Про русских и нерусских ( о новом проекте г-на Акунина)
Итак, новый проект. В конце призыв к русским сдавать кровь для генетического анализа, дабы русскость проверить.
У меня слов нет, поэтому рассказ Михаила Зощенко:
Фамилию этого самородка и крестьянского поэта я в точности не запомнил. Кажется - Овчинников. А имя у него было простое - Иван Филиппович.
Приходил Иван Филиппович ко мне три раза в неделю. Потом стал ходить ежедневно.
Дела у него были ко мне несложные. Он тихим, как у таракана, голосом читал свои крестьянские стишки и просил, по возможности скорей, пристроить их по знакомству в какой-нибудь журнал или газетку.
- Хотя бы одну штуковину напечатали,- говорил Иван Филиппович.- Охота посмотреть, как это выглядит в печати.
Иногда Иван Филиппович присаживался на кровать и говорил, вздыхая:
- К поэзии, дорогой товарищ, я имею склонность, прямо скажу, сыздетства. Сыздетства чувствую красоту и природу... Бывало, другие ребята хохочут, или рыбку удют, или в пятачок играют, а я увижу, например, бычка или тучку и переживаю... Очень я эту красоту сильно понимал. Тучку понимал, ветерок, бычка... Это всё я, уважаемый товарищ, очень сильно понимал.
Несмотря на понимание бычков и тучек, стишки у Ивана Филипповича были весьма плохие. Надо бы хуже, да не бывает. Единственно подкупало в них полное отсутствие всяких рифм.
- С рифмами я стихотворения не пишу,- признавался Иван Филиппович.- Потому с рифмами с этими одна путаница выходит. И пишется меньше. А плата всё равно - один чёрт, что с рифмой, что и без рифмы.
Первое время я честно ходил по редакциям и предлагал стишки, но после и ходить бросил - не брали...
Иван Филиппович приходил ко мне рано утром, садился на кровать и спрашивал:
- Ну как? Не берут?
- Не берут, Иван Филиппович.
- Чего же они говорят? Может, они, как бы сказать, в происхождении моём сомневаются? То пущай не сомневаются - чистый крестьянин. Можете редакторам так и сказать: от сохи, дескать. Потому кругом крестьянин. И дед крестьянин, и отец, и которые прадеды были - все насквозь крестьяне. И женились Овчинниковы завсегда на крестьянках. Ей-богу. Бывало, даже смех кругом стоит: «Да чего вы,- говорят,- Овчинниковы, все на крестьянках женитесь? Женитесь,- говорят,- на других...» - «Нету,- говорим,- знаем, что делаем». Ей-богу, уважаемый товарищ. Пущай не сомневаются...
- Да не в том дело, Иван Филиппович. Так не берут. Не созвучно, говорят, эпохе.
- Ну это уж они тово,- возмущался Иван Филиппович.- Это-то не созвучные стихотворения? Ну, это они объелись... Как это не созвучные, раз я сыздетства природу чувствовал? И тучку понимал, бычка... За что же, уважаемый товарищ, не берут-то? Пущай скажут. Нельзя же голословно оскорблять личности! Пущай хотя одну штуковину возьмут.
Натиск поэта я стойко выдерживал два месяца.
Два месяца я, нервный и больной человек, отравленный газами в германскую войну, терпел нашествия Ивана Филипповича из уважения к его происхождению. Но через два месяца я стал сдавать.
И наконец, когда Иван Филиппович принёс мне большую поэму или балладу, чёрт её разберёт, я окончательно сдал.
- Ага,- сказал я,- поэмку принесли?
- Поэмку принёс,- добродушно подтвердил Иван Филиппович,- очень сильная поэмка вышла... Два дня писал... Как прорвало. Удержу нет...
- С чего бы это?
- Да уж не знаю, уважаемый товарищ. Творчество нашло. Пишешь и пишешь. Руку будто кто водит за локоть. Вдохновенье...
- Вдохновенье! - сказал я.- Стишки пишешь... Работать нужно, товарищ, вот что! Дать бы тебе камни на солнцепёке колоть, небось бы...
Иван Филиппович оживился и просиял:
- Дайте,- сказал он.- Если есть, дайте. Прошу и умоляю. Потому до крайности дошло. Второй год без работы пухну. Хотя бы какую работишку найти...
- То есть как? - удивился я.- А поэзия?
- Какая поэзия,- сказал Иван Филиппович тараканьим голосом.- Жрать надо... Поэзия!.. Не только поэзия, я, уважаемый товарищ, чёрт знает на что могу пойти... Поэзия...
Иван Филиппович решительным тоном занял у меня трёшку и ушёл.
А через неделю я устроил Ивана Филипповича курьером в одну из редакций. Стишки он писать бросил.
Нынче, хотя безработицы нету, ходит ко мне бывший делопроизводитель табачной фабрики - поэт от станка. Он откровенно говорит: «Хочу, знаете, к своему скромному канцелярскому заработку немножко подработать на этой самой поэзии».
