Первый раз в Одессе. Ренчик.
Хотела дописать, но нечаянно уничтожила кусок про Одессу и Ренчика. Поэтому дублирую этот пост.
Ренчик.
Очень хочется написать про Ренчика. Не знаю, что получится, но попробую записать хотя бы несколько картинок.
Эта - про то время, когда он и другие одесситы стал для меня любимой частью мира.
Первый раз попали в Одессу мы с Аликом Журинским в первое же наше общее лето. Приехав в Коктебель, мы встретили Леню Чачко и Борю Домнина в Долине Роз, и они, страшно возмутившись, что мы не дошли до них, тут же увели нас к себе в Сердоликовую. Мы жили там месяц. Оттуда все вместе двинулись по побережью то пешком, то на катерах, то на попутках в Ялту. Алик (Чачко) отправился оттуда домой, а мы, под мудрым руководством Ленечки, купив один-единственный палубный билет, вчетвером - кажется, на «Адмирале Нахимове» - поплыли в Одессу.
Я - после моего второго курса ОСиПЛа, отделения филфака МГУ. «Одесские рассказы» Бабеля. Эйзенштейновские кадры с Потемкинской лестницей. Вообще-то тогда, как и сейчас, я была уверена, что по крайней мере половина русской культуры первой половины 20-го века вышла из Одессы. Да и то. Недавно Мариэтта Чудакова в «Новых работах 2003-6 гг» очень убедительно показала, как именно проза начала 20 века вышла из Бабеля. А гениальные скрипачи знаменитой русской скрипичной школы Ауэра? Про маленьких одесских скрипичных вундеркиндов писал и Бабель. Они приезжали уже тепленькие в Петербург из Одессы, и, вообще, куда не глянь - Одесса. Леонид Утесов на поверку - Лазарь Иосифович Вайсбейн из Одессы, а расхожая песенка «Где эта улица, где этот дом» из всем известного в свое время советского фильма «Юность Максима» оказывалась переводом старой одесской песенки на идиш «Vu iz dos gesele, vu iz di shtib?\Vu iz dos meydele, vemen kh'hob lib?...» (Это я впервые узнала от спевшего ее нам с Аликом на идише Арона Долгопольского)
В знаменитой одесской музыкальной школе Столярского учились Миля Гилельс, Додик Ойстрах, Буся Гольдштейн, Миша Фихтенгольц, Яша Зак. Анна Ахматова, Юрий Олеша, математик Арнольд, нобелевский лауреат врач Залман Ваксман. Корней Чуковский. Врубель окончил Ришельевскую гимназию, Дмитрий Менделеев там преподавал, Паустовский, чудный художник Ицхок-Лейб Пастернак - отец Бориса Пастернака, и можно перечислять еще, и еще…
Так вот, в эту Одессу мы плыли из Ялты на огромном теплоходе. Высоко над водой палуба, скользим сквозь иссиня-черную темноту, влажно-теплую и бесшумную. Привычное по жизни в Сердоликовой совсем не московское небо с огромным количеством звезд, но громаднее - там его загораживал Карадаг. Полночи сидим в ресторане, все как впервые: едим за столом, на скатерти, а не на камнях, держа миску на коленях, пьем из рюмок, а не из алюминиевых кружек. Всего так много, что у меня почему-то ужасно болит голова.
Странно, как быстро отвыкается от привычного. В детстве, после лета, вернувшись в Москву, входила в свой подъезд. Всего полтора месяца в Яун Дубултах на Рижском взморье, где родители снимали пополам с семьей наших друзей крошечный домик. Странное замирание неузнавания: подъезд огромен, гулок, холодок каменной лестницы. Запахи города, стен, лифта. И вечером по теплому полу дома босиком, слепящий свет, ванна, горячая вода из крана - течет, сколько хочешь.
После такого цивильного ужина спали прямо на палубе, разостлав палатку рядом с горой скрученных просмоленных канатов, благо привыкли в Сердоликовой валяться на гальке. Сошли на припеке в разноголосье толпы, Ленечка торжественно ввел нас в дом Жоржика, там мы и жили. С Жоржиком ходили на Привоз, а я-то и вообще была на Юге в то лето впервые. Хотя нет: один раз, лет в 10, родители брали меня в сентябре с собой в Кисловодск, где они лечились в санатории.
