Зачем смотреть интервью Соломона Волкова с Евгением Евтушенко?
С того момента как Евтушенко появляется в кадре, фильм хочется немедленно выключить. В качестве эпиграфа, предваряющего большое, «последнее интервью последнего поэта» с писателем Соломоном Волковым, режиссеры (Волков? Евтушенко?) выбрали эпизод, в котором Евгений Евтушенко рассказывает о том, как бывшая у него в гостях Марлен Дитрих взобралась на стол и разделась перед поэтом. Господи, зачем мне это знание? Зачем мне нужно было увидеть сладострастную улыбку старика? Зачем мне нужно было себе представлять Марлен на столе и с полотенцем на шее? С этого момента стало понятно, что речь в фильме пойдет о вещах глубоко мне неинтересных - о любовных победах и нравах литературной тусовки шестидесятых - семидесятых годов. На этом я выключила фильм. И только анонсированная история отношениях Евтушенко и Бродского и доверие к Соломону Волкову заставили меня сначала посмотреть третью серию, а уже затем, в поисках ответа на вопрос «зачем снимались предыдущие две?» - фильм целиком от начала до конца. Как я и предполагала, в первых двух сериях речь в основном шла о бабах.
Все исторические события, о которых рассказывал Евтушенко - встреча с Никсоном, убийство Роберта Кеннеди, работа на Кубе и т. д., были призваны сыграть роль исторической рамки внутри которой развивались альковные истории «всемирно известного поэта». Это подчеркивали и создатели фильма видеоотбивкой с разбивающимися портретами жен, которые читались как обозначения глав.
В общем ничего нового мы из этих глав не узнали. Евгений Александрович в отношении с женщинами был тем, что в быту называется простым словом «блядь». То есть не за деньги, а для удовольствия. Не то чтобы исключительный случай. Не то чтобы мне хотелось знать обстоятельства эрекции поэта до того как он узнал что ему дает стукачка и после того.
Еще мы узнали, что Евтушенко позволял себе быть мерзавцем, который мог ударить беременную жену, бросал больных своих детей, а на вопрос «как же так?» выпучивал глаза и с надрывом отвечал, дескать, вот такое я говно... Ну какие чувства могут вызвать такие признания? Думаю, понятно.
Волков
Кстати, поза интервьюера Соломона Волкова на протяжении этих двух серий так же ничего не проясняла относительно того зачем мне нужно было узнавать пахучие подробности интимной жизни Евтушенко. Более того, чем дальше тем больше нарциссические позы Волкова напоминали мне позы Анатолия Наймана в его мемуарах об Анне Ахматовой. Вот в разрыв с интервью Волков лежит на лужайке (один, без Евтушенко), вот он опять же один катается на карусели, вот опять в одиночестве сидит на пляже. Что он делает? Думает о Евтушенко на фоне Евтушенко и американских пейзажей? Соединяет собой (лицом, телом) это интервью Евтушенко и то, давнее интервью, которое ему же дал Иосиф Бродский? То есть не просто так, а о-го-го? И ведь ладно бы, если бы кроме этих двух интервью Волкову нечего было предъявить миру, но ведь есть, есть!!!
Мелочность
И тут я опять начинаю думать, несправедливо обобщая, о различии «московского» и «питерского» подходов в мемуаристике. Художественным выражением «питерского» подхода, думаю, можно считать сборник анекдотов Сергея Довлатова. Помимо исторической правды и бесценных сведений о жизни того времени, в воспоминаниях Надежды Мандельштам, Лидии Чуковской, Анатолия Наймана, Евгения Рейна - раздача моральных оценок, выставление точных, до копеечки, счетов к современникам, а то и прямые разборки по каким-то совсем уж незначительным поводам. Да что уж там, даже в опубликованном недавно на Colta.ru интервью Бродского, поэт говорит дословно следующее: «Потому что к ним в «Юность» приходит очень большое количество стихотворений, и я не знаю, как это происходит - сознательно или бессознательно, но они просто очень многое крадут. Поэтому последние годы я им ничего не давал. Правда, кое-что расходилось, и так далее, и так далее. Я просто помню, как, скажем, я давал стихи в День поэзии - их не напечатали, а потом появились стихи какого-то Соколова, еще чьи-то, Ряшенцева, Чухонцева, где было много тех же самых приемов...” Воровство стансов. Боже мой.
На этом фоне «москвичи» - взять бы хоть воспоминания Вознесенского, Мессерера или того же Евтушенко по-человечески крупнее. Там преобладает жест, а озвученное в интервью (и то, не озвученное, а намек) Евтушенко соперничество с Вознесенским за «поцелуй Пастернака» выглядит скорее эксцессом.
