Житие Евфросинии Керсновской
из журнала "Огонек" (4 января 1990 года)
Лагерь
"Исправительно-трудовой лагерь"...
Звучит неплохо. Но за этими словами кроется такое смертельное равнодушие к людям, которое страшнее ненависти.
Всю мудрость, накопленную человечеством, рабовладельцы середины 20 века употребили на то, чтобы конвейерным способом превращать человека в животное.
Стыдно смотреть, как шесть, а то и десять здоровых молодых мужчин ведут с винтовками в руках и с собаками дюжину полуживых, истощенных женщин! Оттого стыдно, что где-то на фронте такие же солдаты грудью своей защищают родную землю.
При строительстве пирамид, должно быть, применялось больше техники... Но зачем механизмы, когда есть тысячи, десятки тысяч рабов?
Как только из кухни выносили пищевые отходы, группа "доходяг" - человек пятнадцать - застывала в положении "стойка". В числе первых делал "стойку" профессор Николай Николаевич Колчанов - оратор, способный очаровать и увлечь любую аудиторию своими вдохновенными речами. Стоило лишь "кухонным мужикам" удалиться, как все эти голодные, обезумевшие люди кидались к отливу и, отталкивая друг друга, выгребали руками рыбную чешую, пузыри и рыбьи кишки, заталкивая все это поспешно в рот.
В "жилой зоне" был склон, обращенный к югу. Вот на этот пустырек и выползали умирающие пеллагрики погреться на солнышке. Они сбрасывали рубахи, а иногда и штаны - и тогда они являли собой особенно жуткую картину: их тела были почему-то не бледные, а, напротив, цвета "мореного дуба". Страшно было наблюдать, во что тюрьма превращала людей!
Утром все бригады должны выстроиться. Все! Даже тот, кто успел ночью умереть, должен явиться на проверку.
Боже мой! Это была Вера Леонидовна! Но до чего же она не была похожа на ту стройную, еще моложавую и миловидную женщину, какой я её помнила. Лицо все в коричневых пятнах, землистого цвета. Худые, узловатые конечности и резко выпирающий живот, туго обтянутый майкой и трусами...
Больше всего меня удивило, что здесь были и мужчины, и женщины в одном бараке... Надо как-то спасти и ее, и ее будущего ребенка!
Общественную уборную иногда можно назвать по-другому: случный пункт. Многие женщины жили по принципу: "давай пайку - и делай ляльку". Дороже приходилось платить конвоиру - тут без бутылки водки не обойтись... Обстановка, конечно, не вдохновляющая, но что только не придумывали "жучки", чтобы получить белую булку или горсть конфет!...
...Сонное оцепенение еще владело мной, когда что-то острое вцепилось в мое ухо... Крысы! От ужаса и отвращения я тут же вскочила на ноги.
Больница
Первое, что я услышала от бригадира, - грязное оскорбление. Реакция на это у меня была всегда одинаковая. Попала я ему прямо в глаз. "Фара" получилась знаменитая... Я не сомневалась, что это предвещает мне мало удовольствия, ведь я осмелилась поднять руку на вольнонаемного.
Избитую до полусмерти и к тому же раздетую, меня отвели в "холодную". Сквозь незастекленное окошко в камеру намело много снега. На улице в тот день было 54 градуса мороза...
К этому роду стыда я была всегда мучительно чувствительна. Мне было очень тяжело и стыдно, когда санитар обрабатывал меня, как это полагается при поступлении в больницу.
Не отпускали умирать домой и тех, чей вид мог послужить "наглядным свидетельством" того, к чему приводит "исправительно-трудовой..." Девочка, едва вышедшая из детского возраста, лежала на клеенке, по которой почти непрерывно скатывались на пол капли крови... "Тетя Фрося, скажите, только скажите всю правду: мама не очень испугается, когда увидит меня такой? Она помнит меня кудрявой, румяной... Нет, правда: я была очень красивая!"
К великому моему удивлению я была оставлена работать медсестрой в центральной больнице лагеря... Работы и днем и ночью - уйма! Каждый делает все, что может, не щадя своих сил и не считаясь со временем... Сгребаю больного в охапку, несу в ванну, мою. Из ванной тащу в перевязочную, на стол. Отношу следующего больного в ванну и бегу в перевязочную - помочь врачу. Затем подаю следующего больного на стол, а другого - в ванну. Бегом - туда, бегом - сюда.
