Мюриель Барбери "Элегантность ежика"
Впечатления от книги неоднозначные. Но, поймала себя на том, что, завершив чтение книги, мысленно продолжаю спорить с автором. Книги, написанные людьми, с которыми хочется спорить, уже стоят того, чтобы их прочитать.
О чем книга? Более всего - о смысле жизни. Автор задает вечные вопросы: зачем жить (или стоит просто покинуть этот мир, выпив достаточно позаимствованного у мамы снотворного?), как жить? Эти вопросы звучать не всегда явно, но достаточно сильно.
«В чем заключено прекрасное? В великих вещах, которые, как и всё на свете, обречены умереть, или же в малых, которые, при всей своей непритязательности, способны запечатлеть в мгновении бесконечность?»
Рассуждая о феноменологии, главная героиня приходит к выводу, что феноменология гроша ломаного не стоит. При этом она сама себе говорит: «И, кажется, никто не замечает, что раз мы все равно являемся животными и все равно подчинены холодному детерминизму природы, то все остальное совершенные пустяки».
Для меня выбор автора смотреть на человека исключительно как на доминирующий на планете животный вид - это ложный выбор.
Я более согласна с тем, что человек, как пишет Станислав Гроф в книге «За пределами человеческого мозга» - это одновременно и биологическая машина и поле сознания.
«В свете представленных здесь результатов исследований сознания уже неприемлем образ человека, как исключительно биологической машины. В серьезном логическом конфликте с традиционной моделью, новые данные недвусмысленно поддерживают воззрение, которое отстаивали все мистические традиции во все века: при некоторых обстоятельствах человек может функционировать и как обширное поле сознания, трансцендирующее ограничения физического тела, ньютоновского пространства и времени, линейной причинности. Эта ситуация очень похожа на ту, с которой столкнулась современная физика при изучении субатомных процессов (парадокс волны-частицы в отношении света и материи). Согласно принципу дополнительности Бора, для исчерпывающего описания света и субатомных частиц нужно рассматривать волновую картину и картину частицы как два взаимодополняющих и равно необходимых аспекта одной реальности. Обе верны лишь отчасти, и каждая имеет ограниченную применимость. С каким из двух аспектов столкнется экспериментатор, зависит от него самого и от организации эксперимента. Принцип дополнительности относится исключительно к явлениям субатомного мира, его нельзя автоматически переносить в другие области исследований. Однако, он устанавливает важный прецедент для других дисциплин тем, что кодифицирует парадокс, вместо того чтобы пытаться разрешить его. По всей видимости, науки, изучающие человека - медицина, психиатрия, психология, парапсихология, антропология, танатология и другие - уже собрали достаточно противоречивых данных для подтверждения подобного принципа дополнительности.
Хотя это кажется абсурдным и невозможным с точки зрения классической логики, человеческая природа демонстрирует интересную двойственность. Иногда она приземляет себя до механистических интерпретаций, приравнивая человека к его телу и функциям организма. В других случаях она выявляет совершенно иной образ, предполагая, что человек может функционировать как безграничное поле сознания, трансцендирующее материю, пространство, время и линейную причинность. Для того, чтобы описать человека всесторонним и исчерпывающим способом мы должны принять парадоксальный факт, что он есть одновременно и материальный объект, т. е. биологическая машина, и обширное поле сознания».
Но автор ни разу не обращается к мистическим традициям человечества. И все, что остается - это искусство (мы жаждем вернуть иллюзию духовности, страшно хотим, чтобы что-нибудь спасло нас от биологического рока и чтобы не исчезли из нашего мира величие и поэзия) и знания (Лучшее, безотказное оружие в борьбе с обезьяньим буйством - слова и книги, благодаря им душа моя развилась и научилась черпать в литературе силы для преодоления естества).
И так как место духовных ценностей не занято, то это место занимают ложные фетиши. Святыней признается язык, а небрежно ставить запятую, - это кощунство.
Происходит подмена духовных ценностей интеллектуальными. И опять же, искусство, литература - могут быть инструментом общения с богом, дорогой духа. Вспомним, например, Девятую симфонию Бетховена. Приведу цитату из книги Базунова Сергея Александровича «Бах. Моцарт. Бетховен».
