Елена Лапшина - в "Новых Известиях".
Сборник стихов Елены Лапшиной «Сон златоглазки» на прошлой неделе вошел в шорт-лист Международной литературной премии Фазиля Искандера 2020 года, и это прекрасный повод рассказать о творчестве поэтессы.
Сергей Алиханов, поэт
Елена Лапшина родилась в подмосковном городе Фрязино. Окончила Московский Лесотехнический институт (экономический факультет).
Стихи публиковались в журналах: «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Арион», «Кольцо А», «Литературная учёба», «Дети Ра», «Иерусалимский журнал», «Радуга», «Крещатик» (Германия), «Интерпоэзия» (США).
Изданы сборники стихов: «Вымани Ангела», «В невесомой воде» (совместно с Ольгой Ивановой), «Библиотечка поэзии» №3, «Всякое дыхание», «Сон златоглазки».
Творчество отмечено премиями: Международного литературного Волошинского конкурса, журнала «Кольцо А», Международного конкурса «Согласование времен», «Эврика», Международного конкурса имени Николая Гумилёва «Заблудившийся трамвай», конкурса «Псалмопевец», «Московский счет», «Антоновка 40+».
Член Союза Писателей Москвы.
Движения души, тонкие переживания, проникновенная доверительная интонация, при классическом развитии текста - вот свойства и качества просодии Лапшиной. Нравственная чистота, богатый духовный мир, основанный на органичной связи человека и природы, чарующая - и сразу узнаваемая звуковая палитра, открывает читателям сокровенные и чаще всего славянские смыслы:
Поговори со мной, стоящий за спиною,
не поминая зла, утешь меня, утешь
на этом языке, где самое родное -
страдательный залог, винительный падеж...
Я с ними говорю, стоявшими заслоном.
Их, прозвучавших здесь, там - эхо повторит.
И ты пойдёшь за мной, как я иду за Словом,
и тот, кто за тобой, - пусть с нами говорит.
Лирика Елены Лапшиной одушевляет существительные, и возвращает, казалось бы, давно вышедшие из употребления слова: самопожертвование, истина, стремление к идеалу. Безотносительно к текущей, всегда трагической ситуации, творчество Лапшиной возрождает не только утраченные значения, но и совершенно неведомым образом духовные силы читателя. Потаенные стилистические пласты явственно ощущаются в каждом стихотворении поэтессы. И хотя зачастую основа - библейские сюжеты - явственно слышится первозданность каждой строфы:
Сколько ни славословь
пламя того куста, -
это ли - не любовь,
это ль - не красота?...
Чтобы Высокий Глас
не угасал в кусте,
плачу о смертных нас,
плачу - по красоте!
В мире дерев и трав,
вторящих небесам,
голову потеряв,
плачу по волосам.
Стихи Лапшиной - диалектика ее души - генерируют сильнейшие впечатления. Кажется, что процесс зарождения, формирования эмоций и творческих метаморфоз стимулируется самим моментом чтения, и возникает самое драгоценное - чувство творческого сопереживания.
Сдержанная манера только подчёркивает внутреннюю силу авторского чтения - видеофильм «Вечер-презентация сборника «Сон златоглазки» в Фонде «Нового мира» -
https://youtu.be/4kAxNYj8kBA
Творчество Елены Лапшиной породило множество откликов и статей.
Корифей, поэт Кирилл Ковальджи и заметил, и «благословил» Елену Лапшину: «Если стихи Грибоедова легко разобрать на цитаты, то попробуйте вырывать строки Лапшиной из контекста! Это как раз тот случай, когда целое не имеет частей̆... Поэтический̆ дар Лапшиной несомненен - ее стихи серьезны, ее мир многомерный̆, не каждому дано так органично совместить в себе живую жизнь с жизнью родной̆ речи и вековой̆ культуры человечества. Простота и сложность, вызов и смирение, откровенность и тайна. В современном хаотическом развитии русской̆ поэзии Елена Лапшина счастливо не затронута никакой̆ тусовочной̆ модой̆, никакими внешними требованиями. Она себя не ищет, она уже нашла...».
