Память прокурора
Размещу под катом фрагментик книги "Орловский военный округ". Интересно ваше мнение о воспоминаниях прокурора Афанасьева...
Итак, войска Орловского военного округа вступили в новый, 1939 год. И страна, и армия переживали посттравматический, болевой шок, связанный с реализацией массовых операций периода Большого террора 1937-1938 годов. В предыдущей главе было приведено достаточно примеров того, каким образом эти операции затронули войска Орловского военного округа. При этом нужно иметь в виду, что армия всегда была частью общества, поэтому атмосфера страха, воцарившаяся везде после массового кровопускания 1937-1938 гг., распространилась и на армию. С другой стороны, Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия» от 17 ноября 1938 года провело водораздел между периодом массовых репрессий и периодом восстановления хоть каких-то правил, ограничивавших всевластие НКВД. Крайне показательной для иллюстрации обоих этих тезисов является история, изложенная в уже упоминавшихся нами мемуарах военным прокурором Орловского военного округа Н.П. Афанасьевым. На рубеже 1938-1939 гг. ему по прямому поручению Прокурора Союза ССР А.Я. Вышинского пришлось взять под свой надзор «спецдела» НКВД. В их числе было дело «антисоветской банды», возглавлявшейся бывшим председателем Орловского горсовета Мариенгофом. «Банда» якобы готовила диверсии в коммунальном хозяйстве города, а также планировала, ни много ни мало, пустить под откос поезд Сталина. Все эти грандиозные террористические планы изобличались исключительно показаниями обвиняемых. Причиной того, что для утверждения обвинения сугубо гражданских лиц понадобилось привлекать военного прокурора, стал очевидно тот факт, что после ноябрьского решения Политбюро, ликвидации «троек» и восстановления роли прокурорского надзора понадобилось решать вопросы с большим количеством арестованных обвиняемых. Если буквально еще несколькими месяцами ранее их дела направлялись на рассмотрение в «тройки» и там оперативно разрешались, то теперь необходимо было утверждение обвинительного заключения прокурором и направление дела на рассмотрение в суд. Таким образом, возникла необходимость в утверждении большого количества обвинительных заключений, которые не успели «реализовать» в упрощенном порядке. Сегодня можно сказать, что этим людям просто повезло и судьба большинства была гораздо благоприятнее тех, чьи дела были рассмотрены всего лишь несколькими месяцами ранее.
Так случилось и в Орле. Отказавшись от предложения начальника областного УНКВД П.Ш. Симановского о предоставлении кабинета для работы в здании областного управления НКВД, Афанасьев потребовал доставить ему дела в военную прокуратуру, а изучив их, вызвал к себе на допрос Мариенгофа. Описание допроса обвиняемого является одним из ярких мест в мемуарах Афанасьева: «Мариенгоф слушал меня и молчал. Опять прошло минут пять, а потом он глухо и тихо сказал: «Не виноват я ни в чем, товарищ прокурор. И не был виноват, а сейчас ощущаю себя последней сволочью. На поверку оказалась слаба моя флотская кишка. Сволочь я, ну и дорога пусть мне сволочная будет...». И уткнувшись головой в стол, он заплакал... Я сидел молча, глядя на Мариенгофа, плечи его вздрагивали... Посидев еще некоторое время, Мариенгоф встал со стула, молча расстегнул пуговицы пиджака, поднял вверх грязную рубаху и сказал: «Вот посмотрите, товарищ прокурор...». Все тело, бока, спина были багрово-синего цвета и в заживших и полузаживших рубцах и ссадинах. «Ну и остальной я весь такой же, если хотите, покажу, - продолжал арестованный, - вот еще зубов не хватает, да и на одно ухо совсем не слышу». И Мариенгоф заговорил. Он не знает, за что он в