Выстроившись амфитеатром и спустив кальсоны, сифилитики демонстрировали пропитанные гноем повязки.
Трудно описать, на что был похож этот юноша-каторжанин. У него отказали обе почки: моча не выделялась, он распухал и весь наливался жидкостью. Кожа на боках, бедрах и голенях лопалась, и из них сочилась сукровица... Вид у него был ужасен, а состояние отчаянное. Но самое удивительное было то, что он никогда, ни разу не пал духом! Это его и спасло от неминуемой смерти.
Однажды наши эстонцы-врачи пришли в волнение: в приемный покой привезли знаменитого борца-тяжеловеса, занявшего первое место на Берлинской олимпиаде 1936 года и принесшего Эстонии славу. Я не думала, что когда-нибудь это "груда костей" вновь превратиться в человека! По выздоровлении его оставили истопником при больнице. Шутя, он носил ящик с углем, который и четверо бы не подняли.
Морг
Морг - самое "гостеприимное" учреждение лагеря. Двери здесь для всех и всегда открыты. Днем и ночью, летом и зимой. Когда меня перевели сюда работать, мне часто приходилось одной таскать трупы. "Жмурики" были до того истощенные, что делать это было совсем не трудно.
Это была жертва картежной игры. Человек проиграл свою жизнь в карты и, согласно условию, его, раздетого, с кляпом во рту, бросили на мороз. Меня поразила жестокость расправы...
В военные годы количество "жмуриков" необычайно возросло. Иногда мне приходилось, экономя местом, укладывать их в наш "катафалк" валетом... Зимой трупы не закапывали, чтобы не иметь дело с мерзлой землей. Их просто закидывали снегом.
Мне предстояло закопать могилу, в которой помещалось 250 трупов.
- Простите меня, братья мои! Это чистая случайность, что я еще не с вами.
Этап
Жизнь заключенного - постоянные этапы. Лишь в могиле его не перегоняют с места на место... Странное это было путешествие!
Стоим мы - одиннадцать голых, мокрых женщин - босые, на каменных плитах, в нетопленом помещении. С нами конвоир. По всему видно: даже ему холодно. Пять часов стояли мы в ожидании одежды из "прожарки". Все спасение было в том, что мы плотно жались друг к другу, и те, что были снаружи протискивались вовнутрь. Непрерывное движение не давало нам замерзнуть.
Изнанкой Красноярска было Злобино - знаменитый невольничий рынок. Сюда приезжали начальники шахт, рудников и заводов приобретать для своих производств квалифицированных невольников. В Злоби не я работала на погрузке цемента и кирпича.
"Отдыхом" у нас считалась разгрузка муки в мешках по 70 кг. Труднее было поднимать по трапу стокилограммовые мешки с горохом или сахарным песком. Но самые ужасные были ящики со спиртом: длинные, как гробы, они были очень неудобные для погрузки, а главное, весили 114 кг! Чаще всего я имела дело с бочками соленой трески и достигла почти виртуозности в их штабелевке.
Морозы, даже для Норильска, были небывалые. На ветру градусник иногда показывал 74 градуса мороза. В нашу обязанность входило заменять разорванные от мороза рельсы. Случалось, что по три раза в день мы сбрасывали перед надвигающимся составом рельсы и скаты, а затем опять поднимали их на полотно...
Итак, 12 лет тюрьмы позади. Я на воле. Но можно ли это назвать "свободой"? В клетке я не сидела, но была на привязи. Паспорта у меня не было, уезжать из Норильска я права не имела, зато два раза в месяц должна была ходить отмечаться к коменданту. До настоящего освобождения еще далеко. Впереди - семь с половиной лет работы в шахте, где я могла погибнуть десятки раз. Но Бог милостив...
Мама! я выполнила твое желание... И на кресте твоем клянусь: все, что здесь написано, - правда. А правда вечна. Но иногда эта правда ужасна. Может, такую правду лучше вычеркнуть из памяти? Но что тогда останется? Ложь, только ложь!
