно получить такой сюрреалистичный опыт, всего лишь придя на физическую терапию. Или когда Хига, крепко держа меня затылок, сворачивал мне шею, одновременно массируя что-то за ушами так, что меня затапливало чувство кротости и тишина.
Первые несколько недель я его не видела, даже когда глаза мои были открыты, а он склонялся надо мной. Боль и путевки в рай - все, что заполняло мой мозг и нервную систему. Но боль постепенно отступила, и я начала узнавать. Запах кофе. Пальцы, неслышно показывающие "десять минут" и японское слово "еще" одними губами, когда девочка из регистратуры сообщает ему о встрече с больным, назначенной после занятия со мной. Улыбку, когда он на меня не смотрит. Смущение. То, как он обхватывает мое запястье, чтобы передвинуть мою руку, но так никогда и не отпускает ее. Он мог бы найти сотню медицинских причин коснуться почти любой части моего тела, но ни одной, чтобы всю дорогу нежно придерживать запястье, которое и без того покоится на массажном столе.
Все это слишком объяснимо. Хига, наверное, тридцать. В череде бабушек, дедушек и бывших окинавских спортсменов почти нет молодых женщин. И я, с заморской длиной ног и еще более неожиданной для рюкюсца (и оттого нередко желанной) цветовой гаммой: соломенные волосы, кожа цвета обточенного водой коралла. И он, кому должно раскладывать меня на столе не меньше двух раз в неделю с японским усердием. Необъяснимо только то, что в этом для меня, кроме его очевидно-невероятного умения владеть - не своим, моим - телом.