Ренчика - тогда я даже еще и не знала, что он Игорь - увидела, а вернее, услышала в первый раз ночью на даче на каком-то (не помню - девятом? одиннадцатом?) Фонтане, куда мы отправились делать шашлыки. Жгли огромный костер, звучал голос, потом уже увидела Игорька, такого одесского, смуглого, громкоголосого, и в темноте, может быть, почти библейского. С ним была Аннушка - совсем юная, с черными-черными глазами, пушистыми вьющимися смоляными волосами - просто девочка итальянского Возрождения, худенькая, тонкое лицо. Она была гордая девочка, и Ренчик, пугаясь ее неожиданным исчезновениям, несколько раз в ту ночь бегал ее искать и мириться. Он показался мне очень взрослым и решительным, и я его, как, впрочем, и всех одесситов, очень стеснялась.
Звучание одесской речи мне не просто нравилось. Оно будило объяснимо притягательные воспоминания совсем раннего детства, когда в первый седер у родителей моей мамы (дед был верующим, бабушка нет, но очень его любила) за столом в доме на Заморенова брат деда Соломон - все ласково всегда говорили «Соломоша» - нараспев гортанно читал, торжественно и непонятно.
В один из вечеров Жоржик и Ренчик повели нас пить пиво в «Гамбринус», где мы растворились в густом тумане сигаретного дыма и в этом ирреально родном звучании одесской речи. Спустя уже 40 лет (всего полтора года назад!), Ренчик с Аннушкой, прилетев из Хайфы, были у нас в гостях в Москве. Моя младшая Анька, которая Ренчика видела только совсем маленькой, потом призналась, что для нее одесситы, Одесса, как и Шолом Алейхем, все была сказка, и, только увидев и услышав Ренчика, после вечера с ним, изумленно обнаружила и восхитилась, что такие вот люди и правда существуют.
В «Гамбринусе» у Алика в толчее вытащили из заднего кармана брюк все деньги, которые у нас остались. За давностью не помню подробностей, но дальше все было для меня необычным. Ренчик тут же перекрыл выход из «Гамбринуса», и они с Жоржиком объявили о случившемся. Начался жуткий гвалт, давка, в результате, конечно, ничего не получилось, но все, что делал и говорил тогда Ренчик, было хорошо. В спокойном и сильном звучании его голоса, быстрых, но неспешных движениях была уверенность и огромная жизненная энергия.
Продолжение следует.
Ренчик.
Очень хочется написать про Ренчика. Не знаю, что получится, но попробую записать хотя бы несколько картинок.
Эта - про то время, когда он и другие одесситы стал для меня любимой частью мира.
Первый раз попали в Одессу мы с Аликом Журинским в первое же наше общее лето. Приехав в Коктебель, мы встретили Леню Чачко и Борю Домнина в Долине Роз, и они, страшно возмутившись, что мы не дошли до них, тут же увели нас к себе в Сердоликовую. Мы жили там месяц. Оттуда все вместе двинулись по побережью то пешком, то на катерах, то на попутках в Ялту. Алик (Чачко) отправился оттуда домой, а мы, под мудрым руководством Ленечки, купив один-единственный палубный билет, вчетвером - кажется, на «Адмирале Нахимове» - поплыли в Одессу.
Я - после моего второго курса ОСиПЛа, отделения филфака МГУ. «Одесские рассказы» Бабеля. Эйзенштейновские кадры с Потемкинской лестницей. Вообще-то тогда, как и сейчас, я была уверена, что по крайней мере половина русской культуры первой половины 20-го века вышла из Одессы. Да и то. Недавно Мариэтта Чудакова в «Новых работах 2003-6 гг» очень убедительно показала, как именно проза начала 20 века вышла из Бабеля. А гениальные скрипачи знаменитой русской скрипичной школы Ауэра? Про маленьких одесских скрипичных вундеркиндов писал и Бабель. Они приезжали уже тепленькие в Петербург из Одессы, и, вообще, куда не глянь - Одесса. Леонид Утесов на поверку - Лазарь Иосифович Вайсбейн из Одессы, а расхожая песенка «Где эта улица, где этот дом» из всем известного в свое время советского фильма «Юность Максима» оказывалась переводом старой одесской песенки на идиш «Vu iz dos gesele, vu iz di shtib?\Vu iz dos meydele, vemen kh'hob lib?...» (Это я впервые узнала от спевшего ее нам с Аликом на идише Арона Долгопольского)
В знаменитой одесской музыкальной школе Столярского учились Миля Гилельс, Додик Ойстрах, Буся Гольдштейн, Миша Фихтенгольц, Яша Зак. Анна Ахматова, Юрий Олеша, математик Арнольд, нобелевский лауреат врач Залман Ваксман. Корней Чуковский. Врубель окончил Ришельевскую гимназию, Дмитрий Менделеев там преподавал, Паустовский, чудный художник Ицхок-Лейб Пастернак - отец Бориса Пастернака, и можно перечислять еще, и еще…
Так вот, в эту Одессу мы плыли из Ялты на огромном теплоходе. Высоко над водой палуба, скользим сквозь иссиня-черную темноту, влажно-теплую и бесшумную. Привычное по жизни в Сердоликовой совсем не московское небо с огромным количеством звезд, но громаднее - там его загораживал Карадаг. Полночи сидим в ресторане, все как впервые: едим за столом, на скатерти, а не на камнях, держа миску на коленях, пьем из рюмок, а не из алюминиевых кружек. Всего так много, что у меня почему-то ужасно болит голова.