«Нет ничего более высокого, - писал Бетховен, - чем приблизиться к Божеству и оттуда распространять его лучи между людьми». Эта идея служения человечеству и братьям перед «Всемогущим, Вечным, Бесконечным», идея служения, основанного на высшей любви и самоотречении, составляет конечный результат всей его внутренней жизни и всей его деятельности. В этом - его вера. Он пытался уже высказать эту веру свою в «Торжественной мессе»; теперь она вылилась из глубины души в Девятой симфонии. В ней он вновь пережил всю свою жизнь; теперь весь смысл ее открылся ему полно и ясно; и он нашел для выражения своей веры неслыханные звуки. Это та же борьба, о которой он нам уже не раз пел, - борьба с самим собою. Но это уже не личная борьба; здесь нет личных радостей, личного стремления, личного страдания: здесь живет и веет дух всего человечества. Слова бессильны описать эту борьбу: здесь такие удары, такой ропот, такая мольба, такое стремление и отчаяние, такой неудержимый подъем, которые кажутся просто нечеловеческими. И из этой ужасной борьбы «бессмертный дух» выходит несокрушимым (первая часть). И вот перед ним развертывается волшебно-заманчивая картина всей земной жизни: от наивной детской радости бытия до вакхического опьянения наслаждением (вторая часть). Но земная жизнь уже не существует для «бессмертного духа». Его идеальное, высокое бытие изображено в третьей части. Он победил себя, он несокрушим. «Но разве это все, разве в этом жизнь?» - раздается раздирающий душу вопль среди оркестровой бури в начале последней части, и, в страшном смятении, в могучих речитативах «бессмертный дух» ищет ответа на свои роковые вопросы. Бетховен сам, в одной из черновых тетрадей, объясняет значение последней части симфонии, дает как бы текст к этим речитативам. «Нет, это смятение напоминает наше полное отчаяния состояние», - пишет он под речитативом. Появляется тема первой части: «О нет, это не то, я жажду совсем иного!» Следует тема второй части: «И это не то, это только шутки и болтовня»; появляется тема адажио: «И это не то! Я сам буду петь вам». И вот как бы из сокровеннейшей глубины поднимается эта тема радости, счастья и любви, которая бесконечно разрастается во всей своей чистой простоте. «Обнимаю вас, миллионы, - поет он, - этот поцелуй - всему миру». И в этой братской любви человечество «чувствует Творца» и поднимает свои радостные взоры к общему «благому Отцу, живущему над звездами». Оба эти момента сливаются воедино и торжественно заключают эту удивительную симфонию о «смертных с бессмертным духом».
Бетховен смог преодолеть свой крест - глухоту, справился с унынием, и продолжал творить, он действительно совершил духовный подвиг.
Но автор, замыкаясь в своей сугубо биологической концепции, и литературе отводит исключительно «прагматическую роль». «Как и все другие виды искусства, она призвана сделать более приемлемым отправление наших жизненно важных функций. Люди формируют свою судьбу, размышляя о мире и о себе самом, и то, что мы постигаем таким путем, невыносимо, как любая голая правда. Нам ведомо, что мы не боги, созидающие мир силой собственной мысли, а всего лишь животные, наделенные средством выживания, и нам нужно что-нибудь такое, что делало бы эту истину не слишком горькой и защищало от бесконечной, жалкой канители, на которую обречены живые организмы».
И вот уже вторая героиня, 12-летняя Палома, задает вопрос себе - что может толкнуть мальчишку на то, чтобы поджечь автомобиль?
И приходит к такому ответу: это жест отчаяния и гнева, а самый сильный гнев и самое ужасное отчаяние рождаются не от бедности, безработицы или неуверенности в будущем, а оттого, что ты оказался вне всякой культуры, ты разрываешься между двумя разными культурами, с разными, несовместимыми друг с другом символами. Как жить, если ты не можешь понять, где твое место? Если тебе приходится одновременно усваивать культурные нормы тайских рыбаков и парижских буржуа? Оставаться сыном иммигрантов и стать членом давно сложившейся консервативной нации? Тогда и начинают поджигать автомобили - потому что человек, у которого нет культуры, перестает быть цивилизованным животным и превращается в дикого зверя. А дикий зверь грабит, убивает, поджигает.
Во-первых, автор здесь явно клевещет на диких зверей. А, во-вторых, настоящий ответ опять заменен на ложный, потому что экзистенциальный вакуум не может быть проблемой примата. Его проблемой может быть отсутствие культуры. Хотя опыт нацизма и фашизма, казалось бы, должен быть достаточно очевидным антитезисом к такому выводу.