Месть
И если иметь в виду преобладание в мемуарах Евтушенко жеста над претензией, крупного мазка над штрихом, то можно попытаться подумать о чем был записаны все три серии интервью. О примирении? Ну какое уж тут примирение, если автры вынуждены пользоваться чисто техническим приемом - наложением голоса Бродского на голос Евтушенко в тот момент когда он читает «Я входил вместо дикого зверя в клетку ».
О мести? Да. Месть состоялась. История о письме Бродского руководству Квинс-колледжа, в который его самого приняли на работу благодаря протекции Евтушенко, в котором он просит не принимать Евтушенко на работу как человека с антиамериканскими взглядами, а в качестве подтверждения слов - цитата из стихотворения Евтушенко, посвященная гибели Роберта Кеннеди - это месть. Причем настолько сладкая, насколько правомерная (Соломон Волков подтвердил, что и стиль в письме Бродского и подпись его). Но тогда непонятно чего ради меня заставили смотреть предыдущие два часа. Могли бы с места в карьер.
И все-таки, зачем?
Большую часть третьей серии Евтушенко описывает эпизод, когда он оказался в КГБ (по совершенно другому поводу) в тот момент, когда Иосифа Бродского высылали из страны. Там, в разговоре с Бобковым он произносит свое «не мучайте Бродского», а потом пересказывает эти слова самому поэту, не называя фамилии собеседника. (Легко представить себе это исполнение: «Там (картинный, по-евтушенковски взгляд в потолок) я им сказал «не мучайте....»). Евтушенко не хочет терять репутацию вхожего в «самые верхи» и влиятельного человека, поэтому он не называет фамилию. А Бродский решает, что речь шла о встрече с Андроповым и делает из этого вывод, что Евтушенко консультировал гебуху всю дорогу, пока решалась его судьба. О чем и говорит Соломону Волкову в своем интервью. Дальнейшие попытки Евтушенко объясниться с Бродским кажутся последнему неубедительными (и правда, сразу следом за вроде бы признанием неправоты Бродским, Евтушенко тут же делает картинное заявление о том, что похлопочет « в верхах» о возможности вызвать родителей Иосифа Александровича в Америку. Кто за язык тянул?). Полноценное объяснение так никогда и не состоялось. И теперь Евтушенко очень важно договорить. Договорить что?
Если соединить воедино все три серии высказывания Евгения Александровича Евтушенко, становится понятно, что так важно сказать поэту в «последнем» интервью. Евтушенко готов признать за собой все грехи и мерзости, которые и создали его более чем сомнительную репутацию. Готов признать все, кроме одного - сотрудничества с гебухой в репрессиях. На уголовном языке человек, сотрудничающий с администрацией колонии назывался ссучившимся. Так вот Евтушенко этого за собой не признает, так вот это и есть, как мне кажется, главное
«высказывание» поэта. Это высказывание полезно услышать нам сегодняшним, особенно на фоне «сотрудничества» священника и членов «правозащитной» комиссии, посещавших ИК-14, в которой содержалась Надежда Толоконникова, на фоне «сотрудничества со следствием» Константина Лебедева, на фоне «сотрудничества со следствием» Опалева. Это интервью кое-что проясняет в вопросах добра и зла.
Все исторические события, о которых рассказывал Евтушенко - встреча с Никсоном, убийство Роберта Кеннеди, работа на Кубе и т. д., были призваны сыграть роль исторической рамки внутри которой развивались альковные истории «всемирно известного поэта». Это подчеркивали и создатели фильма видеоотбивкой с разбивающимися портретами жен, которые читались как обозначения глав.
В общем ничего нового мы из этих глав не узнали. Евгений Александрович в отношении с женщинами был тем, что в быту называется простым словом «блядь». То есть не за деньги, а для удовольствия. Не то чтобы исключительный случай. Не то чтобы мне хотелось знать обстоятельства эрекции поэта до того как он узнал что ему дает стукачка и после того.
Еще мы узнали, что Евтушенко позволял себе быть мерзавцем, который мог ударить беременную жену, бросал больных своих детей, а на вопрос «как же так?» выпучивал глаза и с надрывом отвечал, дескать, вот такое я говно... Ну какие чувства могут вызвать такие признания? Думаю, понятно.
Волков
Кстати, поза интервьюера Соломона Волкова на протяжении этих двух серий так же ничего не проясняла относительно того зачем мне нужно было узнавать пахучие подробности интимной жизни Евтушенко. Более того, чем дальше тем больше нарциссические позы Волкова напоминали мне позы Анатолия Наймана в его мемуарах об Анне Ахматовой. Вот в разрыв с интервью Волков лежит на лужайке (один, без Евтушенко), вот он опять же один катается на карусели, вот опять в одиночестве сидит на пляже. Что он делает? Думает о Евтушенко на фоне Евтушенко и американских пейзажей? Соединяет собой (лицом, телом) это интервью Евтушенко и то, давнее интервью, которое ему же дал Иосиф Бродский? То есть не просто так, а о-го-го? И ведь ладно бы, если бы кроме этих двух интервью Волкову нечего было предъявить миру, но ведь есть, есть!!!