Наш автор поэт Евгений Харитонов написал: «Стихи Лапшиной - живые, версификационно искусные, наполнены яркими, зримыми образами. В них много воздуха, пауз и тишины. Лирическая героиня Лапшиной - натура тонкая, чувствующая, но и чувственная, стремится примирить в себе две любви - любовь к Богу и любовь к мужчине, духовную и плотскую… Лирика Лапшиной тихая, богобоязненная. Возвышенная, но не скатывающаяся до банальности. Поэт чаще вышептывает слова, чем говорит в полный голос. Таковой и должна быть духовная поэзия - тихая до робости, почти пугливая, обращенная с вопросами не столько к Небу, сколько внутрь себя...».
Елена Погорелая поэт, критик, в «Новом мире» резюмирует: «Принцип Лапшиной: обозначить детали, назвать то, что вокруг, описать обстановку и спектр - по описанию мы догадаемся: это - любовь… Поиск осмысленности переходит в новую фазу, духовные искания определены восстановленной̆ иерархией̆ мира: искомый̆ адресат лирики - Бог. Адресат земной̆ выступает в качестве проводника, резонатора смыслов и слов, обращенных к небесному ... Лапшина фиксирует момент, точку, на подступах «полной гибели всерьёз». Ощущение конечности мира заостряется всё сильнее, любовь уже не спасает...».
Спасают стихи, с которыми мы оставляем читателя:
* * *
Неужели, Господи, так и сгинем
на бескрайнем белом под синим-синим…
Запечатляясь письмом, портретом
(что на том - неведомо, пусть на этом!),
фотоснимком переживать живое,
комаром впечататься в лобовое,
слепком, следом ли на подталом,
чтобы здесь остаться хоть чем-то малым.
Ладно книгой, хотя бы культёй абзаца,
парой строк куда-нибудь да вписаться,
расшибая лоб, матеря иное,
всё ломиться в мнимое, плотяное,
пробивая бреши в небесной гжели,
вопрошая: Господи, неужели?..
* * *
Анне Гейжан - девушке,
покорившей время.
Здесь ночь под стать маслинам и паслёнам,
а после - день, залатанный зелёным -
тугой листвы калёной колотьё.
И сквозь неё - белёные скульптуры
дичатся пережитками культуры,
приморскими реликтами её.
Где прошлого упорная проруха,
где воздух сух и дрожь важнее слуха:
бьют простыни (та - ластом, та - хвостом),
морское largo переходит в lento -
солёный всплеск, слоёный запах лета
и птицы, - как чаинки в золотом.
Потом досмотр дневных приобретений -
укусы ос, царапины растений -
лежи-считай, пока не надоест.
Здесь августа число сороковое,
поросшее колючею травою,
да моря исполинский палимпсест.
* * *
Кто в доме лубяном? Насельник, отвори -
поговори, согрей продрогшего на стуже.
Послушай, если ты тот, кто сидит внутри,
то почему коришь стоящего снаружи?
Чего тебе ещё?.. - за тридевять ходить,
носить тебе рожна и быть во всём повинным?
Да как тебя ни тешь, ничем не угодить -
ни птичьим молоком, ни рисом муравьиным.
Молчи себе, а нет - с любовью обличай,
по мелочи пеняй, оправдывая случай.
Не нарочито - нет, - как будто невзначай.
А лучше ничего не говори, не мучай.
* * *
…И найденное - не было искомым.
Никто из сыновей не утаит
то яблоко, что встало в горле комом -
Адамово - так в горле и стоит.
А у меня - оскомина и сладость,
предательство Адамово, враньё
и Евы - не бессилие, но слабость -
влеченье, наказание её.
В каких бы ты садах ни шёл тропою,
к каким бы ни притронулся плодам,
любой из них, надкушенный тобою,
тебе напомнит яблоко, Адам.