И вот после этого как я могу поверить в любовь автора и его героев к произведениям Льва Толстого, вся жизнь и каждое слово которого - духовные поиски? Не верю.
Романтическая нить произведения - это очередная разновидность появления рыцаря на белом коне. Вдруг. И сразу родственная душа, и телепатическое понимание друг друга. Так как рыцарь и принцесса - это не живые люди, то и развития их отношения получить не могут. Да еще по мысли Паломы, «прекрасно то, что мы застали на излете. Тот эфемерный облик, в котором предстает предмет в тот миг, когда одновременно видишь и красоту, и смерть его». Поэтому главной героине - прямая дорога под фургон. Вряд ли произведение от этого выиграло. Я не смогла увидеть красоту главной героини, даже при изображении ее смерти.
Автор еще использовала распространенный литературный прием, чтобы сделать главного героя более ярким и запоминающимся, она играла на противоречиях. Бедная консьержка - потрясающе начитанная женщина и тонкий ценитель произведений искусства, 12-летняя девочка интеллектом и опять же начитанностью может дать фору старшей 19-летней сестре. Интерес к героям это, несомненно, вызывает, но при этом сюжет и действия героев не совсем соответствуют заявленным характерам, что оборачивается разочарованием. Например, Акунин создал яркий образ Фандорина, очень неординарного человека, и поступки героя, его подвиги органично сочетаются с характером.
Здесь же начитанность, любовь к искусству героинь используется автором почти исключительно для осуждения окружающих, которые повинны в том, что запятую не в том месте ставят, не способны оценить живопись голландцев или погружаются в схоластику, а не служат общественному благу.
И на этом фоне даже развитие характера Паломы происходит недостоверно. «Но мне вдруг показалось, что я нашла свое призвание. Подумала, что вылечусь, если буду помогать другим, тем, кого еще можно вылечить, кого можно еще спасти, вместо того чтобы умирать, оттого что не могу вернуть к жизни обреченных». Это, действительно, происходит вдруг. Две-три встречи с мадам Мишель и с Какуро Одзу вдруг оказывают волшебное действие на ребенка. Автор, отвергающий потребности души человеческой, не может и описать развитие этой души. Поэтому изменение происходит вдруг. Вот, пожалуй, и все.
О чем книга? Более всего - о смысле жизни. Автор задает вечные вопросы: зачем жить (или стоит просто покинуть этот мир, выпив достаточно позаимствованного у мамы снотворного?), как жить? Эти вопросы звучать не всегда явно, но достаточно сильно.
«В чем заключено прекрасное? В великих вещах, которые, как и всё на свете, обречены умереть, или же в малых, которые, при всей своей непритязательности, способны запечатлеть в мгновении бесконечность?»
Рассуждая о феноменологии, главная героиня приходит к выводу, что феноменология гроша ломаного не стоит. При этом она сама себе говорит: «И, кажется, никто не замечает, что раз мы все равно являемся животными и все равно подчинены холодному детерминизму природы, то все остальное совершенные пустяки».
Для меня выбор автора смотреть на человека исключительно как на доминирующий на планете животный вид - это ложный выбор.
Я более согласна с тем, что человек, как пишет Станислав Гроф в книге «За пределами человеческого мозга» - это одновременно и биологическая машина и поле сознания.
«В свете представленных здесь результатов исследований сознания уже неприемлем образ человека, как исключительно биологической машины. В серьезном логическом конфликте с традиционной моделью, новые данные недвусмысленно поддерживают воззрение, которое отстаивали все мистические традиции во все века: при некоторых обстоятельствах человек может функционировать и как обширное поле сознания, трансцендирующее ограничения физического тела, ньютоновского пространства и времени, линейной причинности. Эта ситуация очень похожа на ту, с которой столкнулась современная физика при изучении субатомных процессов (парадокс волны-частицы в отношении света и материи). Согласно принципу дополнительности Бора, для исчерпывающего описания света и субатомных частиц нужно рассматривать волновую картину и картину частицы как два взаимодополняющих и равно необходимых аспекта одной реальности. Обе верны лишь отчасти, и каждая имеет ограниченную применимость. С каким из двух аспектов столкнется экспериментатор, зависит от него самого и от организации эксперимента. Принцип дополнительности относится исключительно к явлениям субатомного мира, его нельзя автоматически переносить в другие области исследований. Однако, он устанавливает важный прецедент для других дисциплин тем, что кодифицирует парадокс, вместо того чтобы пытаться разрешить его. По всей видимости, науки, изучающие человека - медицина, психиатрия, психология, парапсихология, антропология, танатология и другие - уже собрали достаточно противоречивых данных для подтверждения подобного принципа дополнительности.