1924
У меня слов нет, поэтому рассказ Михаила Зощенко:
Фамилию этого самородка и крестьянского поэта я в точности не запомнил. Кажется - Овчинников. А имя у него было простое - Иван Филиппович.
Приходил Иван Филиппович ко мне три раза в неделю. Потом стал ходить ежедневно.
Дела у него были ко мне несложные. Он тихим, как у таракана, голосом читал свои крестьянские стишки и просил, по возможности скорей, пристроить их по знакомству в какой-нибудь журнал или газетку.
- Хотя бы одну штуковину напечатали,- говорил Иван Филиппович.- Охота посмотреть, как это выглядит в печати.
Иногда Иван Филиппович присаживался на кровать и говорил, вздыхая:
- К поэзии, дорогой товарищ, я имею склонность, прямо скажу, сыздетства. Сыздетства чувствую красоту и природу... Бывало, другие ребята хохочут, или рыбку удют, или в пятачок играют, а я увижу, например, бычка или тучку и переживаю... Очень я эту красоту сильно понимал. Тучку понимал, ветерок, бычка... Это всё я, уважаемый товарищ, очень сильно понимал.
Несмотря на понимание бычков и тучек, стишки у Ивана Филипповича были весьма плохие. Надо бы хуже, да не бывает. Единственно подкупало в них полное отсутствие всяких рифм.
- С рифмами я стихотворения не пишу,- признавался Иван Филиппович.- Потому с рифмами с этими одна путаница выходит. И пишется меньше. А плата всё равно - один чёрт, что с рифмой, что и без рифмы.
Первое время я честно ходил по редакциям и предлагал стишки, но после и ходить бросил - не брали...
Иван Филиппович приходил ко мне рано утром, садился на кровать и спрашивал:
- Ну как? Не берут?
- Не берут, Иван Филиппович.
- Чего же они говорят? Может, они, как бы сказать, в происхождении моём сомневаются? То пущай не сомневаются - чистый крестьянин. Можете редакторам так и сказать: от сохи, дескать. Потому кругом крестьянин. И дед крестьянин, и отец, и которые прадеды были - все насквозь крестьяне. И женились Овчинниковы завсегда на крестьянках. Ей-богу. Бывало, даже смех кругом стоит: «Да чего вы,- говорят,- Овчинниковы, все на крестьянках женитесь? Женитесь,- говорят,- на других...» - «Нету,- говорим,- знаем, что делаем». Ей-богу, уважаемый товарищ. Пущай не сомневаются...
- Да не в том дело, Иван Филиппович. Так не берут. Не созвучно, говорят, эпохе.
- Ну это уж они тово,- возмущался Иван Филиппович.- Это-то не созвучные стихотворения? Ну, это они объелись... Как это не созвучные, раз я сыздетства природу чувствовал? И тучку понимал, бычка... За что же, уважаемый товарищ, не берут-то? Пущай скажут. Нельзя же голословно оскорблять личности! Пущай хотя одну штуковину возьмут.
Натиск поэта я стойко выдерживал два месяца.
Два месяца я, нервный и больной человек, отравленный газами в германскую войну, терпел нашествия Ивана Филипповича из уважения к его происхождению. Но через два месяца я стал сдавать.
И наконец, когда Иван Филиппович принёс мне большую поэму или балладу, чёрт её разберёт, я окончательно сдал.
- Ага,- сказал я,- поэмку принесли?
- Поэмку принёс,- добродушно подтвердил Иван Филиппович,- очень сильная поэмка вышла... Два дня писал... Как прорвало. Удержу нет...
- С чего бы это?
- Да уж не знаю, уважаемый товарищ. Творчество нашло. Пишешь и пишешь. Руку будто кто водит за локоть. Вдохновенье...
- Вдохновенье! - сказал я.- Стишки пишешь... Работать нужно, товарищ, вот что! Дать бы тебе камни на солнцепёке колоть, небось бы...
Иван Филиппович оживился и просиял:
- Дайте,- сказал он.- Если есть, дайте. Прошу и умоляю. Потому до крайности дошло. Второй год без работы пухну. Хотя бы какую работишку найти...
- То есть как? - удивился я.- А поэзия?
- Какая поэзия,- сказал Иван Филиппович тараканьим голосом.- Жрать надо... Поэзия!.. Не только поэзия, я, уважаемый товарищ, чёрт знает на что могу пойти... Поэзия...
Иван Филиппович решительным тоном занял у меня трёшку и ушёл.
А через неделю я устроил Ивана Филипповича курьером в одну из редакций. Стишки он писать бросил.
Нынче, хотя безработицы нету, ходит ко мне бывший делопроизводитель табачной фабрики - поэт от станка. Он откровенно говорит: «Хочу, знаете, к своему скромному канцелярскому заработку немножко подработать на этой самой поэзии».
1924