* * *
В детских поисках жизни привольной
пыльным полднем пришли ты и я
под гудение высоковольтной
на промзону Его бытия:
ни пчелы, ни цветка, ни ехидны,
над прудами - сухие кусты.
Эти земли, как прежде, безвидны.
Эти воды, как прежде, пусты.
До Адама и Евы над бездной
мы в молчаньи глядели с тобой,
как в текучей лазури небесной
округляется кит голубой.
* * *
Там на реке, плескаясь и хохоча,
шумной ватагою, - только один не в счёт.
Будто река другая с его плеча
жилкою голубой по руке течёт.
Если бы я не думала о таком -
тонком и нежном с шёлковым животом…
Мальчики пахнут потом и молоком,
а молоком и мёдом - уже потом.
Там по реке вдоль берега - рыбаки, -
тянут песок и тину их невода.
А у него ключицы так глубоки, -
если бы дождь - стояла бы в них вода.
Я бы купила серого соловья,
чтобы купать в ключице, да неспроста:
я бы хотела - этого - в сыновья,
чтобы глаза не застила красота.
* * *
Сломанными флажками сверху сигналит птица.
Кто её разумеет? - нет никого окрест.
Только над прудом ива - будто пришла топиться.
Ива стоит и плачет, чёрную землю ест.
Бездна небес глядится в тёмный нагрудник пруда,
видя в нём только птицу, рваный её полёт.
Небо само не может жить ожиданьем чуда.
Ива стоит и плачет, чёрную воду пьёт.
Что у неё за горе? Кто её здесь оставил?
Но прибежит купаться - выгнется и вперёд! -
тонкий и голенастый, с виду как будто Авель.
Ива ему смеётся, - кто её разберёт.
* * *
Медведицей, утицей - всем, чем кажусь,
тебе я, царевич, ещё пригожусь.
На край и за край - за тобой по пятам
[куда ты подался? чего тебе там?
какой молодецкою блажью гоним?]
И я побежала за ним…
Остался на ветке в чащобе ночной
рукав лебединый да жемчуг речной.
Острастна крапива, горька лебеда -
по следу, по следу - а нету следа…
[Не имамый правды соделался пуст…]
И вся эта жизнь - как-сквозь-куст.
Чтоб хлеб с голодухи железный глодать,
и кровью давиться, и зубы глотать.
…Отнимешь глаза от земли, а над ней
и кроны редеют, и небо видней.
Ан вот он, родимый, лежит налегке
с калёной стрелой в заскорузлой руке,
на каждой глазнице - железный кружок:
Ну здравствуй, царевич, - заждался, дружок? -
Прилягу и я отдохнуть под кустом,
тебя поцелую оржавленным ртом.
* * *
И вроде бы ле́та короче, а зимы лютей,
и ночи бессонней, а сны наяву - беспробудней.
Уже фотографии стали дороже людей,
а воспоминания ближе сегодняшних будней.
И вещи уже тяготят, хоронясь по углам,
теснят в неуюте квартиры (тоска городская) -
желанные прежде - теперь превращаются в хлам.
Лишь те, что из детства, упорствуют, не отпуская.
И вот бы проснуться отсюда, и там - наяву -
себе постаревшей, как старому другу, доверя
и ключ от квартиры, в которой уже не живу,
и запахи комнат, и звук открываемой двери…
И чтобы все живы, и в воздухе пыльная взвесь,
воскресное утро, на кухне вещает столица.
И всё, что даётся, и всё, что кончается здесь,
вне места и времени длится,
и длится,
и длится…
* * *
В той тишине, где яблони обветшали,
яблоко стукнет ржавый в траве ушат,
сумерки подошли в комариной шали,
листья шуршат.
Под одеялом то зазнобит, то жарко.
Склянкою ночь в проёме окна блестит.