Хотя это кажется абсурдным и невозможным с точки зрения классической логики, человеческая природа демонстрирует интересную двойственность. Иногда она приземляет себя до механистических интерпретаций, приравнивая человека к его телу и функциям организма. В других случаях она выявляет совершенно иной образ, предполагая, что человек может функционировать как безграничное поле сознания, трансцендирующее материю, пространство, время и линейную причинность. Для того, чтобы описать человека всесторонним и исчерпывающим способом мы должны принять парадоксальный факт, что он есть одновременно и материальный объект, т. е. биологическая машина, и обширное поле сознания».
Но автор ни разу не обращается к мистическим традициям человечества. И все, что остается - это искусство (мы жаждем вернуть иллюзию духовности, страшно хотим, чтобы что-нибудь спасло нас от биологического рока и чтобы не исчезли из нашего мира величие и поэзия) и знания (Лучшее, безотказное оружие в борьбе с обезьяньим буйством - слова и книги, благодаря им душа моя развилась и научилась черпать в литературе силы для преодоления естества).
И так как место духовных ценностей не занято, то это место занимают ложные фетиши. Святыней признается язык, а небрежно ставить запятую, - это кощунство.
Происходит подмена духовных ценностей интеллектуальными. И опять же, искусство, литература - могут быть инструментом общения с богом, дорогой духа. Вспомним, например, Девятую симфонию Бетховена. Приведу цитату из книги Базунова Сергея Александровича «Бах. Моцарт. Бетховен».
«Нет ничего более высокого, - писал Бетховен, - чем приблизиться к Божеству и оттуда распространять его лучи между людьми». Эта идея служения человечеству и братьям перед «Всемогущим, Вечным, Бесконечным», идея служения, основанного на высшей любви и самоотречении, составляет конечный результат всей его внутренней жизни и всей его деятельности. В этом - его вера. Он пытался уже высказать эту веру свою в «Торжественной мессе»; теперь она вылилась из глубины души в Девятой симфонии. В ней он вновь пережил всю свою жизнь; теперь весь смысл ее открылся ему полно и ясно; и он нашел для выражения своей веры неслыханные звуки. Это та же борьба, о которой он нам уже не раз пел, - борьба с самим собою. Но это уже не личная борьба; здесь нет личных радостей, личного стремления, личного страдания: здесь живет и веет дух всего человечества. Слова бессильны описать эту борьбу: здесь такие удары, такой ропот, такая мольба, такое стремление и отчаяние, такой неудержимый подъем, которые кажутся просто нечеловеческими. И из этой ужасной борьбы «бессмертный дух» выходит несокрушимым (первая часть). И вот перед ним развертывается волшебно-заманчивая картина всей земной жизни: от наивной детской радости бытия до вакхического опьянения наслаждением (вторая часть). Но земная жизнь уже не существует для «бессмертного духа». Его идеальное, высокое бытие изображено в третьей части. Он победил себя, он несокрушим. «Но разве это все, разве в этом жизнь?» - раздается раздирающий душу вопль среди оркестровой бури в начале последней части, и, в страшном смятении, в могучих речитативах «бессмертный дух» ищет ответа на свои роковые вопросы. Бетховен сам, в одной из черновых тетрадей, объясняет значение последней части симфонии, дает как бы текст к этим речитативам. «Нет, это смятение напоминает наше полное отчаяния состояние», - пишет он под речитативом. Появляется тема первой части: «О нет, это не то, я жажду совсем иного!» Следует тема второй части: «И это не то, это только шутки и болтовня»; появляется тема адажио: «И это не то! Я сам буду петь вам». И вот как бы из сокровеннейшей глубины поднимается эта тема радости, счастья и любви, которая бесконечно разрастается во всей своей чистой простоте. «Обнимаю вас, миллионы, - поет он, - этот поцелуй - всему миру». И в этой братской любви человечество «чувствует Творца» и поднимает свои радостные взоры к общему «благому Отцу, живущему над звездами». Оба эти момента сливаются воедино и торжественно заключают эту удивительную симфонию о «смертных с бессмертным духом».
