Салехард 1970-ого года
Салехард
Странный и страшный был этот город. Насколько я знаю, с тех времен, хотя это и было не так уж давно по историческим меркам, от самого города и о том, какой он был, мало что сохранилось, и не случайно.
Одно дело - читать про архипелаг Гулаг, а мы еще и не читали, другое - увидеть на лесосплаве зеков. Это было первое впечатление от города, к которому мы плыли на пароме. Широченные пространства воды,
горы бревен на склонах берега, река бревен, крошечные фигурки на них.
Деревянный, и дома - не выше двухэтажных, бараки, сараи, сараи, дощатые настилы дорог.
Построенный на болотах, где земля не оттаивает и на полметра за недолгое и нетеплое лето. На этих болотах невозможно было строить тяжелые каменные дома, их засасывает постепенно зыбун. Однако в центре в то время еще сохранилась на самом высоком в городе холме улица из нескольких домов, построенных в незапямятные времена, когда все для стройки везли из России по Северному морскому пути. Про это строительство нам рассказали легенду, что, мол, главный строитель уже спланировал центр и заказал кирпич. Шел кирпич морем четыре года, но, когда привезли, оказалось, что это не то, что нужно, и ждали еще четыре года. И вот - эти несколько домов стояли уже несколько столетий.
Город стоит на протоках Оби, деревянные хибарки сползали к воде и иногда - прямо в воду на сваях. Эдакая полулагерная северная Венеция
.
Весь берег Оби был застроен бараками.
На сваях же, прямо на воде, чуть поодаль от берега, , стояли уборные[1], к которым вели дощатые мостки.
.
Во всех северных местах был культ уборных: тундровые гнус и мошка - неодолимая проблема Севера. Потому уборные строились на самых высоких и продуваемых местах[2]
Вдоль Оби тянулись трущобные улочки.
.
За домами все пространство было забито немыслимыми сараюшками.
Деревянный Салехард горел каждую зиму, в морозы выгорали целые кварталы сараев, сарайчиков и бараков. В столовых, где мы ели, местные рассказывали нам, как зимой, вернувшись с работы, легко можно оказаться перед сгоревшим своим домом. Без вещей и без крова.
Сохранились немногие старые улицы..
.
Не считая немногих старых купеческих домов в центре,
и нескольких чудом не сгоревших улочек
,
в городе было пустынно и похоже на какую-то нескончаемую грандиозную стройку.
В некоторых частях в город вклинивались лагерные зоны.
Кое-где зоны, обтянутые колючей проволокой, подходили друг к другу почти вплотную, между ними оставался только узкий коридор для прохода вольных. А сами вольные часто - из бывших заключенных: лишенные права селится в большей части городов страны, они оседали в местах, где отбывали заключение.
В Салехарде, как и в Нарьян Маре, где мы оказались в конце первой нашей экспедиции, была обязательная для провинции площадь Ленина. В Салехарде там был даже городской парк, в центре которого стоял, как и в Нарьян Маре, высокий фанерный крашеный постамент с Лениным.
Люди чаще всего - простые и доверчивые. В общественных местах - на пристани, в аэропорте, в столовых - толклись приезжие - геологи, инженеры, всякие командировочные, которые, как правило, побывали в Салехарде уже не раз. После работы в поисковых партиях, жизни «на точках» в тундре они радовались немудреной столовской и, главное, - готовой еде, толкучке, готовности случайных соседей и попутчиков слушать и травить байки.
В полутемной рабочей столовой с алюминиевыми ложками и вилками, мы в первый раз ели сладковатые котлеты из оленины. Глоталось с трудом, мы уже видели опушенные длинными ресницами доверчивые человечьи глаза маленьких северных оленей.
Пересечься с местными в городе почти не приходилось.
Заметная часть салехардовцев - бичи. Откуда это слово взялось, я не знаю. Шутили, что это аббревиатура от «бывший интеллигентный человек». Бичи не находили, а может быть и не искали себе работы. Они подряжались на всякие хозяйственные услуги за пачку чая. Из него варили чифирь - особый напиток: чай заливают водой, чтобы чуть покрыло, парят (говорили - шесть часов), процеживают и пьют. Это и есть чифирь. Выпив его, человек сутки не хочет ни есть, ни пить, ни спать, и ему хорошо. Мы видели не раз, как несколько бичей недвижно сидели вокруг крошечного костерчика, терпеливо ожидая готовности вожделенного напитка.
Ночевали в каком-то советском учреждении, кажется, райкоме. Комната, выделенная нам, предназначалась для заседаний. Почти всю ее занималл длинный узкий стол, традиционно покрытый красным сукном, вдоль которого стояло много стульев, и в торце гипсовый бюст Ленина. На столе уместилось ровно двое по его длине, остальные спали на стульях и на полу. На утро, отметив командировки, двинулись дальше.
Продолжение следует.
[1]Забавно, что меня затруднило, как же именно здесь их называть. Отхожее место, сортир и нужник- архаично, когда-то, воспринимаемые как неприличные, они уступили метафорической уборной (в просторечье), которую тоже стали воспринимать как неудобопроизносимое и заменили на туалет. Но то, о чем я говорю, обычно (например, когда ищут снять дачу) называли уличной уборной, а теперь чаще - удобствами. Говорят: удобства во дворе (на улице). Звучит чудно.
Детям часто говорили раньше: «Тебе не нужно кой-куда?» Одному нашему приятелю-австрийцу, слависту, это кой-куда так понравилось, и он так поверил, что так говорить в высшей степени прилично, что как-то в концерте в Большом зале Московской консерватории однажды громко и таинственно нам сказал: «подождите, сейчас только схожу кой-куда».
[2] На селькупском это - тютель мот (‘гавняный домик’). Все члены нашей экспедиции только так эти сооружения и называли. Они торжественно возвышались во всех поселках на самых заметных местах.
Случайгно наткнулась на то, что что-то похожее в географически близкой ситуации возникло в японской культуре. В современном японском есть для этого по крайней мере полтора десятка слов. Здесь и "удобное место" (современные наши удобства), и речной домик (об уборной на мостках, переброшенных через каналы или речки).