Дождь шелестит, как лук шелушит кухарка,
дождь шелестит…
Дождь шелестит, и слыша его вполуха,
против теченья в горнее уходя
и засыпая, сгорбишься, как старуха,
тая столпом соляным в глубине дождя.
* * *
В бессилии слова, в молчании немоты,
когда холодеет воздух до ломоты
и тянутся длинные тени со всех тенет, -
он так обнимает меня, будто смерти нет.
Но всё ж - разделённые смертною пеленой, -
и я лишь на ощупь знаю, что он со мной.
И каждый из нас объятьем земным пленён,
и ночь, - как стремнина, и мы в темноте плывём,
до боли ладони стиснув, разъяв умы.
И нам не спасти друг друга от этой тьмы,
где мы - в наготе, в бессилии, без прикрас,
где должен быть Кто-то Третий промежду нас…
* * *
Осень с мешком наливных на горбу
ходит каргой по дворам.
Спит златоглазка в стеклянном гробу
меж заколоченных рам.
Мнится на улице злой хохоток,
ветхое вьётся тряпьё.
Спит златоглазка, свернув хоботок.
Кто поцелует её?…
* * *
Мне говорили: «Всё без толку.
И то - какой с ребёнка спрос», -
когда заваливал на ёлку
кроваво-красный дед мороз.
Я упиралась со слезами,
пока зловонием дыша,
тот шарил красными глазами
соседа «с пя́той» - алкаша.
А взбудораженные предки
велят читать ему стишок.
…Я высоко на табуретке,
как будто пеночка на ветке.
А тот - берётся за мешок.
Я ничего не понимаю,
я свой подарок обнимаю
под сиплый кашель горловой.
Оцепеневшею фигуркой
стою с пластмассовой снегуркой,
и звон плывёт над головой.
* * *
Дерево-дерево - ствол трубой,
крона, - как дым голубой.
Дай постою с тобой!
Ночью идёт от земли тепло,
Дерево-дерево расцвело.
Дай загляну в дупло?
Дерево-древо в моём саду -
ветви во облацех, корни - в аду.
Дай я в тебя войду…
ЗНАЧЕНИЯ ИМЁН
1.
Ещё не пепел - пух летает в кущах,
пока раздвинув облачный альков,
Невидимый глядит на мотыльков
и меж цветущих вересков снующих
голубоглазых лис и корольков.
Благословенна твердь стоит земная.
И в чаще - пробудившись ото сна, -
идёт Адам, дающий имена, -
и ничего о будущем не зная.
И спит вода во о́блацех, темна.
Ещё не знают ветхости живые.
Но незаметно тля сосёт лозу
и тлеют листья в мыслящем лесу.
И скоро незатейливо - впервые -
солжёт лиса на голубом глазу.
2.
В начале лета изгнанный Адам
иную жизнь читает по складам.
Бежав из детской, знаний восхотев,
рогатку взяв и сапоги надев, -
стрелять, ловить лягушек в камыше
и делать всё, что хочется душе.
А Ева колет пальцы о шитьё,
и он вполуха слушает её.
- Я забываю прежний наш приют.
Здесь ангелы с рассветом не поют.
А по ночам заглядывают те,
что тьмой иной таятся в темноте.
Я чувствую, как звери голодны,
как травы под ногою холодны.
И ныне в этом теле - во плоти -
наш первенец стучится взаперти…
- Не ро́пщи, же́но, не моя вина…
здесь всё, чему давал я имена:
вон там - река и солнце на воде,
а вот блоха ползёт по бороде,
деревья, звери, птицы и цветы,
и в кожаных одеждах - та же - ты.
Здесь каждый вечным именем клеймён.
Но я забыл значения имён…
А всё ж привольно!.. Погляди, как там
олени поклоняются цветам,
как сокол бьёт голубку налету,
и как прекрасно терние в цвету!..
3.
На задворках великого мира - окраине света,
где помойная куча гниёт и цветёт золотарник,
пахнет мёдом и тленом златое Господнее лето,
на останках забора пирует упорный кустарник.
