Лев Успенский, "Записки старого петербуржца"
"Тогда уже запало мне в память любопытное название одной из дальних окраинных улиц - там, за Круглым прудом, среди пустырей и полудачных усадеб северо-западной окраины Питера. Она носила длинное имя: "улица Карла и Эмилии";.
В этом имени все своеобразно. Исконно русской топонимике никогда не были свойственны названия, представляющие собой конструкции с родительным падежом от имен собственных, да и вообще от любых существительных, довольно обычные у народов Запада.
Французскому "Плас де ла Грэв", т. е. площадь Гравия, песка, у нас соответствовала "Песочная улица", "Песчанка", "Пески"... Там, где француз охотно называет площадь "площадью Звезды", мы предпочитаем конструкцию типа "Звездная улица". Мы уже видели, как из двойной основы "Иоаким и Анна" русский язык сотворил единую - "Якиман" - и назвал улицу в Москве "Якиманкой".
Сразу же можно сказать, что улица Карла и Эмилии названа не русскими людьми. А кем же?
Вокруг Петербурга (в том числе и по его окраинам) вплоть до революции можно было наблюсти немало немецких - больших и меньших по масштабу - колоний. Огромная Саратовская колония существовала против Обуховского завода на правом берегу Невы. Было сравнительно небольшое немецкое поселение и вблизи Лесного. Это были тесно сплоченные и резко обособленные от их русского окружения общины, связанные своим укладом, своими нравами, религией, языком, традициями. С совершенно иной этнографической средой.
Населяли эти колонии, разумеется, люди разной социальной принадлежности, различной состоятельности, разных кругов, но чаще всего - мещане. Немцы.
В немецкой общине за Лесным, по местному преданию, жили некогда две семьи. К одной принадлежал юный Карл, к другой - прекрасная Эмилия. И вот получилась немецко-петербургская версия Ромео и Джульетты. Чувствительное сердце Карла было пленено прелестью юной Эмилии. Нежная фрейлин Эмми тоже взглянула на Карльхена стыдливым взором. Но папы и мамы - и те и другие! - узнав об их любви, дружно сказали "нейн!" (не "найн!", как выразились бы грубые берлинцы, а нежное "нейн", на чистом
петербургско-немецком диалекте). "Нейн! - сердито сказали родители, и даже дедушка Иоганн, и даже прабабка Луиза.
- Карльхен хотя и работает у господина Лауренберга, но получает еще мало. Подождем, пока он будет
зарабатывать достаточно, чтобы начать откладывать "зэйн клейнес Шатц!" - сбережения".
Прошло десять лет. Карл стал зарабатывать достаточно и уже отложил некоторое "Шатц", но папы и мамы, обсудив вопрос, снова сказали "нейн!":
- Вот когда Карльхен будет получать не меньше, чем господин Кистер...
Прошло еще двадцать лет, и детки снова попросили разрешения пожениться. Но родители опять сказали: "О нейн!" Сказали все, кроме прабабки Луизы, ибо она уже давно умерла, и дедушки Иоганна, которого разбил паралич.
И тогда пятидесятилетние Карльхен и Эмилия посмотрели друг на друга, взялись за руки, пошли на Круглый пруд и бросились в этот Круглый пруд и утонули в этом Круглом пруду. И когда их тела наутро вытащили из Круглого
пруда баграми, они все еще держали друг друга за руки.
И тогда господин пастор Ауэр, и господин никелировщик Клемм, и господин учитель Качкерих посоветовали прихожанам назвать их именами улицу, по сторонам которой росло больше всего сирени и черемухи и где весной пели муринские соловьи, чтобы отметить столь удивительную швабскую любовь и не менее дивное послушание родителям.
Я не поручусь, что это было и происходило буква в букву так, как тут рассказано, - кое-что я додумал. Но улица существовала и носила чувствительное имя свое долго, очень долго - до Революции и даже несколько лет после нее. А затем ее переименовали. Ее назвали Тосненской улицей."