Странно, как быстро отвыкается от привычного. В детстве, после лета, вернувшись в Москву, входила в свой подъезд. Всего полтора месяца в Яун Дубултах на Рижском взморье, где родители снимали пополам с семьей наших друзей крошечный домик. Странное замирание неузнавания: подъезд огромен, гулок, холодок каменной лестницы. Запахи города, стен, лифта. И вечером по теплому полу дома босиком, слепящий свет, ванна, горячая вода из крана - течет, сколько хочешь.
После такого цивильного ужина спали прямо на палубе, разостлав палатку рядом с горой скрученных просмоленных канатов, благо привыкли в Сердоликовой валяться на гальке. Сошли на припеке в разноголосье толпы, Ленечка торжественно ввел нас в дом Жоржика, там мы и жили. С Жоржиком ходили на Привоз, а я-то и вообще была на Юге в то лето впервые. Хотя нет: один раз, лет в 10, родители брали меня в сентябре с собой в Кисловодск, где они лечились в санатории.
Ренчика - тогда я даже еще и не знала, что он Игорь - увидела, а вернее, услышала в первый раз ночью на даче на каком-то (не помню - девятом? одиннадцатом?) Фонтане, куда мы отправились делать шашлыки. Жгли огромный костер, звучал голос, потом уже увидела Игорька, такого одесского, смуглого, громкоголосого, и в темноте, может быть, почти библейского. С ним была Аннушка - совсем юная, с черными-черными глазами, пушистыми вьющимися смоляными волосами - просто девочка итальянского Возрождения, худенькая, тонкое лицо. Она была гордая девочка, и Ренчик, пугаясь ее неожиданным исчезновениям, несколько раз в ту ночь бегал ее искать и мириться. Он показался мне очень взрослым и решительным, и я его, как, впрочем, и всех одесситов, очень стеснялась.
Звучание одесской речи мне не просто нравилось. Оно будило объяснимо притягательные воспоминания совсем раннего детства, когда в первый седер у родителей моей мамы (дед был верующим, бабушка нет, но очень его любила) за столом в доме на Заморенова брат деда Соломон - все ласково всегда говорили «Соломоша» - нараспев гортанно читал, торжественно и непонятно.
В один из вечеров Жоржик и Ренчик повели нас пить пиво в «Гамбринус», где мы растворились в густом тумане сигаретного дыма и в этом ирреально родном звучании одесской речи. Спустя уже 40 лет (всего полтора года назад!), Ренчик с Аннушкой, прилетев из Хайфы, были у нас в гостях в Москве. Моя младшая Анька, которая Ренчика видела только совсем маленькой, потом призналась, что для нее одесситы, Одесса, как и Шолом Алейхем, все была сказка, и, только увидев и услышав Ренчика, после вечера с ним, изумленно обнаружила и восхитилась, что такие вот люди и правда существуют.
В «Гамбринусе» у Алика в толчее вытащили из заднего кармана брюк все деньги, которые у нас остались. За давностью не помню подробностей, но дальше все было для меня необычным. Ренчик тут же перекрыл выход из «Гамбринуса», и они с Жоржиком объявили о случившемся. Начался жуткий гвалт, давка, в результате, конечно, ничего не получилось, но все, что делал и говорил тогда Ренчик, было хорошо. В спокойном и сильном звучании его голоса, быстрых, но неспешных движениях была уверенность и огромная жизненная энергия.
Продолжение следует.