Из фронтового блокнота
- Вы русские? Так вы из России? - появившийся в подъезде только что взятого дома пожилой араб с густой седой щетиной, в линялой армейской куртке и стоптанных кроссовках сначала настороженно щупал взглядом нас, прислушиваясь к разговору, а потом, рывком закинув за спину «калаш», стал обнимать, прижимая по очереди к груди и что-то горячо говоря, всю нашу «аннушку» - «АННА-НЬЮС» - Марата, меня, Василия. А в глазах, в его агатовых глазах блестели слёзы радости.
- Что он говорит? - едва выбравшись из его крепких рук, спросил я Фираза.
- Он говорит, что любит Россию, что вместе с русскими он воевал против Израиля и в шестьдесят седьмом, и в семьдесят третьем, что и сейчас Россия с нами, хотя ей самой трудно - она одна, она окружена врагами, как и Сирия. Он говорит, что сейчас здесь решается не только судьба Сирии, но и судьба вашей страны. У него была своя лавка, но он закрыл её - война не приносит ни радости, ни дохода. Народ устал от крови, но она будет литься, если не покончить с этими бандитами здесь, в Дарайя, а затем в Думе, Хомсе, Алеппо. Шакалы окружили Сирию, с их клыков капает слюна, смешанная с кровью. Они уже предвкушают лёгкую добычу, но сирийцев не сломить. Он пришёл, чтобы сражаться, чтобы победить или умереть - выбора нет - и привёл своих сыновей.
- Почему он говорит от имени сирийцев? Ведь и на той стороне тоже сирийцы, - перебил его я.
Фираз перевёл ему и тот с укоризной покачал головой и стал говорить, но уже без горячности, и в голосе его сквозила усталость. Фираз слушал его, ничем не выдавая эмоций, и вновь повернулся ко мне:
- Он сказал, что родился сирийцем и хочет умереть тоже сирийцем. Сирия - это их мать, а разве можно причинять боль матери? Те, кто сейчас окружён в Дарайя - уже не сирийцы, раз убивают свою страну. Они продажные собаки. Он говорит, что если мы не выстоим, то Сирию ждёт судьба Ирака и Ливии - раздел страны на воюющие территории. Поэтому он здесь со своими мальчиками.
***
Вечером мы сидели уже в кругу сирийских писателей в их домашней «резиденции» - несколько комнат в старом, типичном для Дамаска, доме, на столе традиционные сладости и кофе, - делились впечатлениями, но они хотели больше слышать о России, чем говорить о происходящем здесь.
Муршид, осторожно гася окурок «Житана» в пепельнице, заметил:
- А что говорить о Сирии? Она сражается, и иного выбора у нас нет. В марте прошлого года я сам выходил на демонстрации - я не во всём согласен с Асадом и не скрываю этого, но сейчас мы все должны быть вместе - против нас сражается исламский радикальный интернационал. Это просто ночной мрак, в котором ни книг не прочесть, ни даже глаз не рассмотреть. Ты знаешь, - Муршид поднял взгляд своих мудрых глаз, - а ведь они стали убивать врачей, писателей, артистов, преподавателей. Они хотят ввергнуть нас в средневековье. Европа называла просвещение ересью и сжигала его носителей на кострах. Американцы тоже вешали и сжигали, но только чернокожих. Так рождалась демократия. Теперь они кровью залили светские арабские страны, разрушив их и открыв путь салафизму.
В разговор вмешивается Риад - поэт из Харасты, пригорода столицы. Несколько дней назад мы познакомились с ним, когда делали репортаж: перед нашим приездом мины сначала легли прямо на детскую площадку, потом густо прошлись по верхним этажам пятиэтажек, а в довершение снайперы открыли огонь со стороны Думы по окнам квартир. Осколки мины едва не прошили крохотное тельце новорожденной девчушки - её прикрыла мама, врач, принимая их в себя. Спасла не в силу клятвы Гиппократа, а в силу материнского инстинкта. До этого дня, до этого часа спасала больных в городской больнице. Теперь она появится там нескоро...
Тогда Риад подошел к нам и с болью произнес:
- Почему они нас убивают? За что?!
Он снял с полки книгу:
- Это «По ком звонит колокол» - роман американца, ненавидевшего войну. Теперь я вкладываю другой смысл в эту фразу: он звонит по тем, кто принёс боль и страдания нашей родине. Эти жирные коты из-за океана натравили на нас крыс Аль Каиды, но они просчитались - наш народ не сломить. И я от имени наших поэтов, писателей, литераторов, нашего народа хочу сказать: «Спасибо, Россия, что ты есть, что сейчас ты прислала к нам своих сыновей, чтобы они, вернувшись, донесли слово правды о Сирии».
Я взял книгу - арабская вязь на серой обложке. Открыл титульный лист: на меня устало смотрел с чёрно-белой фотографии старик Хэм - Эрнест Хэмингуэй. Даже не устало - осуждающе, словно спрашивая: «А что ты сделал, чтобы здесь перестала литься кровь?»
На плечо легла широкая ладонь Фуада, писателя из Идлиба, специально приехавшего на нашу встречу:
- Ваша «АННА-НЬЮС» взорвала информационную блокаду, и мы этого не забудем. Вы сделали и делаете больше, чем все официальные агентства мира - вы рассказываете правду. Народ вас читает, слышит, видит и благодарит вас. Только вы показываете лицо войны: растерзанные насильниками тела женщин и детей, отрезанные головы, руки, ноги, разрушенные дома. Может быть, в заплывших равнодушием мозгах европейцев наконец-то наступит прояснение. Может быть, наконец-то поймут, что их демократия несёт смерть и разрушение, право на смерть, а не право на жизнь.
***
Мы расстались ближе к полуночи - всё никак не могли наговориться. Впервые за все время пребывания здесь ночь рассыпала над Дамаском звёзды - большие, белые, мерцающие, несущие умиротворение. И все равно что-то беспокоило, чего-то не хватало.
- Марат, - я тронул Марата Мусина за рукав куртки, - Вроде всё замечательно: и звёзды, и тишина разлилась, а на душе что-то неспокойно, будто чего-то не хватает.
Марат остановился, вслушиваясь в ночь, а потом сказал с грустью в голосе:
- Канонады не слышно и никто не стреляет. Быстро привыкаешь к голосу войны, а отвыкаешь не сразу.
- Лучше бы и не привыкать, дружище. Этой привычке душа противится.
- Ну, вот и будем продолжать бороться с дурными привычками, - улыбнулся Марат.
- Будем, Марат, конечно будем. И словом, и делом.
Дамаск-Москва-Белгород
Сергей Бережной