Нету имени месту - оно безназва́нное «где-то»,
где умолкли язы́ки - ни Азии нет, ни Европы… -
терпеливых жуков, жадных гусениц тайное гетто,
катакомбы червей, муравьиные торные тропы.
Захолустье вселенной, где полдень стоит, как впервые,
где блуждает вино по дичающим лозам агдама.
Всюду Божии твари - носители чуда - живые
забывают свои имена по уходе Адама.
РОЖДЕСТВЕНСКОЕ
Где зимний ветер навевает сны
о реках неземной голубизны, -
земля застыла, не истратив глины.
Но ангелы в привременном аду
летят и отражаются во льду.
А тот - отставший - смотрит на долины,
застыв на миг в небесном витраже.
И наши отражения уже
одно в другом сквозят неотделимо:
он - с трещинкой кровавой на губе,
играет солнце на его трубе
за долгий миг до гибели салима.
А это - я на новеньких коньках,
как будто пролетаю в облаках,
а подо мной - долиною молчащей,
минуя горы, равно - города,
в безмолвии неведомо куда -
бредут волхвы заснеженною чащей…
Неуловимый отблеск золотой
качается над вечной мерзлотой.
А я скольжу по чёрной глади пруда, -
живущая в надежде и нужде
с молением о хлебе и дожде, -
и жду чудес, и не вмещаю - Чуда.
* * *
От земли поднимутся холода,
незаметно с ночи повалит снег.
Ты увидишь небо из-подо льда,
ты проснёшься рыбою, человек.
Неусыпным оком гляди во тьму,
серебристым телом - плыви, плыви…
И не думай: «Это зачем Ему?» -
всё, что Он ни делает - от любви.
Не ропщи, что речь твоя отнята,
не по небу ходишь, не по земли.
Если рыбе дадена - немота, -
то самим дыханьем Его хвали.
* * *
Выну красоту,
выйду - погоржусь:
и на то - сойду,
и на сё - сгожусь.
Не таюсь-боюсь,
погляжу окрест.
Ан не выдаст гусь, -
и свинья - не съест.
Покажу врагу -
эвон как могу!
А они - дурни -
попадут в рагу.
Вот и выйду я,
да во всей красе!
И во всей красе -
всё равно, как все.
* * *
Тупая усталость, предсмертная дрожь, -
как будто по снежному полю идёшь.
Как старая Герда - любовь во плоти -
застыла, забылась и сбилась с пути.
И меркнет рассудок, и сумрак - вокруг,
и дремлет под снегом ненайденный друг.
Забвенье, затишье, и дело - к утру,
сухие былинки звенят на ветру.
И слышно, как в норах - во мраке парном -
полёвки хрустят припасённым зерном.
И манит подземный мышиный уют.
Но белые волки призывно поют…
И кто-то по следу - из далей иных -
уже подъезжает в санях ледяных.
* * *
Оставишь ненадёжный дом,
в лесу слоняясь спозаранку,
убогим нищенским трудом
добудешь на отпу́ст зарянку -
синичку-пеночку-клеста
и - осторожная до дрожи, -
пугаясь каждого куста,
ты на ловца нарвёшься тоже:
предтеча птичьих похорон -
помещик, спятивший от лени, -
стрелок-миляга-враль-барон,
гоняя в ельнике оленя,
глядит, застав тебя врасплох,
как, переняв повадку птичью,
ты стриганёшь в чертополох
и станешь до́бычею - дичью
и, пережившая пальбу,
очнёшься, как в дурном романе:
с вишнёвой косточкой во лбу
и мёртвой ласточкой в кармане…
* * *
Не спится в дому полуночном за ветхой стеной,
где ходики ходят и мучит их звук жестяной.
В саду не шелохнется ветка, не хрустнет сучок.
Глаза призакроешь и тут: то заскрычит сверчок,
то в старом буфете впотьмах, нагуляв аппетит,
упорная шушера-мышь вермишелью хрустит,
то стукнется тихо о землю неспелый ранет.