Мелочность
И тут я опять начинаю думать, несправедливо обобщая, о различии «московского» и «питерского» подходов в мемуаристике. Художественным выражением «питерского» подхода, думаю, можно считать сборник анекдотов Сергея Довлатова. Помимо исторической правды и бесценных сведений о жизни того времени, в воспоминаниях Надежды Мандельштам, Лидии Чуковской, Анатолия Наймана, Евгения Рейна - раздача моральных оценок, выставление точных, до копеечки, счетов к современникам, а то и прямые разборки по каким-то совсем уж незначительным поводам. Да что уж там, даже в опубликованном недавно на Colta.ru интервью Бродского, поэт говорит дословно следующее: «Потому что к ним в «Юность» приходит очень большое количество стихотворений, и я не знаю, как это происходит - сознательно или бессознательно, но они просто очень многое крадут. Поэтому последние годы я им ничего не давал. Правда, кое-что расходилось, и так далее, и так далее. Я просто помню, как, скажем, я давал стихи в День поэзии - их не напечатали, а потом появились стихи какого-то Соколова, еще чьи-то, Ряшенцева, Чухонцева, где было много тех же самых приемов...” Воровство стансов. Боже мой.
На этом фоне «москвичи» - взять бы хоть воспоминания Вознесенского, Мессерера или того же Евтушенко по-человечески крупнее. Там преобладает жест, а озвученное в интервью (и то, не озвученное, а намек) Евтушенко соперничество с Вознесенским за «поцелуй Пастернака» выглядит скорее эксцессом.
Месть
И если иметь в виду преобладание в мемуарах Евтушенко жеста над претензией, крупного мазка над штрихом, то можно попытаться подумать о чем был записаны все три серии интервью. О примирении? Ну какое уж тут примирение, если автры вынуждены пользоваться чисто техническим приемом - наложением голоса Бродского на голос Евтушенко в тот момент когда он читает «Я входил вместо дикого зверя в клетку ».
О мести? Да. Месть состоялась. История о письме Бродского руководству Квинс-колледжа, в который его самого приняли на работу благодаря протекции Евтушенко, в котором он просит не принимать Евтушенко на работу как человека с антиамериканскими взглядами, а в качестве подтверждения слов - цитата из стихотворения Евтушенко, посвященная гибели Роберта Кеннеди - это месть. Причем настолько сладкая, насколько правомерная (Соломон Волков подтвердил, что и стиль в письме Бродского и подпись его). Но тогда непонятно чего ради меня заставили смотреть предыдущие два часа. Могли бы с места в карьер.
И все-таки, зачем?
Большую часть третьей серии Евтушенко описывает эпизод, когда он оказался в КГБ (по совершенно другому поводу) в тот момент, когда Иосифа Бродского высылали из страны. Там, в разговоре с Бобковым он произносит свое «не мучайте Бродского», а потом пересказывает эти слова самому поэту, не называя фамилии собеседника. (Легко представить себе это исполнение: «Там (картинный, по-евтушенковски взгляд в потолок) я им сказал «не мучайте....»). Евтушенко не хочет терять репутацию вхожего в «самые верхи» и влиятельного человека, поэтому он не называет фамилию. А Бродский решает, что речь шла о встрече с Андроповым и делает из этого вывод, что Евтушенко консультировал гебуху всю дорогу, пока решалась его судьба. О чем и говорит Соломону Волкову в своем интервью. Дальнейшие попытки Евтушенко объясниться с Бродским кажутся последнему неубедительными (и правда, сразу следом за вроде бы признанием неправоты Бродским, Евтушенко тут же делает картинное заявление о том, что похлопочет « в верхах» о возможности вызвать родителей Иосифа Александровича в Америку. Кто за язык тянул?). Полноценное объяснение так никогда и не состоялось. И теперь Евтушенко очень важно договорить. Договорить что?
Если соединить воедино все три серии высказывания Евгения Александровича Евтушенко, становится понятно, что так важно сказать поэту в «последнем» интервью. Евтушенко готов признать за собой все грехи и мерзости, которые и создали его более чем сомнительную репутацию. Готов признать все, кроме одного - сотрудничества с гебухой в репрессиях. На уголовном языке человек, сотрудничающий с администрацией колонии назывался ссучившимся. Так вот Евтушенко этого за собой не признает, так вот это и есть, как мне кажется, главное
«высказывание» поэта. Это высказывание полезно услышать нам сегодняшним, особенно на фоне «сотрудничества» священника и членов «правозащитной» комиссии, посещавших ИК-14, в которой содержалась Надежда Толоконникова, на фоне «сотрудничества со следствием» Константина Лебедева, на фоне «сотрудничества со следствием» Опалева. Это интервью кое-что проясняет в вопросах добра и зла.