В ПУШКИНСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ
В ПУШКИНСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ
В поэме Олега Хлебникова «Улица Павленко» множество имен, отчеств, инициалов - атрибутики эпитафий. «Прибыл сюда не затем, а по торговым делам» - античная шутка, посвященная незадачливому купцу, вполне могла быть эпиграфом этой поэмы, посвященной советским литераторам.
Здесь не занимались «низкой» торговлей, а воспаряли в «высокие» сферы, конечный же результат все равно оказался извечным - поэты прибыли, потом «убыли», и только их имена остались здесь.
Память о поэтах сохранилась и сохраняется в этом подмосковном поселке, который гигантская квашня мегаполиса уже обтекла с другой стороны киевской железной дороги.
(А сейчас, благодаря новым усилиям чиновников, поселок стал географическим центром столицы).
Музей Чуковского, и музей Пастернака и предполагаемый музей Солоухина, и будущие музеи, так сказать, Евтушенко и Ахмадулиной.
Литературный заповедник, ареал.
Но тов. Сталин поселил поэтов и писателей на эту улицу отнюдь не того, чтобы теперь здесь были их музеи.
Компактное проживания "товарищей писателей" существовало и в самой Москве - в Лаврушенском переулке жили Луговской, Сельвинский, Каверин, Катаев, Пастернак.
Еще существует, жива еще «аэропортовская колония» «членов союза».
Поэты и писатели - не исключение.
Огромные здания целиком состоящие из художественных мастерских и по сей день существуют на Верхней Масловке, на улице Вавилова. Кооперативы композиторов на Маяковке и пр.
«Сей колхоз устроил Сталин по леоновской наводке» - начинает поэму Хлебников, добавим - сии «колхозы».
Для чего?
Ко времени возникновения этих творческих «колхозов» большевистская совесть уже претерпела метаморфозу - филерское любопытство весьма скоро и успешно, по мере накопления компромата, переходило в оперативные действия широкого размаха.
«У меня нет для вас других писателей» - сказал «устроитель» колхоза, а эти вот, собранные для работы в одном месте - есть.
Вот с ними и работайте.
Тов. Сталин не уточнял - как работать, потому что "работники" сами хорошо знали, что значит эта идиома.
Чтобы создать все условия для эффективного контроля и четкого управления - Сталин и поселил поэтов вместе.
Земля под писательский поселок была выделена, и цифровой код тогдашнего телефонного переделкинского коммутатора, играл ту же роль, что и коммутатор высотного дома на Котельнической набережной.
Так "хозяин" создал все условия для эффективного управления «творческим процессом» - по "партийной задумке" творчество советских поэтов должно было генерировать пафосное принуждение -
http://alikhanov.livejournal.com/197731.html
Тепличные условия существования творческой интеллигенци облегчали оперативные разработки.
Но "гениальный сталинский" план опять почему-то не сработал, получилась совсем не то, что замышлялось.
Возникла переделкинская поэтическая среда, которая стала жить по своим законам, вопреки воле, наперекор прямым указаниям «отделов культуры», «секретариатов» и пр.
Переделкинские постояльцы только насмехались над «ноябрьскими" призывами ЦКа КПСС...
Как управлять, что с этими поэтами делать, когда они собираются по трое, разбредаются по двое, или по одиночке что-то бормочут в парке или в углах номеров с умывальниками?
Инструкции, еще более ценные указания не срабатывали, а других рецептов не было.
Но зато потрясающе «сработал» сам факт компактного проживания поэтов, давший поразительный результат - «так жили поэты» сменилось на «здесь жили» поэты, питаясь из одного котла обедами, развозимыми на обшарпанном сером «москвиче» с фургоном.
В переделкинский тесной общине блоковские «надменные улыбки» были не столь явными.
Благодаря «заботам» партии и правительства, преследовавших совсем иные, далекие от литературы, цели, в Переделкино на весьма длительный период возникло устойчивое поэтическое пространство.
С тридцатых годов именно здесь сформировалось и стало генерировать такой силы лирическое поле, что вся советская страна «заболела» поэзией.
Имена, упоминаемые Олегом Хлебниковым, неразрывно и навсегда связаны с небывалым и неповторимым интересом к поэзии, который был в России в 60-70 годы 20-го века.
Именно в поэзии искали, и вдруг неожиданно стали находить ответы на все неразрешимые и, как мы теперь видим, неразрешенные до сих пор извечные российские вопросы.
Но тогда казалось - еще вот-вот, еще одна удачная аллитерация, сногсшибательная рифма, тончайший намек - и что-то произойдет.
«Хоть на нее рассчитывали мало, поэзия надежд не оправдала» - написано позже, но в то время на поэзию как раз рассчитывали, и всерьез.
Власть коммуняков обрыдла, пощады ей не было - поэты - пока что в своем тесном кругу - эту власть бичевали, обличали, призывали «свободу» и пр.
В семидесятые годы, реалиями которых дышит поэма Хлебникова, сами поэты относились друг к другу отнюдь не щепетильно.