действительности арестован. Никаких преступлений он не совершал, однако едва его привели в кабинет следователя НКВД, трое людей с матерной руганью стали требовать от Мариенгофа признания своих «вражеских» связей, вредительской деятельности и выдачи своих соучастников. Отказ повлек за собой побои кулаками. Сбив с ног, его топтали ногами, пинали в бока, а затем в полубессознательном состоянии отправили куда-то в подвал, в камеру. В ней уже было человек пятнадцать, тоже избитых ранее. В течение почти 4 месяцев, несмотря на жестокие и систематические побои на допросах по многу часов подряд, Мариенгоф держался и ложных показаний из него выбить не могли. Но вот месяца два назад по жаргону допрашивающих он «раскололся», т.е. согласился подписать протоколы, которые писали следователи с содержанием по своему усмотрению. «Раскололся» Мариенгоф потому, что не выдержал «телефона», хотя до этого переносил многосуточную бессонницу (не давали спать), стойку… «Телефон» состоял в том, что после побоев ему привязывали к половым органам крепкую бечевку и сажали у стола напротив следователя. Другой конец бечевки, скрытый под столом, следователь брал себе в руки и начинал «допрос». Невыносимая боль от дерганья веревки приводила к тому, что даже самые сильные люди сдавали. По словам Мариенгофа, несколько арестованных после этого «телефона» стали калеками, да и он сам еще сейчас болен. «Вот и не выдержал я этого «телефона», - рассказывал Мариенгоф, - на себя подписал черт знает что и других оклеветал». (1) Получив такие признания, военный прокурор оказался в сложной ситуации: был риск вступить в конфронтацию с всесильными органами НКВД. Хотя скорее всего (хоть об этом и не упоминает в своих воспоминаниях Афанасьев) он уже знал о том, что политический ветер поменялся, и уже уловил первые признаки того, что Ежов (ставленником которого был Симановский) попал в опалу.
Тем не менее в этой ситуации военный прокурор обратился за поддержкой к военному руководству округа. Прибыв к командующему округом Ефремову, Афанасьев доложил о сложившейся обстановке и попросил заслушать на Военном совете округа свое сообщение. Ефремов пригласил члена Военного совета округа Сусайкова, а вместо отсутствовавшего секретаря обкома Бойцова в заседании принял участие начальник Политуправления округа Пигурнов. Дальнейший ход событий Афанасьев освещает так: «Я подробно доложил Военному совету о деле контрреволюционной организации, которое мне навязали. О Симановском, о сделанном мне заявлении Мариенгофом и возможных последствиях, которые могут быть и для меня лично, и для дела вообще. Наступило тягостное молчание. Сусайков курил одну папиросу за другой, Ефремов нервно ходил по кабинету, а потом сказал: «Ну чем тебе помочь, Николай Порфирьевич? Москва сейчас по телефону действительно не поможет. Надо тебе лично ехать к Вышинскому и все ему доложить, пока Симановский тебе не успел нагадить. Конечно, он пойдет на все, надо, однако, его предупредить. Ну, а мы, Военный совет, твое сообщение запишем в протокол, а если нужно будет, не дадим в обиду и скажем свое слово и Вышинскому, и в ЦК партии. А с делом этим раз начал - действуй, как положено коммунисту, до конца. В чем надо, не стесняйся, поможем. А чтоб было вернее, протокол Военного совета мы сегодня же пошлем Вышинскому, сам ты тоже не задерживайся с поездкой к нему». Это все меня очень ободрило. Нерешительность (не скрою, она была) прошла». (2)