И маятник чиркает воздух, а времени - нет.
А есть полотно на стене и сюжетец на нём:
дырявый котёл в очаге с неподвижным огнём.
Вглядишься, а там на холсте - ничего уже нет.
И только в прореху сквозит немерцающий свет.
* * *
На даче - лепота: пионы и люпин
толкутся у стола, заглядывая в чашки.
Теплынь, а ты с утра ворчишь, и ты - любим
до каждой клеточки на клетчатой рубашке.
Смородиновый чай, кузнечики у ног,
сомлел соседский кот на плиточной дорожке.
Ты отгоняешь прочь цветочный табунок,
встаёшь из-за стола, отряхивая крошки.
И всё ещё - оса над чашкой голубой;
и всё уже - как есть, и не в чем сомневаться.
И фотку бы в альбом: «Вот это - мы с тобой…»
Но это - я и ты - в свои невосемнадцать.
И надобно опять - в прозябшее жильё -
отважиться на жизнь с повадкой постояльца -
в болезни и нужду, в безлюбие твоё, -
чтоб не пускать корней и смерти не бояться.
* * *
О.И.
Как речная рыба по стуже мрёт, -
по любую сторону правоты
изгибайся, бейся об этот лёд,
умоляя: воздуха и воды…
Золотою сукровицей кропи
эти льды и воды угрюм-реки,
проходи насквозь, выживай, терпи,
раздирая жабры и плавники.
Чтобы после - в долгий июльский зной -
в наступившей неге и немоте
прикоснуться выструпленной спиной
ко ступне Идущего по воде.
* * *
С.К.
Я знаю эту хворь на грани невозврата,
когда с бельмастых глаз спадает пелена,
хотя ещё земли - не пять локтей на брата,
и воды - через край, и воздуха сполна,
и глохнет тишина от голосов утиных,
и пахнет первачом опавший прелый лист,
холодная роса висит на паутинах,
и яблочный послед скуласт и мускулист.
Тончает и сквозит всё зримое воочью,
но хочется ещё отодвигать итог,
и рано засыпать, и просыпаться ночью,
и слушать между стен мышиный топоток,
до ветхости носить простые плоть и платье,
и Бога не гневить, и бровь не гнуть дугой.
Надломленный ломоть, ездок на самокате -
я всё ещё пылю, топчусь одной ногой.
* * *
Я видела - в лугах его, далече, -
как, обгорев, но ран не замечая,
он бродит, пряча розовые плечи
среди густых метёлок иван-чая.
И я слыхала - смертная, мирская, -
как на чужом наречье незнакомом
он пел, тяжёлых век не размыкая,
кому не знаю: птицам, насекомым…
И мне казалось, будто в этом теле
ему легко среди травы и зноя…
И облака всё посолонь летели
кибиточками в Царство неземное.
Уже звала не Волга, но - Валгалла,
и отцветало пёстрое, простое…
И я жила, пока ещё мелькала
его спина в зелёном травостое.
* * *
Через целую жизнь, - отгордившись грехами отцов
и наделав своих, - наконец принимаю сиротство.
Чёрно-белые карточки милых моих мертвецов
в неопрятном альбоме теряют портретное сходство.
Я вас помню не так… Я за вами иду по пятам.
Вы такие, как есть, - это мой коленкор изменился.
Призакроешь глаза - и как будто проснулся не там.
И как будто не жил, а кому-то навязчиво снился.
В подмосковье весна - захолустному снегу каюк,
мать-и-мачеха прёт, и на Пасху такая отрада!..
Улетевшие птицы, ну как там обещанный юг?
А у нас тут земля проседает, корёжа ограды.
За любой недогляд плотяное пуская на слом,
землеройствует жизнь… Но, порою, привидится снизу,
будто небо меня задевает своим подолом -
я тихонько лечу, ухватившись за синюю ризу.
