Andrew Michael Hurley - The Loney. Мой перевод.
Весной Британский совет объявил о конкурсе художественного перевода. Профессиональным переводчикам и любителям были предложены 12 отрывков из произведений современных британских авторов. Каждый участник получал по одному отрывку, выпавшему случайно, по жребию. Мне достался текст Эндрю Майкла Хёрли The Loney.
Итоги конкурса подведены, ниже я дам ссылку на текст-победитель (он вызывает удивление). А это мой перевод:
ПРОРВА
2
Называлась ли эта местность иначе, я не знал, а здешние нарекли её Прорва - эту странную пустошь между Уайром и Льюном, куда мы с Ханни ездили каждый год под Пасху с Мамулей, Папулей, мистером и миссис Бельдербосс и отцом Уилфредом, приходским священником. Это была наша неделя покаяния и молитв: мы исповедовались, навещали святыню св. Анны и искали божественное в новой весне, которая в этот раз оказалась мало на себя похожа; ничего особо пронзительного и бурного. Она больше напоминала промозглый послед зимы.
Унылая и безликая с виду, Прорва слыла гиблым местом. Дикий и никчёмный отрезок английского побережья. Дважды в сутки вода наполняла безжизненный зев залива и превращала Хоронхол, голый плевок земли в миле от берега, в остров. Приливы набегали подчас быстрее скачущей лошади, и люди тонули каждый год. Слетали с курса и натыкались на мель незадачливые рыбаки. Не ожидая подвоха, прыткие собиратели моллюсков в отлив заводили на песок грузовички - и всплывали, много недель спустя, с зелёными лицами и ватной кожей.
Иногда об этих несчастьях писали газеты, но Прорва была так неизменно безжалостна, что обычно никто не поминал эти души - как и бессчётное множество тех, кто сгинул там в минувшие века, пытаясь покорить этот край. Следы старого промысла виднелись повсюду: шторма раскрошили волнорезы в гравий, пирсы увязли в иле, а от старой насыпи к Хоронхолу остался лишь ряд гнилых чёрных столбов, которые постепенно уходили в хлябь. Встречались и другие, более загадочные сооружения: обломки наскоро сколоченных лачуг, где когда-то потрошили скумбрию для продажи на рынке, ржавые опоры сигнальных огней, на мысу - огрызок деревянного маяка, что вёл моряков и пастухов через изменчивый рисунок отмелей.
Но познать Прорву не сумел бы никто. Она менялась с каждым приливом и отливом, и, отступая, волны обнажали скелеты тех, кто мнил себя достаточно дошлым, чтобы уйти от её коварных течений. Попадались животные, иногда люди; раз - человек и животное вместе: погонщик с овцой, которых отрезало и утянуло под воду на старом переходе от Камбрии. И вот, спустя век или больше со дня их смерти, Прорва выталкивала их кости на сушу, будто веский аргумент.
Кто хоть малость знал это место, никогда не приближался к воде. Кроме нас и Билли Таппера.
* * *
Билли был здешний пьяница. Известная личность. Повесть о том, как он сбился с пути, стала преданием этих мест наравне с дрянной погодой, и он был прямо-таки подарком Мамуле и отцу Уилфреду, для которых служил образчиком того, что выпивка творит с человеком. Билли Таппер был сущее наказание.
Легенда гласила: он служил учителем музыки в гимназии для мальчиков, или возглавлял школу для девочек в Шотландии, или на юге, или в Халле, или где-то ещё - да где угодно. Каждый рассказчик добавлял что-то от себя, но все единодушно признавали, что от выпивки Билли сбрендил, и каких только баек не ходило о его чудачествах. Жил он в пещере. Убил кого-то молотком в Уайтхейвене. Где-то оставил дочь. Думал, что нужное сочетание камушков и ракушек делает его невидимкой, и любил забредать, гремя карманами, в «Колокол и якорь» в Литл-Хагби; там лез отхлебнуть из чужих стаканов, полагая, что его никто не видит. Оттого у него кривой нос.
Вряд ли всё это было правдой, но какая разница? Стоило взглянуть на Билли Таппера - и всё, что плели о нём, казалось возможным.