Лагерь
"Исправительно-трудовой лагерь"...
Звучит неплохо. Но за этими словами кроется такое смертельное равнодушие к людям, которое страшнее ненависти.
Всю мудрость, накопленную человечеством, рабовладельцы середины 20 века употребили на то, чтобы конвейерным способом превращать человека в животное.
Стыдно смотреть, как шесть, а то и десять здоровых молодых мужчин ведут с винтовками в руках и с собаками дюжину полуживых, истощенных женщин! Оттого стыдно, что где-то на фронте такие же солдаты грудью своей защищают родную землю.
При строительстве пирамид, должно быть, применялось больше техники... Но зачем механизмы, когда есть тысячи, десятки тысяч рабов?
Как только из кухни выносили пищевые отходы, группа "доходяг" - человек пятнадцать - застывала в положении "стойка". В числе первых делал "стойку" профессор Николай Николаевич Колчанов - оратор, способный очаровать и увлечь любую аудиторию своими вдохновенными речами. Стоило лишь "кухонным мужикам" удалиться, как все эти голодные, обезумевшие люди кидались к отливу и, отталкивая друг друга, выгребали руками рыбную чешую, пузыри и рыбьи кишки, заталкивая все это поспешно в рот.
В "жилой зоне" был склон, обращенный к югу. Вот на этот пустырек и выползали умирающие пеллагрики погреться на солнышке. Они сбрасывали рубахи, а иногда и штаны - и тогда они являли собой особенно жуткую картину: их тела были почему-то не бледные, а, напротив, цвета "мореного дуба". Страшно было наблюдать, во что тюрьма превращала людей!
Утром все бригады должны выстроиться. Все! Даже тот, кто успел ночью умереть, должен явиться на проверку.
Боже мой! Это была Вера Леонидовна! Но до чего же она не была похожа на ту стройную, еще моложавую и миловидную женщину, какой я её помнила. Лицо все в коричневых пятнах, землистого цвета. Худые, узловатые конечности и резко выпирающий живот, туго обтянутый майкой и трусами...
Больше всего меня удивило, что здесь были и мужчины, и женщины в одном бараке... Надо как-то спасти и ее, и ее будущего ребенка!
Общественную уборную иногда можно назвать по-другому: случный пункт. Многие женщины жили по принципу: "давай пайку - и делай ляльку". Дороже приходилось платить конвоиру - тут без бутылки водки не обойтись... Обстановка, конечно, не вдохновляющая, но что только не придумывали "жучки", чтобы получить белую булку или горсть конфет!...
...Сонное оцепенение еще владело мной, когда что-то острое вцепилось в мое ухо... Крысы! От ужаса и отвращения я тут же вскочила на ноги.
Больница
Первое, что я услышала от бригадира, - грязное оскорбление. Реакция на это у меня была всегда одинаковая. Попала я ему прямо в глаз. "Фара" получилась знаменитая... Я не сомневалась, что это предвещает мне мало удовольствия, ведь я осмелилась поднять руку на вольнонаемного.
Избитую до полусмерти и к тому же раздетую, меня отвели в "холодную". Сквозь незастекленное окошко в камеру намело много снега. На улице в тот день было 54 градуса мороза...
К этому роду стыда я была всегда мучительно чувствительна. Мне было очень тяжело и стыдно, когда санитар обрабатывал меня, как это полагается при поступлении в больницу.
Не отпускали умирать домой и тех, чей вид мог послужить "наглядным свидетельством" того, к чему приводит "исправительно-трудовой..." Девочка, едва вышедшая из детского возраста, лежала на клеенке, по которой почти непрерывно скатывались на пол капли крови... "Тетя Фрося, скажите, только скажите всю правду: мама не очень испугается, когда увидит меня такой? Она помнит меня кудрявой, румяной... Нет, правда: я была очень красивая!"
К великому моему удивлению я была оставлена работать медсестрой в центральной больнице лагеря... Работы и днем и ночью - уйма! Каждый делает все, что может, не щадя своих сил и не считаясь со временем... Сгребаю больного в охапку, несу в ванну, мою. Из ванной тащу в перевязочную, на стол. Отношу следующего больного в ванну и бегу в перевязочную - помочь врачу. Затем подаю следующего больного на стол, а другого - в ванну. Бегом - туда, бегом - сюда.