* * *
Отпустишь калитку, горний покинешь сад,
и мнится: не то казарма, не то барак…
И бродишь, торя насквозь коммунальный ад,
тараща глаза в густой коридорный мрак,
касаясь рукой замшелых чужих пальто,
плечом задевая лыжи, тазы, тряпьё.
Как будто - один из многих, но как никто -
упорствуешь в Лете - в мутной воде её.
И вроде нашаришь двери (а вдруг не те?)
и медлишь полжизни: минуть или войти?
Но это твоё стояние в темноте -
торопит моё старение взаперти.
И ветхую дверь шатаем туда-сюда,
и пробуем крепь щеколды сторожевой.
А хочется задыхаться - не от стыда.
И нужен - один единственный, но - живой.
* * *
Вольнолюбивый, боли моей внемли…
Но каменисто тело моей земли:
как ни жалела - не приняла нигде.
Так на Итаке прах предают воде:
тлеющим телом, лодкою слюдяной
он уплывает, благословлённый мной,
в меркнущей славе - силе его былой,
с горлом, пробитым бдительною стрелой.
То ли ласкает, то ли блажит вода -
лижет солёный мёд его живота,
блик на лице, запястья его излом…
Всё помавая, как золотым веслом,
смуглой ладонью правит в предел иной
летом печали изгнанный Антиной.
* * *
Мне дашь ещё тридцать - к полудню, но скоро - не дашь:
прошло, пролетело - тщета-суета-камарилья.
Последняя хитрость - слегка послюнив карандаш,
оправить бровей отыгравшие ломкие крылья.
И жить терпеливо, и делать простые дела,
свой малый возок волочить из безлюдного леса.
И брать эти скорби, как лошадь берёт удила,
усвоив солёный устойчивый привкус железа.
И ждать утешенья под этой тяжёлой рукой, -
за слёзы по нашей тщете даже Бог не осудит -
где только тупое терпенье приносит покой, -
хотя бы немного покоя, раз счастья не будет.
* * *
Засяду за Псалтирь - замучает зевота
(всё к Богу не иду, хоть без него невмочь).
Как девочка в саду, аукаю кого-то
в душистым табаком прокуренную ночь.
И сколько ни зови, докличешься кого там… -
из детской позовут, напомнят о родстве.
И, кажется, пойди да встань перед кивотом,
а хочется лежать в стрекочущей траве
и слушать голоса лягушечьи и птичьи,
и близиться к земле… и - Господи, прости -
мне кажется, что я живу в чужом обличьи,
а мне бы - по листу улиткою ползти.
* * *
Всяко хищного хитрого зверя во мне излови,
облегчи не ручную поклажу - сердечную кладь.
Научи меня, Господи, той нетелесной любви:
не лицо дорогое - любить, не объятья - желать.
Зверь и впроголодь жив - не кормлю, не давала бы пить,
да сама угасаю - близнец не по крови родной.
Научи меня, Господи, так незлобиво любить,
чтобы алчущий зверь не метался по клетке грудной.
Научи меня, Господи, видеть очами любви
не своё отражение в муже - подобье Твоё,
чтоб не выло, не корчилось, изнемогая в крови,
то дитя, одичавшее с голоду, яко зверьё.
* * *
Бесстрашный мир до дерзких десяти
с лишайной кошкой, мучимой под лавкой,
когда не больно говорить «прости»
и бабочку прокалывать булавкой.
Где фольговые золотца конфет
на пять мгновений делали «богачкой».
Где сразу было ясно - смерти нет,
и боль всегда становится - болячкой.
Где с каждой тварью Божьею на «ты»
(помимо взрослых - им родства не надо).
Когда боялась только темноты,
как юный Дант, ещё не знавший ада.
* * *
А жизнь, как ни спасала - не спасла.
И в темноте - далёкий плеск весла
да огонёк - чуть движущийся - дальний.
А там - страданья вечная страда,
и эта жизнь, идущая - туда,
уже не принимает оправданий.