Впервые мы повстречали его на дороге, что огибала побережье от Моркама до Нотт-Энда, на выложенной галькой бетонной остановке. Шёл год где-то семьдесят третий, мне было двенадцать, а Ханни - шестнадцать. Папули с нами не было. Рано утром он с отцом Уилфредом и мистером и миссис Бельдербосс отправился за двадцать миль осматривать витражи деревенской церкви; там обещали изумительное неоготическое окно «Иисус усмиряет воды». Тогда Мамуля решила взять нас с Ханни в Ланкастер - закупить еды и посетить библиотечную выставку старых псалтырных изданий; Мамуля никогда не упускала возможности просветить нас в истории веры. Билли направлялся в ту же сторону, судя по картонке у него на шее; таких у него было несколько дюжин, по ним водители понимали, куда ему надо.
Где он ещё бывал и куда мог податься, открылось, едва он шевельнулся во сне. Кендал. Престон. Манчестер. Халл. В Халле жила его сестра; ярко-красная квадратная карточка на отдельном шнурке содержала бесценные на случай беды сведения: его имя, телефон сестры и пометку большими буквами об аллергии на пенициллин.
Последнее мне показалось занятным, по-детски разобрало любопытство: что, если б ему дали пенициллин? Стало б ему от этого хуже, чем сейчас? Я в жизни не видел человека, который бы так дурно обращался с собственным телом. Его пальцы и ладони растрескались от грязи. Все складки и линии стали коричневыми. Глаза по обе стороны сломанного носа глубоко ушли в череп. Волосы сползали мимо ушей и по шее, которая приняла от дюжин татуировок цвет морской волны. Есть что-то неуловимо героическое в его нежелании мыться, думал я; нас-то с Ханни Мамуля отскребать и оттирать не забывала.
Он развалился на скамье; у ног валялась пустая бутылка из-под непонятной гадости, а на коленях - подвядшая картофелинка, которая навеяла на меня странное умиротворение. Казалось правильным, что у него нет ничего, кроме сырой картошки. В моём представлении это была еда бродяг, которые, понемножку откусывая, растягивали её на много дней, пока скитались по дорогам и просёлкам в поисках другой. Ловили попутки. Подворовывали. Ныкались в поездах. Я ж говорю, в том возрасте бродячая жизнь представлялась мне не без очарования.
Во сне он разговаривал сам с собой, мял карманы - они, прям как в байках, гремели, словно полны камней - и горько жаловался на какого-то О’Лири, который задолжал ему денег, но так и не вернул, а ведь у него была лошадь. Когда он очнулся и заметил нас, то изо всех сил постарался держаться учтиво и трезво: явил улыбку из трёх или четырёх почерневших кривых зубов и стянул берет перед Мамулей; та коротко улыбнулась, но враз просекла его, как всякого чужака, и сидела в гадливо-испуганном молчании, уставившись на пустую дорогу и призывая автобус силой взгляда.
Как это бывает у пьяниц, Билли опустил лёгкую беседу и вывалил своё разбитое, кровоточащее сердце мне в ладони, словно кусок сырой говядины.
- Не дайте адскому зелью задурить себя, парни. Я всё потерял из-за этой дряни, - сказал он, подобрал бутылку и выхлебал остаток. - Видишь шрам?
Он поднял руку и стряхнул рукав на себя. Красный шов шёл от его запястья к локтю, пробираясь через кинжалы и дынегрудых девиц.
- Знаешь, как угораздило?
Я помотал головой. Ханни пялился.
- Свалился с крыши. Кость пропорола от так, - сказал он и показал пальцем, под каким углом вышла локтевая кость. - Сигаретки не будет?
Я снова помотал головой. Он вздохнул.
- Вот хрень. Так и знал, лучше б остался в Каттерике, - опять несуразно продолжил он.
Судить было сложно - он мало напоминал суровых красавцев ветеранов из моих комиксов "Коммандо", - но я решил, что он из поколения тех, кто воевал. Вдобавок, когда Билли согнулся пополам в приступе кашля и снял берет, чтобы вытереть губы, я разглядел на нём спереди какую-то бляху, военный знак отличия.