Бетховен смог преодолеть свой крест - глухоту, справился с унынием, и продолжал творить, он действительно совершил духовный подвиг.
Но автор, замыкаясь в своей сугубо биологической концепции, и литературе отводит исключительно «прагматическую роль». «Как и все другие виды искусства, она призвана сделать более приемлемым отправление наших жизненно важных функций. Люди формируют свою судьбу, размышляя о мире и о себе самом, и то, что мы постигаем таким путем, невыносимо, как любая голая правда. Нам ведомо, что мы не боги, созидающие мир силой собственной мысли, а всего лишь животные, наделенные средством выживания, и нам нужно что-нибудь такое, что делало бы эту истину не слишком горькой и защищало от бесконечной, жалкой канители, на которую обречены живые организмы».
И вот уже вторая героиня, 12-летняя Палома, задает вопрос себе - что может толкнуть мальчишку на то, чтобы поджечь автомобиль?
И приходит к такому ответу: это жест отчаяния и гнева, а самый сильный гнев и самое ужасное отчаяние рождаются не от бедности, безработицы или неуверенности в будущем, а оттого, что ты оказался вне всякой культуры, ты разрываешься между двумя разными культурами, с разными, несовместимыми друг с другом символами. Как жить, если ты не можешь понять, где твое место? Если тебе приходится одновременно усваивать культурные нормы тайских рыбаков и парижских буржуа? Оставаться сыном иммигрантов и стать членом давно сложившейся консервативной нации? Тогда и начинают поджигать автомобили - потому что человек, у которого нет культуры, перестает быть цивилизованным животным и превращается в дикого зверя. А дикий зверь грабит, убивает, поджигает.
Во-первых, автор здесь явно клевещет на диких зверей. А, во-вторых, настоящий ответ опять заменен на ложный, потому что экзистенциальный вакуум не может быть проблемой примата. Его проблемой может быть отсутствие культуры. Хотя опыт нацизма и фашизма, казалось бы, должен быть достаточно очевидным антитезисом к такому выводу.
И вот после этого как я могу поверить в любовь автора и его героев к произведениям Льва Толстого, вся жизнь и каждое слово которого - духовные поиски? Не верю.
Романтическая нить произведения - это очередная разновидность появления рыцаря на белом коне. Вдруг. И сразу родственная душа, и телепатическое понимание друг друга. Так как рыцарь и принцесса - это не живые люди, то и развития их отношения получить не могут. Да еще по мысли Паломы, «прекрасно то, что мы застали на излете. Тот эфемерный облик, в котором предстает предмет в тот миг, когда одновременно видишь и красоту, и смерть его». Поэтому главной героине - прямая дорога под фургон. Вряд ли произведение от этого выиграло. Я не смогла увидеть красоту главной героини, даже при изображении ее смерти.
Автор еще использовала распространенный литературный прием, чтобы сделать главного героя более ярким и запоминающимся, она играла на противоречиях. Бедная консьержка - потрясающе начитанная женщина и тонкий ценитель произведений искусства, 12-летняя девочка интеллектом и опять же начитанностью может дать фору старшей 19-летней сестре. Интерес к героям это, несомненно, вызывает, но при этом сюжет и действия героев не совсем соответствуют заявленным характерам, что оборачивается разочарованием. Например, Акунин создал яркий образ Фандорина, очень неординарного человека, и поступки героя, его подвиги органично сочетаются с характером.
Здесь же начитанность, любовь к искусству героинь используется автором почти исключительно для осуждения окружающих, которые повинны в том, что запятую не в том месте ставят, не способны оценить живопись голландцев или погружаются в схоластику, а не служат общественному благу.
И на этом фоне даже развитие характера Паломы происходит недостоверно. «Но мне вдруг показалось, что я нашла свое призвание. Подумала, что вылечусь, если буду помогать другим, тем, кого еще можно вылечить, кого можно еще спасти, вместо того чтобы умирать, оттого что не могу вернуть к жизни обреченных». Это, действительно, происходит вдруг. Две-три встречи с мадам Мишель и с Какуро Одзу вдруг оказывают волшебное действие на ребенка. Автор, отвергающий потребности души человеческой, не может и описать развитие этой души. Поэтому изменение происходит вдруг. Вот, пожалуй, и все.