(no subject)
Получив кровные, пошла накупила всяких в общем-то и не критично нужных шмоток, книжек и прочих приятностей. Хотя избитая дефицитами подкорка требовала немедленно все запихнуть в кубышку, ибо не смотря на все еуропэйськи разглагольствования времена-то совершенно совковые и жопа не за горами, а вот уже прям.
А потом думаю: чей это со мной такое, а это вот что...
Позволю себе процитировать Тэффи, и в контексте "нуяжедевочко" и в куда более печальном контексте.
"Странные были эти последние дни.
По черным ночным домам, где прохожих душили и грабили, бегали мы слушать оперетку «Сильва» или в обшарпанных кафе, набитых публикой в рваных, пахнущих мокрой псиной пальто, слушали, как молодые поэты читали сами себя и друг друга, подвывая голодными голосами. Эти молодые поэты были тогда в моде и даже Брюсов не постыдился возглавить своей надменной персоной какой-то их «эротический вечер» !
Всем хотелось быть «на людях» …
Одним, дома, было жутко.
Все время надо было знать, что делается, узнавать друг о друге.
Иногда кто-нибудь исчезал, и трудно было дознаться, где он: в Киеве или там, откуда не вернется?
Жили, как в сказке о Змее Горыныче, которому каждый год надо было отдавать двенадцать девиц и двенадцать добрых молодцев. Казалось бы, как могли люди сказки этой жить на свете, когда знали, что сожрет Горыныч лучших детей их. А вот тогда, в Москве, думалось, что, наверное, и Горынычевы вассалы бегали по театрикам и покупали себе на платьишко. Везде может жить человек, и я сама видела, как смертник, которого матросы тащили на лед расстреливать, перепрыгивал через лужи, чтобы не промочить ноги, и поднимал воротник, закрывая грудь от ветра. Эти несколько шагов своей жизни инстинктивно стремился он пройти с наибольшим комфортом.
Так и мы. Покупали какие-то «последние лоскутья» , слушали в последний раз последнюю оперетку и последние изысканно-эротические стихи, скверные, хорошие - не все ли равно! - только бы не знать, не сознавать, не думать о том, что нас тащат на лед."
Страшно, вот что. Кольцо сужается. И если кто вдруг сюда забредет да и запутается где я живу, то в /на Украине.
А потом думаю: чей это со мной такое, а это вот что...
Позволю себе процитировать Тэффи, и в контексте "нуяжедевочко" и в куда более печальном контексте.
"Странные были эти последние дни.
По черным ночным домам, где прохожих душили и грабили, бегали мы слушать оперетку «Сильва» или в обшарпанных кафе, набитых публикой в рваных, пахнущих мокрой псиной пальто, слушали, как молодые поэты читали сами себя и друг друга, подвывая голодными голосами. Эти молодые поэты были тогда в моде и даже Брюсов не постыдился возглавить своей надменной персоной какой-то их «эротический вечер» !
Всем хотелось быть «на людях» …
Одним, дома, было жутко.
Все время надо было знать, что делается, узнавать друг о друге.
Иногда кто-нибудь исчезал, и трудно было дознаться, где он: в Киеве или там, откуда не вернется?
Жили, как в сказке о Змее Горыныче, которому каждый год надо было отдавать двенадцать девиц и двенадцать добрых молодцев. Казалось бы, как могли люди сказки этой жить на свете, когда знали, что сожрет Горыныч лучших детей их. А вот тогда, в Москве, думалось, что, наверное, и Горынычевы вассалы бегали по театрикам и покупали себе на платьишко. Везде может жить человек, и я сама видела, как смертник, которого матросы тащили на лед расстреливать, перепрыгивал через лужи, чтобы не промочить ноги, и поднимал воротник, закрывая грудь от ветра. Эти несколько шагов своей жизни инстинктивно стремился он пройти с наибольшим комфортом.
Так и мы. Покупали какие-то «последние лоскутья» , слушали в последний раз последнюю оперетку и последние изысканно-эротические стихи, скверные, хорошие - не все ли равно! - только бы не знать, не сознавать, не думать о том, что нас тащат на лед."
Страшно, вот что. Кольцо сужается. И если кто вдруг сюда забредет да и запутается где я живу, то в /на Украине.