Я подумал: что, если он с этого запил, из-за войны? На некоторых она странно повлияла - так говорил Папуля. Сбила им, что называется, компасы.
Почему-то мы с Ханни не могли оторвать от него взгляда. Мы упивались его неопрятностью, его зверским, чуждым запахом. То же испуганное волнение охватило нас, когда мы раз проезжали через дурную, как говорила Мамуля, часть Лондона и заблудились в вереницах домов, теснившихся между фабрик и свалок. Мы вертелись на сиденьях и глазели из окон на удивлённых неряшливых ребятишек, у которых не было других игрушек, кроме железок и обломков мебели, наваленной во дворах; тут же их матери в халатах визгливо бранили ковылявших из пабов отцов. Заповедник вырождения. Мир безбожий.
Билли глянул на Мамулю и, не сводя с неё глаз, сунул руку в пакет у своих ног; извлёк оттуда несколько обтрёпанных клочков бумаги и втиснул их мне в руку. Они были вырваны из грязного журнала.
Он подмигнул мне и вновь откинулся к стене. Показался автобус, Мамуля встала и вытянула руку, чтобы остановить его, а я быстро упрятал картинки.
- Что у тебя там? - спросила Мамуля.
- Ничего.
- Ну так кончай возиться и скажи Эндрю, чтоб собирался.
Я стал уговаривать Ханни вставать, чтоб мы могли сесть в автобус, но он не шевелился. Он улыбался и смотрел мимо меня на Билли, который к этой минуте опять заснул.
- Что с тобой, Ханни?
Он взглянул на меня и снова на Билли. Тут я понял, на что он таращился: Билли держал не картошку, а пенис.
Автобус подъехал, мы зашли. Водитель глянул мимо нас и свистнул Билли, но тот не проснулся. Свистнув ещё разок, водитель покачал головой и нажал кнопку, чтобы закрыть двери. Мы сели и принялись смотреть, как спереди на штанах у Билли расползается пятно. Цокнув, Мамуля заставила нас отлипнуть от окна и поглядеть на неё.
- Учтите, - сказала она, когда автобус тронулся. - Тот человек уже сидит в вас. Несколько ложных шагов - и он прорвётся наружу, можете не сомневаться.
* * *
Что переводили.
Кто победил.
Итоги конкурса подведены, ниже я дам ссылку на текст-победитель (он вызывает удивление). А это мой перевод:
ПРОРВА
2
Называлась ли эта местность иначе, я не знал, а здешние нарекли её Прорва - эту странную пустошь между Уайром и Льюном, куда мы с Ханни ездили каждый год под Пасху с Мамулей, Папулей, мистером и миссис Бельдербосс и отцом Уилфредом, приходским священником. Это была наша неделя покаяния и молитв: мы исповедовались, навещали святыню св. Анны и искали божественное в новой весне, которая в этот раз оказалась мало на себя похожа; ничего особо пронзительного и бурного. Она больше напоминала промозглый послед зимы.
Унылая и безликая с виду, Прорва слыла гиблым местом. Дикий и никчёмный отрезок английского побережья. Дважды в сутки вода наполняла безжизненный зев залива и превращала Хоронхол, голый плевок земли в миле от берега, в остров. Приливы набегали подчас быстрее скачущей лошади, и люди тонули каждый год. Слетали с курса и натыкались на мель незадачливые рыбаки. Не ожидая подвоха, прыткие собиратели моллюсков в отлив заводили на песок грузовички - и всплывали, много недель спустя, с зелёными лицами и ватной кожей.
Иногда об этих несчастьях писали газеты, но Прорва была так неизменно безжалостна, что обычно никто не поминал эти души - как и бессчётное множество тех, кто сгинул там в минувшие века, пытаясь покорить этот край. Следы старого промысла виднелись повсюду: шторма раскрошили волнорезы в гравий, пирсы увязли в иле, а от старой насыпи к Хоронхолу остался лишь ряд гнилых чёрных столбов, которые постепенно уходили в хлябь. Встречались и другие, более загадочные сооружения: обломки наскоро сколоченных лачуг, где когда-то потрошили скумбрию для продажи на рынке, ржавые опоры сигнальных огней, на мысу - огрызок деревянного маяка, что вёл моряков и пастухов через изменчивый рисунок отмелей.