Дальнейшие события развивались стремительно: в Москве Афанасьев после доклада Вышинскому (на столе у которого уже лежал протокол Военного совета ОрВО) был принят новым руководителем НКВД Берией. А после доклада последнему Афанасьеву было поручено расследовать «дело Орловского управления НКВД», и он выехал в Орел, где немедленно арестовал Симановского. Это произошло 13 января 1939 года. Конечно, «все дело Мариенгофа распалось и лопнуло как мыльный пузырь». (3) В рамках расследования дела Афанасьев выезжал в Брянск, где также вскрылись факты фальсификации уголовных дел. Правда, там местные следователи действовали не так прямолинейно, как орловские. Военным прокурором было установлено, что «в Брянске изобрели свою систему вымогательства показаний. НКВД как таковое вроде было «в стороне», но в тюрьме выделили 4 камеры заранее обработанных уголовников, и те за мелкие поблажки режима и обещание за «успешную» работу скостить сроки наказания, а еще, видимо, и для собственного развлечения «доводили» людей, которых к ним подсаживали, до «признания». Конечно, этих уголовников заранее предупреждали и информировали, из кого и что требуется получить при допросе. Выяснив все это, я позвонил в Москву Берия. По его приказу начальник горотдела был арестован. В Брянск выехали люди НКВД для расследования».(4)
Конечно, нужно иметь в виду, что Афанасьев достаточно часто допускает неточности в своих мемуарах. Например, он пишет, что встреча с Берией состоялась буквально сразу же после назначения Берии наркомом («Бывает же так. Оказывается, два-три дня наркомом сидит уже Берия») и сразу же после встречи у Берии он выехал в Орел и вместе с сотрудниками НКВД (командированными из Москвы) арестовал Симановского. Однако фактически Берия был назначен наркомом внутренних дел 25 ноября 1938 года, а арест Симановского состоялся 13 января 1939 года.
Другой пример неточности Афанасьева еще более вопиющий: сегодня легко установить, что председателем Орловского городского совета действительно был Арнольд Густавович Минценгоф (не Мариенгоф!). Но проблема в том, что согласно извлечению из архивно-следственного дела № 977278 «выездной сессией Верховного суда СССР 16 октября 1938 г. А.Г. Минценгоф по ст. 58-8 и 58-11 УК РСФСР осужден к расстрелу. Приговор приведен в исполнение».(5) Кроме того, согласно извлечению из следственного дела №967235 по обвинению К.К. Попова, бывшего начальника 4-го отдела УНКВД по Орловской области, мы узнаем о том, что военный прокурор Афанасьев участвовал в «передопросах» обвиняемых по делу Минценгофа перед выездной сессией Военной коллегии и ставил на протоколах отметку о своем участии в этих следственных действиях, после чего обвиняемые и предстали перед судом. (6)
Таким образом, вся история, рассказанная Афанасьевым, провисает в воздухе. Хотя он еще раз вспоминает о «Мариенгофе»: «Когда г. Орел во время Великой Отечественной войны был освобожден от немцев, я, будучи в тех местах по делам службы, интересовался в горкоме партии о том, неизвестно ли там что о Мариенгофе. Мне сказали, что такой человек (с редкой фамилией) - Мариенгоф - был в одном из партизанских отрядов и во время боев погиб. Тот ли это Мариенгоф, которого я видел ранее, установить мне не удалось. Думаю, однако, что это был он».(7)
1. Воспоминания бывшего военного прокурора ОрВО Н.П. Афанасьева. Когда расстреливали прокуроров//Ушаков С.Ю., Стукалов А.А. Фронт военных прокуроров. М., 2000, стр. 33-34
2. Там же, стр. 36-37
3. Там же, стр. 42
4. Там же, стр. 46-47
5. Извлечение из архивно-следственного дела №977278 по обвинению А.Г. Минценгофа//Реквием. Книга памяти жертв политических репрессий на Орловщине. Том 1. Орел, 1994, стр. 59
6. Извлечение из архивно-следственного дела №967235 по обвинению К.К. Попова// Реквием. Книга памяти жертв политических репрессий на Орловщине. Том 1. Орел, 1994, стр. 46
7. Воспоминания бывшего военного прокурора ОрВО Н.П. Афанасьева. Когда расстреливали прокуроров//Ушаков С.Ю., Стукалов А.А. Фронт военных прокуроров. М., 2000, стр. 43