А тут покуда - проводы зимы,
да молодые, взмыленные - мы, -
теряя оперенье в круговерти,
ни с тем, ни с этим светом не в ладу,
пленённые, как лебеди во льду.
И нам ничто не предвещает смерти.
* * *
Сколько ни славословь
пламя того куста, -
это ли - не любовь,
это ль - не красота?
Здешняя, злая вся -
ангельским бьёт крылом,
на волосах вися,
словно Авессалом,
смутной своей тоской
смертному отслужив.
Но в красоте плотской
замысел Божий жив.
Чтобы Высокий Глас
не угасал в кусте,
плачу о смертных нас,
плачу - по красоте!
В мире дерев и трав,
вторящих небесам,
голову потеряв,
плачу по волосам.
* * *
Она коротала морозную ночь до утра
у зоркого зеркала, прежнюю прыть вспоминая -
о том, как была молода, да вот стала стара,
и дом у неё ледяной - не изба лубяная,
где топят по-чёрному, въедливым дымом дыша,
и где по щелям догнивают смола и солома,
где греют еду и ладони, но зябнет душа,
и лисьего духа не любят, и лисьего дома.
А дом ненадёжный и светел над ней, и высок.
Весна далеко, и дождаться-то многим дано ли…
И лисий за стёклами заиндевелый висок,
и вполоборота в окошке лицо ледяное.
* * *
А зима подойдёт - ощутишь холода поясницей:
изнутри забирает и студит и выдох, и вдох.
Выбирая ручных, зимовать остаёшься с синицей.
Да и кто ещё выживет, высвищет с этих-то крох.
А и сам, как синица, всё так же легко приручаем, -
и с ладони берёшь, а привычно бросают на снег.
Не ходи далеко - можно стариться, сидя за чаем,
созерцая зеро, в никуда замышляя побег.
* * *
Анатолию Найману
После детских побед полагаются - труд и усталость,
долгий старческий стыд, перечёт синяков и камней.
У одних - никого, у других - никого не осталось, -
только жалость и жизнь или воспоминанья о ней.
- Подожди, не беги! В этой памяти - только по следу,
как на топкой тропе, - если только настелена гать…
Это - выморок лет, незаметно впадающих в Лету.
Претерпеть и простить, и былого бы - не оболгать.
Погляди, как дитя, и опять изъясняйся по-птичьи,
но ходи-собирай побережную гальку в подол.
Скуповатый Харон, не найдя медяка в подъязычье,
покачав головой, липковатый возьмёт валидол.
* * *
Ты не кричи. Я близко. Очень близко.
Настолько близко - дальше не бывать...
Смотрю, как ты уже живёшь без риска,
Как борщ готовишь, как ложишься спать.
Смотрю в стекло, за ним не птицы - рыбы,
И те проворно прячутся от глаз.
Смешно же говорить: «А мы могли бы...»
Когда б могли - другой бы вышел сказ.
Ни в чём-ни в чём не чувствуя ответа,
Смеюсь, держусь за воздух возле крыл.
И горько знать мне, что не будет лета,
Для нас не будет, что б ни говорил…
Акцент
Когда дыханью задержаться не на чем,
Я просто сердцу ощутить велю
Присутствие того листочка в клеточку
С нажимом ручки на твоём «Люблю!»
Полнее жизнь во всём, что мы потратили,
Прекрасна в главном, сколько не итожь.
Вот только жаль, что этот «восклицательный»...
Слегка на «вопросительный» похож.
* * *
Вьюжило, било, вертело
так, что не видела рук.
Небо на землю летело,
небо кружило вокруг.
И в этой мути молочной
плыл, окликающий нас,
тонкого хлада немолчный
незаглушаемый глас.
Ранясь осколками льдинок,
я всё брела за тобой,
чувствуя через ботинок
небо под зябкой стопой.
Сюжеты:
Сергей Алиханов представляет лучших стихотворцев России