В писательском поселке дорогие друзья обменивались уничижительными, язвительными анонимными - но легко разгадываемыми эпиграммами:
«Я лежу, положив голову на Синявинские болота,
А ноги мои упираются в «Гослит» и Политиздат»
или -
«У вечной славы на хребте,
сидишь ашую от пророков,
не написав по простоте,
ни Фауста, ни Буденброков».
"Из двух притопов, трех прихлопов
наладил номер мировой,
и понял вскорости Андропов
Что вышел парень мировой"...
или вот завистливо-нарочито-юродивое -
Глупой жизни вздорный ропот -
Все иметь и не иметь.
Я хотел бы жить, как Роберт,
И как Роберт умереть.
Чтоб по первому рязряду
Хоронил меня ЦКа.
Чтоб стоял Софронов рядом - (тогда - главный редактор журнала "Огонек")
В образе большевика...
Теперь, тридцать лет спустя, очевидно, что и те сочинители, которые действовали строго наоборот т.е. клали под голову «Гослитиздат», а ногами упирались в «Синявинские болота», в вологодские пашни или сибирские реки, хотя и играли в другой, противоборствующей, почвенической, «патриотической» команде, но долгий, точнее - затянувшийся литературный матч все-таки проходил на той же, предоставленной «хозяином» переделкинском поле.
Но вот чемпионат закончился, «гамбурский» счет подведен.
Ни нового "Фауста", ни "Буденброков" не написано.
Оставшимся, доживающим свой век надвигающейся нищите и мраке, переделкинцам приходится теперь «упираться ногами» в преподавательские зарплаты американских университетов, или драться по новым бюрократическим правилам за бесценную собственность ветхих или чуть подремонтированных домиков на переделкинской земле.
Наступило похмелье или протрезвление, и в очередной раз стало ясно, что от строчек и строф, ничего существенного ожидать не следует.
«Лета, Лорелея...» «на уходящем из под ног песке...» «Вы хамы, разломавши храмы... » «свеча горела на столе...» «Окно выходит в белые деревья...» «чьи застежки одни и спасали тебя от распада..» - откровенные реминисценции Хлебникова свидетельствуют, что от этой дивной и, по сути, бесцельной певческой разноголосицы ничего не осталось, кроме нее самой.
Прямые заимствования, цитаты без кавычек нарушали бы все авторские права и даже правила хорошего литературного тона, если бы ни одно обстоятельство - поэзия тогда была жизнью не только подмосковного поселка - ею жила вся страна.
Чтобы удостоверить в этом нынешнее рыночное поколение назову цифры - несомненный коммерческий рекорд держит брошюра стихов Рильке в переводе Витковского - которая продавалась на «черном» книжном рынке на Кузнецком мосту при цене 5 копеек стократным номиналом - за 5 руб. (на которые можно было съесть первое и второе в ресторане «Метрополь», правда, без выпивки.)
Поэтический сборник «Катер связи» Евг. Евтушенко при цене 35 коп. - продавался в тридцать раз дороже!
Первый сборник Осипа Мандельштама в серии "Библиотека поэта" нельзя было купить ни за какие деньги, этот синий том, вышедший тиражом 15 000 было не достать вообще, потому что 14 тысяч было отправлено за рубеж.
Центральный Комитет Коммунистической партии все еще побаивался поэзии.
В 80-е годы государство все еще имело к поэтам хоть какое-то отношение.
Тот же несчастный, по определению Хлебникова, «куровод Егор» «посмешище советской литературы» в то благодатное время был олицетворением парадного литературного преуспевания. По нелепому характеру своего размытого дарования, Егор Исаев за всю свою жизнь так и не сочинил ни одного стихотворения, но тем не менее был - единственным из всех советских поэтов! - лауреатом Ленинской премии по поэзии, завотделом поэзии издательства «Советский писатель», был вершителем поэтических судеб.
Подобных синекур «егоровских» кресел, которые в те прекрасные для послушных литераторов времена, государство раздавало за верную службу, и одно из которых занимал долгие годы упомянутый в поэме «куровод» - больше нет и никогда уже не будет.
Потому-то и пришлось бедному советскому классику на старости лет разводить несушек.
Поэма Олега Хлебникова показывает, что советская власть не зря опасалась сочинителей.
Поэтическое пространство, существовавшее в Переделкино больше полувека, несомненно, споспешествовало текущим российским социальным переменам и катастрофам.
Приведу цитату из сенатского постановления 1826 года, признавшего стихотворение Пушкина «Андрей Шенье в темнице» -
«очень соблазнительнымъ и служившимъ къ распространению въ неблагонамеренныхъ людяхъ того пагубного духа, который правительство обнаружило во всем его пространствеъ».
Пушкинское пространство, возникнув в лицейском поэтическом общении, распространилось, расширилось, до указанных поэтом координат - «от финских хладных скал до пламенной Колхиды», «от Перми до Тавриды» и через столетие изменило Российскую империю.
Флуктуацией пушкинского пространства, ныне съеживающегося и географически и духовно, была в прошедшем 20-ом веке переделкинская поэтическая среда.
Сергей Алиханов
Статья была опубликована в "Литературной газете" в номере от 21 апреля 1999 года -