Итак, войска Орловского военного округа вступили в новый, 1939 год. И страна, и армия переживали посттравматический, болевой шок, связанный с реализацией массовых операций периода Большого террора 1937-1938 годов. В предыдущей главе было приведено достаточно примеров того, каким образом эти операции затронули войска Орловского военного округа. При этом нужно иметь в виду, что армия всегда была частью общества, поэтому атмосфера страха, воцарившаяся везде после массового кровопускания 1937-1938 гг., распространилась и на армию. С другой стороны, Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия» от 17 ноября 1938 года провело водораздел между периодом массовых репрессий и периодом восстановления хоть каких-то правил, ограничивавших всевластие НКВД. Крайне показательной для иллюстрации обоих этих тезисов является история, изложенная в уже упоминавшихся нами мемуарах военным прокурором Орловского военного округа Н.П. Афанасьевым. На рубеже 1938-1939 гг. ему по прямому поручению Прокурора Союза ССР А.Я. Вышинского пришлось взять под свой надзор «спецдела» НКВД. В их числе было дело «антисоветской банды», возглавлявшейся бывшим председателем Орловского горсовета Мариенгофом. «Банда» якобы готовила диверсии в коммунальном хозяйстве города, а также планировала, ни много ни мало, пустить под откос поезд Сталина. Все эти грандиозные террористические планы изобличались исключительно показаниями обвиняемых. Причиной того, что для утверждения обвинения сугубо гражданских лиц понадобилось привлекать военного прокурора, стал очевидно тот факт, что после ноябрьского решения Политбюро, ликвидации «троек» и восстановления роли прокурорского надзора понадобилось решать вопросы с большим количеством арестованных обвиняемых. Если буквально еще несколькими месяцами ранее их дела направлялись на рассмотрение в «тройки» и там оперативно разрешались, то теперь необходимо было утверждение обвинительного заключения прокурором и направление дела на рассмотрение в суд. Таким образом, возникла необходимость в утверждении большого количества обвинительных заключений, которые не успели «реализовать» в упрощенном порядке. Сегодня можно сказать, что этим людям просто повезло и судьба большинства была гораздо благоприятнее тех, чьи дела были рассмотрены всего лишь несколькими месяцами ранее.
Так случилось и в Орле. Отказавшись от предложения начальника областного УНКВД П.Ш. Симановского о предоставлении кабинета для работы в здании областного управления НКВД, Афанасьев потребовал доставить ему дела в военную прокуратуру, а изучив их, вызвал к себе на допрос Мариенгофа. Описание допроса обвиняемого является одним из ярких мест в мемуарах Афанасьева: «Мариенгоф слушал меня и молчал. Опять прошло минут пять, а потом он глухо и тихо сказал: «Не виноват я ни в чем, товарищ прокурор. И не был виноват, а сейчас ощущаю себя последней сволочью. На поверку оказалась слаба моя флотская кишка. Сволочь я, ну и дорога пусть мне сволочная будет...». И уткнувшись головой в стол, он заплакал... Я сидел молча, глядя на Мариенгофа, плечи его вздрагивали... Посидев еще некоторое время, Мариенгоф встал со стула, молча расстегнул пуговицы пиджака, поднял вверх грязную рубаху и сказал: «Вот посмотрите, товарищ прокурор...». Все тело, бока, спина были багрово-синего цвета и в заживших и полузаживших рубцах и ссадинах. «Ну и остальной я весь такой же, если хотите, покажу, - продолжал арестованный, - вот еще зубов не хватает, да и на одно ухо совсем не слышу». И Мариенгоф заговорил. Он не знает, за что он в действительности арестован. Никаких преступлений он не совершал, однако