Но познать Прорву не сумел бы никто. Она менялась с каждым приливом и отливом, и, отступая, волны обнажали скелеты тех, кто мнил себя достаточно дошлым, чтобы уйти от её коварных течений. Попадались животные, иногда люди; раз - человек и животное вместе: погонщик с овцой, которых отрезало и утянуло под воду на старом переходе от Камбрии. И вот, спустя век или больше со дня их смерти, Прорва выталкивала их кости на сушу, будто веский аргумент.
Кто хоть малость знал это место, никогда не приближался к воде. Кроме нас и Билли Таппера.
* * *
Билли был здешний пьяница. Известная личность. Повесть о том, как он сбился с пути, стала преданием этих мест наравне с дрянной погодой, и он был прямо-таки подарком Мамуле и отцу Уилфреду, для которых служил образчиком того, что выпивка творит с человеком. Билли Таппер был сущее наказание.
Легенда гласила: он служил учителем музыки в гимназии для мальчиков, или возглавлял школу для девочек в Шотландии, или на юге, или в Халле, или где-то ещё - да где угодно. Каждый рассказчик добавлял что-то от себя, но все единодушно признавали, что от выпивки Билли сбрендил, и каких только баек не ходило о его чудачествах. Жил он в пещере. Убил кого-то молотком в Уайтхейвене. Где-то оставил дочь. Думал, что нужное сочетание камушков и ракушек делает его невидимкой, и любил забредать, гремя карманами, в «Колокол и якорь» в Литл-Хагби; там лез отхлебнуть из чужих стаканов, полагая, что его никто не видит. Оттого у него кривой нос.
Вряд ли всё это было правдой, но какая разница? Стоило взглянуть на Билли Таппера - и всё, что плели о нём, казалось возможным.
Впервые мы повстречали его на дороге, что огибала побережье от Моркама до Нотт-Энда, на выложенной галькой бетонной остановке. Шёл год где-то семьдесят третий, мне было двенадцать, а Ханни - шестнадцать. Папули с нами не было. Рано утром он с отцом Уилфредом и мистером и миссис Бельдербосс отправился за двадцать миль осматривать витражи деревенской церкви; там обещали изумительное неоготическое окно «Иисус усмиряет воды». Тогда Мамуля решила взять нас с Ханни в Ланкастер - закупить еды и посетить библиотечную выставку старых псалтырных изданий; Мамуля никогда не упускала возможности просветить нас в истории веры. Билли направлялся в ту же сторону, судя по картонке у него на шее; таких у него было несколько дюжин, по ним водители понимали, куда ему надо.
Где он ещё бывал и куда мог податься, открылось, едва он шевельнулся во сне. Кендал. Престон. Манчестер. Халл. В Халле жила его сестра; ярко-красная квадратная карточка на отдельном шнурке содержала бесценные на случай беды сведения: его имя, телефон сестры и пометку большими буквами об аллергии на пенициллин.
Последнее мне показалось занятным, по-детски разобрало любопытство: что, если б ему дали пенициллин? Стало б ему от этого хуже, чем сейчас? Я в жизни не видел человека, который бы так дурно обращался с собственным телом. Его пальцы и ладони растрескались от грязи. Все складки и линии стали коричневыми. Глаза по обе стороны сломанного носа глубоко ушли в череп. Волосы сползали мимо ушей и по шее, которая приняла от дюжин татуировок цвет морской волны. Есть что-то неуловимо героическое в его нежелании мыться, думал я; нас-то с Ханни Мамуля отскребать и оттирать не забывала.
Он развалился на скамье; у ног валялась пустая бутылка из-под непонятной гадости, а на коленях - подвядшая картофелинка, которая навеяла на меня странное умиротворение. Казалось правильным, что у него нет ничего, кроме сырой картошки. В моём представлении это была еда бродяг, которые, понемножку откусывая, растягивали её на много дней, пока скитались по дорогам и просёлкам в поисках другой. Ловили попутки. Подворовывали. Ныкались в поездах. Я ж говорю, в том возрасте бродячая жизнь представлялась мне не без очарования.