Выстроившись амфитеатром и спустив кальсоны, сифилитики демонстрировали пропитанные гноем повязки.
Трудно описать, на что был похож этот юноша-каторжанин. У него отказали обе почки: моча не выделялась, он распухал и весь наливался жидкостью. Кожа на боках, бедрах и голенях лопалась, и из них сочилась сукровица... Вид у него был ужасен, а состояние отчаянное. Но самое удивительное было то, что он никогда, ни разу не пал духом! Это его и спасло от неминуемой смерти.
Однажды наши эстонцы-врачи пришли в волнение: в приемный покой привезли знаменитого борца-тяжеловеса, занявшего первое место на Берлинской олимпиаде 1936 года и принесшего Эстонии славу. Я не думала, что когда-нибудь это "груда костей" вновь превратиться в человека! По выздоровлении его оставили истопником при больнице. Шутя, он носил ящик с углем, который и четверо бы не подняли.
Морг
Морг - самое "гостеприимное" учреждение лагеря. Двери здесь для всех и всегда открыты. Днем и ночью, летом и зимой. Когда меня перевели сюда работать, мне часто приходилось одной таскать трупы. "Жмурики" были до того истощенные, что делать это было совсем не трудно.
Это была жертва картежной игры. Человек проиграл свою жизнь в карты и, согласно условию, его, раздетого, с кляпом во рту, бросили на мороз. Меня поразила жестокость расправы...
В военные годы количество "жмуриков" необычайно возросло. Иногда мне приходилось, экономя местом, укладывать их в наш "катафалк" валетом... Зимой трупы не закапывали, чтобы не иметь дело с мерзлой землей. Их просто закидывали снегом.
Мне предстояло закопать могилу, в которой помещалось 250 трупов.
- Простите меня, братья мои! Это чистая случайность, что я еще не с вами.
Этап
Жизнь заключенного - постоянные этапы. Лишь в могиле его не перегоняют с места на место... Странное это было путешествие!
Стоим мы - одиннадцать голых, мокрых женщин - босые, на каменных плитах, в нетопленом помещении. С нами конвоир. По всему видно: даже ему холодно. Пять часов стояли мы в ожидании одежды из "прожарки". Все спасение было в том, что мы плотно жались друг к другу, и те, что были снаружи протискивались вовнутрь. Непрерывное движение не давало нам замерзнуть.
Изнанкой Красноярска было Злобино - знаменитый невольничий рынок. Сюда приезжали начальники шахт, рудников и заводов приобретать для своих производств квалифицированных невольников. В Злоби не я работала на погрузке цемента и кирпича.
"Отдыхом" у нас считалась разгрузка муки в мешках по 70 кг. Труднее было поднимать по трапу стокилограммовые мешки с горохом или сахарным песком. Но самые ужасные были ящики со спиртом: длинные, как гробы, они были очень неудобные для погрузки, а главное, весили 114 кг! Чаще всего я имела дело с бочками соленой трески и достигла почти виртуозности в их штабелевке.
Морозы, даже для Норильска, были небывалые. На ветру градусник иногда показывал 74 градуса мороза. В нашу обязанность входило заменять разорванные от мороза рельсы. Случалось, что по три раза в день мы сбрасывали перед надвигающимся составом рельсы и скаты, а затем опять поднимали их на полотно...
Итак, 12 лет тюрьмы позади. Я на воле. Но можно ли это назвать "свободой"? В клетке я не сидела, но была на привязи. Паспорта у меня не было, уезжать из Норильска я права не имела, зато два раза в месяц должна была ходить отмечаться к коменданту. До настоящего освобождения еще далеко. Впереди - семь с половиной лет работы в шахте, где я могла погибнуть десятки раз. Но Бог милостив...
Мама! я выполнила твое желание... И на кресте твоем клянусь: все, что здесь написано, - правда. А правда вечна. Но иногда эта правда ужасна. Может, такую правду лучше вычеркнуть из памяти? Но что тогда останется? Ложь, только ложь!