едва его привели в кабинет следователя НКВД, трое людей с матерной руганью стали требовать от Мариенгофа признания своих «вражеских» связей, вредительской деятельности и выдачи своих соучастников. Отказ повлек за собой побои кулаками. Сбив с ног, его топтали ногами, пинали в бока, а затем в полубессознательном состоянии отправили куда-то в подвал, в камеру. В ней уже было человек пятнадцать, тоже избитых ранее. В течение почти 4 месяцев, несмотря на жестокие и систематические побои на допросах по многу часов подряд, Мариенгоф держался и ложных показаний из него выбить не могли. Но вот месяца два назад по жаргону допрашивающих он «раскололся», т.е. согласился подписать протоколы, которые писали следователи с содержанием по своему усмотрению. «Раскололся» Мариенгоф потому, что не выдержал «телефона», хотя до этого переносил многосуточную бессонницу (не давали спать), стойку… «Телефон» состоял в том, что после побоев ему привязывали к половым органам крепкую бечевку и сажали у стола напротив следователя. Другой конец бечевки, скрытый под столом, следователь брал себе в руки и начинал «допрос». Невыносимая боль от дерганья веревки приводила к тому, что даже самые сильные люди сдавали. По словам Мариенгофа, несколько арестованных после этого «телефона» стали калеками, да и он сам еще сейчас болен. «Вот и не выдержал я этого «телефона», - рассказывал Мариенгоф, - на себя подписал черт знает что и других оклеветал». (1) Получив такие признания, военный прокурор оказался в сложной ситуации: был риск вступить в конфронтацию с всесильными органами НКВД. Хотя скорее всего (хоть об этом и не упоминает в своих воспоминаниях Афанасьев) он уже знал о том, что политический ветер поменялся, и уже уловил первые признаки того, что Ежов (ставленником которого был Симановский) попал в опалу.
Тем не менее в этой ситуации военный прокурор обратился за поддержкой к военному руководству округа. Прибыв к командующему округом Ефремову, Афанасьев доложил о сложившейся обстановке и попросил заслушать на Военном совете округа свое сообщение. Ефремов пригласил члена Военного совета округа Сусайкова, а вместо отсутствовавшего секретаря обкома Бойцова в заседании принял участие начальник Политуправления округа Пигурнов. Дальнейший ход событий Афанасьев освещает так: «Я подробно доложил Военному совету о деле контрреволюционной организации, которое мне навязали. О Симановском, о сделанном мне заявлении Мариенгофом и возможных последствиях, которые могут быть и для меня лично, и для дела вообще. Наступило тягостное молчание. Сусайков курил одну папиросу за другой, Ефремов нервно ходил по кабинету, а потом сказал: «Ну чем тебе помочь, Николай Порфирьевич? Москва сейчас по телефону действительно не поможет. Надо тебе лично ехать к Вышинскому и все ему доложить, пока Симановский тебе не успел нагадить. Конечно, он пойдет на все, надо, однако, его предупредить. Ну, а мы, Военный совет, твое сообщение запишем в протокол, а если нужно будет, не дадим в обиду и скажем свое слово и Вышинскому, и в ЦК партии. А с делом этим раз начал - действуй, как положено коммунисту, до конца. В чем надо, не стесняйся, поможем. А чтоб было вернее, протокол Военного совета мы сегодня же пошлем Вышинскому, сам ты тоже не задерживайся с поездкой к нему». Это все меня очень ободрило. Нерешительность (не скрою, она была) прошла». (2)