Во сне он разговаривал сам с собой, мял карманы - они, прям как в байках, гремели, словно полны камней - и горько жаловался на какого-то О’Лири, который задолжал ему денег, но так и не вернул, а ведь у него была лошадь. Когда он очнулся и заметил нас, то изо всех сил постарался держаться учтиво и трезво: явил улыбку из трёх или четырёх почерневших кривых зубов и стянул берет перед Мамулей; та коротко улыбнулась, но враз просекла его, как всякого чужака, и сидела в гадливо-испуганном молчании, уставившись на пустую дорогу и призывая автобус силой взгляда.
Как это бывает у пьяниц, Билли опустил лёгкую беседу и вывалил своё разбитое, кровоточащее сердце мне в ладони, словно кусок сырой говядины.
- Не дайте адскому зелью задурить себя, парни. Я всё потерял из-за этой дряни, - сказал он, подобрал бутылку и выхлебал остаток. - Видишь шрам?
Он поднял руку и стряхнул рукав на себя. Красный шов шёл от его запястья к локтю, пробираясь через кинжалы и дынегрудых девиц.
- Знаешь, как угораздило?
Я помотал головой. Ханни пялился.
- Свалился с крыши. Кость пропорола от так, - сказал он и показал пальцем, под каким углом вышла локтевая кость. - Сигаретки не будет?
Я снова помотал головой. Он вздохнул.
- Вот хрень. Так и знал, лучше б остался в Каттерике, - опять несуразно продолжил он.
Судить было сложно - он мало напоминал суровых красавцев ветеранов из моих комиксов "Коммандо", - но я решил, что он из поколения тех, кто воевал. Вдобавок, когда Билли согнулся пополам в приступе кашля и снял берет, чтобы вытереть губы, я разглядел на нём спереди какую-то бляху, военный знак отличия.
Я подумал: что, если он с этого запил, из-за войны? На некоторых она странно повлияла - так говорил Папуля. Сбила им, что называется, компасы.
Почему-то мы с Ханни не могли оторвать от него взгляда. Мы упивались его неопрятностью, его зверским, чуждым запахом. То же испуганное волнение охватило нас, когда мы раз проезжали через дурную, как говорила Мамуля, часть Лондона и заблудились в вереницах домов, теснившихся между фабрик и свалок. Мы вертелись на сиденьях и глазели из окон на удивлённых неряшливых ребятишек, у которых не было других игрушек, кроме железок и обломков мебели, наваленной во дворах; тут же их матери в халатах визгливо бранили ковылявших из пабов отцов. Заповедник вырождения. Мир безбожий.
Билли глянул на Мамулю и, не сводя с неё глаз, сунул руку в пакет у своих ног; извлёк оттуда несколько обтрёпанных клочков бумаги и втиснул их мне в руку. Они были вырваны из грязного журнала.
Он подмигнул мне и вновь откинулся к стене. Показался автобус, Мамуля встала и вытянула руку, чтобы остановить его, а я быстро упрятал картинки.
- Что у тебя там? - спросила Мамуля.
- Ничего.
- Ну так кончай возиться и скажи Эндрю, чтоб собирался.
Я стал уговаривать Ханни вставать, чтоб мы могли сесть в автобус, но он не шевелился. Он улыбался и смотрел мимо меня на Билли, который к этой минуте опять заснул.
- Что с тобой, Ханни?
Он взглянул на меня и снова на Билли. Тут я понял, на что он таращился: Билли держал не картошку, а пенис.
Автобус подъехал, мы зашли. Водитель глянул мимо нас и свистнул Билли, но тот не проснулся. Свистнув ещё разок, водитель покачал головой и нажал кнопку, чтобы закрыть двери. Мы сели и принялись смотреть, как спереди на штанах у Билли расползается пятно. Цокнув, Мамуля заставила нас отлипнуть от окна и поглядеть на неё.
- Учтите, - сказала она, когда автобус тронулся. - Тот человек уже сидит в вас. Несколько ложных шагов - и он прорвётся наружу, можете не сомневаться.
* * *
Что переводили.
Кто победил.