All right, I don’t care
Вентилятор под потолком. Мерное движение, металлический скрип лопастей. Сегодня я весь день вспоминаю холл убогого отеля на далеком острове. Закрываю глаза - и кожей чувствую раскаленный воздух.
Продавленные кресла, пыльная стойка, фигура индийского божка - откуда, зачем? - выцветшие плакаты: «Welcome to…» - туда, где никто никого не ждет.
Тогда мне хотелось вырваться оттуда, вернуться. Теперь каждая минута на острове приобрела важность и глубину.
Вот - ровно два месяца назад - я сижу, откинувшись в кресле и вытянув ноги на журнальный стол. Вообще-то в этом отеле я не живу. Но мне нужно отправить в редакцию текст, интернет есть только здесь, и я дала себе зарок не двигаться с места, пока не допишу.
Вентилятор наполняет холл ровным гулом, буквы не складываются в слова. Письменность в этих краях не нужна.
Здесь нет истории, думаю я. Не в цивилизационном смысле, а вообще. В местном языке нет будущего времени глагола, аборигены не мыслят категорией «то, что будет потом». Время неравномерно, догадываюсь я: в Европе оно идет, на Ближнем Востоке - тащится, как груженый поклажей осёл. В Океании стоит.
Вместе со временем исчезает история, память, отчаяние, страх, смерть. Нет безнадежности, но нет и надежды. Прошлое становится призрачным, будущее исчезает. Все дозволено - и все ненужно.
Только мерно крутится вентилятор.
Его гул вызывает тянущую, тихую тоску. Здесь не придет в голову крикнуть небу, как герой «Профессия: репортер»: All right, I don’t care! Здесь ты подумаешь это про себя.
Я часто вспоминаю здесь фильм Антониони. В этих местах в его сюжет веришь. Когда нет будущего, исчезает ощущение бытия. Кажется естественным раствориться, исчезнуть, потерять личность, документы, жизнь.
В холл заходит знакомый новозеландец, встает рядом. В Океании понимаешь, что такое братство белых. Я, правда, предпочитаю братство живых.
Новозеландец в командировке. Что-то про авиационную безопасность и аэропорты. Он застенчив. Часто и мелко смеется, говорит с длинными паузами. Садится на краешек кресла, смотрит на мои ноги, краснеет. Он проводит в командировках полгода. Говорит, забыл, что такое дом.
Вентилятор вдруг останавливается. Вырубился генератор, на всем острове отключился свет.
В холле повисают грязно-серые сумерки. Экран моего ноутбука светится, как окно в другой мир. Еще неделю, и я перестану верить, что этот мир есть. В темноте слышно шарканье ног на улице и крики детей. Здесь нет истории, думаю я, значит, нет и страны. В каждой нации должно быть поколение, которое не проходит. Здесь такого нет.
Мы с новозеландцем молчим.
Удержать воспоминание, не отпустить.
...Ночью иностранцы собираются в единственном на острове баре. Его интерьер не менялся с 70-х. Застывшее время, застывшая жизнь. Если приехать лет через 10, все будет по-прежнему. Но я не приеду.
За пыльной стойкой - десяток полупустых бутылок: все, что завез с материка прошлый паром. Иностранцы пьют виски, отдавая за стакан месячный заработок аборигена. Толстый грустный австралиец по прозвищу Boring Bob в сотый раз рассказывает старые анекдоты. Кто-то подходит к бильярду - да так и застывает с кием в руке, словно забыв, зачем шел.
Люди здесь становятся похожи на выброшенные на берег водоросли, думаю я. Случайные, бессмысленные, безвольные.
Сквозь стеклянные двери бара я выхожу на берег. Отхожу на темный участок пляжа. Бросаюсь в ночной океан и плыву, пока берег не скрывается из вида, пока вокруг не остается одна вода. Тогда, захлебываясь и озираясь, уходя под воду и взбивая пену, я судорожно гребу назад, туда, где должен быть берег. И, наконец, чувствую себя живой.