Дальнейшие события развивались стремительно: в Москве Афанасьев после доклада Вышинскому (на столе у которого уже лежал протокол Военного совета ОрВО) был принят новым руководителем НКВД Берией. А после доклада последнему Афанасьеву было поручено расследовать «дело Орловского управления НКВД», и он выехал в Орел, где немедленно арестовал Симановского. Это произошло 13 января 1939 года. Конечно, «все дело Мариенгофа распалось и лопнуло как мыльный пузырь». (3) В рамках расследования дела Афанасьев выезжал в Брянск, где также вскрылись факты фальсификации уголовных дел. Правда, там местные следователи действовали не так прямолинейно, как орловские. Военным прокурором было установлено, что «в Брянске изобрели свою систему вымогательства показаний. НКВД как таковое вроде было «в стороне», но в тюрьме выделили 4 камеры заранее обработанных уголовников, и те за мелкие поблажки режима и обещание за «успешную» работу скостить сроки наказания, а еще, видимо, и для собственного развлечения «доводили» людей, которых к ним подсаживали, до «признания». Конечно, этих уголовников заранее предупреждали и информировали, из кого и что требуется получить при допросе. Выяснив все это, я позвонил в Москву Берия. По его приказу начальник горотдела был арестован. В Брянск выехали люди НКВД для расследования».(4)
Конечно, нужно иметь в виду, что Афанасьев достаточно часто допускает неточности в своих мемуарах. Например, он пишет, что встреча с Берией состоялась буквально сразу же после назначения Берии наркомом («Бывает же так. Оказывается, два-три дня наркомом сидит уже Берия») и сразу же после встречи у Берии он выехал в Орел и вместе с сотрудниками НКВД (командированными из Москвы) арестовал Симановского. Однако фактически Берия был назначен наркомом внутренних дел 25 ноября 1938 года, а арест Симановского состоялся 13 января 1939 года.
Другой пример неточности Афанасьева еще более вопиющий: сегодня легко установить, что председателем Орловского городского совета действительно был Арнольд Густавович Минценгоф (не Мариенгоф!). Но проблема в том, что согласно извлечению из архивно-следственного дела № 977278 «выездной сессией Верховного суда СССР 16 октября 1938 г. А.Г. Минценгоф по ст. 58-8 и 58-11 УК РСФСР осужден к расстрелу. Приговор приведен в исполнение».(5) Кроме того, согласно извлечению из следственного дела №967235 по обвинению К.К. Попова, бывшего начальника 4-го отдела УНКВД по Орловской области, мы узнаем о том, что военный прокурор Афанасьев участвовал в «передопросах» обвиняемых по делу Минценгофа перед выездной сессией Военной коллегии и ставил на протоколах отметку о своем участии в этих следственных действиях, после чего обвиняемые и предстали перед судом. (6)
Таким образом, вся история, рассказанная Афанасьевым, провисает в воздухе. Хотя он еще раз вспоминает о «Мариенгофе»: «Когда г. Орел во время Великой Отечественной войны был освобожден от немцев, я, будучи в тех местах по делам службы, интересовался в горкоме партии о том, неизвестно ли там что о Мариенгофе. Мне сказали, что такой человек (с редкой фамилией) - Мариенгоф - был в одном из партизанских отрядов и во время боев погиб. Тот ли это Мариенгоф, которого я видел ранее, установить мне не удалось. Думаю, однако, что это был он».(7)
1. Воспоминания бывшего военного прокурора ОрВО Н.П. Афанасьева. Когда расстреливали прокуроров//Ушаков С.Ю., Стукалов А.А. Фронт военных прокуроров. М., 2000, стр. 33-34
2. Там же, стр. 36-37
3. Там же, стр. 42
4. Там же, стр. 46-47
5. Извлечение из архивно-следственного дела №977278 по обвинению А.Г. Минценгофа//Реквием. Книга памяти жертв политических репрессий на Орловщине. Том 1. Орел, 1994, стр. 59
6. Извлечение из архивно-следственного дела №967235 по обвинению К.К. Попова// Реквием. Книга памяти жертв политических репрессий на Орловщине. Том 1. Орел, 1994, стр. 46
7. Воспоминания бывшего военного прокурора ОрВО Н.П. Афанасьева. Когда расстреливали прокуроров//Ушаков С.Ю., Стукалов А.А. Фронт военных прокуроров. М., 2000, стр. 43