5-ть Фраз и глава из романа "Гон"
Твердь и воздух, и слабые полотняные ткани, сделанные человеческими руками, были едино прозрачны и проникаемы для Иисуса Христа.
Но зачем тогда прилетал Ангел Господень в сияющих белых одеждах?
Зачем этот Ангел двигал вверх по склону полуторатонный камень, прикрывавший склеп, и зачем Ангел потом сел на этот камень и дождался Марии Магдалины, которая пришла ко Гробу утром, после Воскрешения?
- При том, что конституцию, как и Библию, почти никто не читал, читать не собирается, и о написанном там судит по старушечьим пересудам возле своего заплеванного подъезда. Знает, подонок, что в любом случае ему мало не покажется - вот и вся конституция.
Твое глупое желание докопаться до истины есть ложный импульс процесса познания, который - повторяю тебе еще раз! - прямо противопоказан вере.
http://runcib.ru/detektiv/3657-sergejj-alikhanov-gon-2011.html
http://www.akniga.ru/Audiobook2980.html
http://obuk.ru/audiobook/87510-sergej-alixanov-gon-audiokniga.html
( и еще на сотнях сайтов)
17.
“Для чего я живу? - все чаще задает себе вопрос Феликс Павлович, - Неужели для того, чтобы телефонные звонки, словно маленькие буравчики, въедались мне в душу? Неужели для того, чтобы купить, продать, взять в долг, опять купить, затем получить бумагу с гербовым тиснением, на которой будет записано, что эти стены, перекрытия, часть унылого пейзажа за окном принадлежат мне, Латунному. Что мне, смертному, в течении шестидесяти или скольких там лет, может принадлежать? Только моя собственная жизнь. А я трачу последние силы и время, на то, чтобы люди, тоже смертные, признали за мной право собственности на эту стену.
Зачем мне это, для чего? Из всего преходящего в этом мире самое эфемерное и есть собственность. Что осталось у самого величайшего богача в истории человечества Марка Лициния Красса, которому принадлежал не убыточный станкостроительный завод, а полгорода Рима? Что осталось у него в собственности, когда он погиб в Германии, во главе двух легионов?
Ничего, кроме имени.
Какая разница, кому эти обшарпанные строения будут принадлежать - мне или, предположим, тому же Печикову?”
Но тут Феликс Павлович вдруг почувствовал, что разница все же есть. Принадлежи “Красные баррикады” Печикову, то сейчас бы Печиков Виктор Петрович спокойно размышлял, сидя в кресле, а он, Латунный, отправлял бы из Курска товар.
“Однако, хватит, довольно о работе! Сколько сил душевных на нее напрасно потрачено!”
Как только короткий кредит, полученный из Престиж-банка, был запущен на прокрутку “химического” проекта, и назойливый Кутяпкин перестал поминутно трезвонить, Феликс Павлович постарался выбросить бренные глупости из круга текущих забот, а главное, из ежедневной «оперативной» памяти, и без того загруженной всякими нелепицами.
Как только душа Латунного освобождалась от насущных забот, он немедленно возвращался к особо любимым раздумьям - о возникновении и первых десятилетиях христианства. Феликс Павлович был истинно православным человеком. Мало ли что случается в жизни, но постоянное самоедство по поводу и без повода, пусть и не входит в число смертных грехов, тем не менее, тоже тяжкий и досадный грех.
В прошедшие, и уже безвозвратно канувшие атеистические времена, Феликс Павлович немилосердно потел в цехах, на летучках, и, конечно, на партсобраниях, но всегда носил под сорочкой майку- футболку с плотно облегающим воротничком. А под ней, на груди - никто из его подчиненных не догадывался ни тогда, ни сейчас об этом - серебряный крест. Самой Библии у Феликса Павловича долго не было, и он часто брал ее почитать у друга детства и однокашника по 52-ой тбилисской средней школе, Додика Ананьева.
Однажды, лет двадцать тому назад, он встретился с Додиком на Цветном бульваре, и с тех пор они наведывались друг к другу. В те годы Додик заканчивал философский факультет МГУ, а Феликс Павлович работал в райкоме партии младшим инструктором промышленного отдела. Феликс взял у Додика почитать Библию в ту же, первую после школьных лет, встречу - вероятно, Книга была тогда у философа при себе.
Додик записал домашний адрес Феликса Павловича и через два дня зашел к нему и забрал Библию. Так и повелось - Латунный иногда заходил за Библией к Додику, который жил на улице Шухова - теперь это для него в трех минутах езды на служебной автомашине от проходной завода. Додик приглашал Латунного на кухню, угощал его чаем с кисленькими карамельками. Они вспоминали счастливую тбилисскую юность, а прощаясь, философ вновь вручал Феликсу Павловичу редчайшее издание Библии Геце, сохранившееся - как объяснил Додик - при бомбежках Второй мировой войны под руинами Варшавы.
Обычно по субботам Ананьев заявлялся к Феликсу Павловичу домой, забирал книгу, и заодно плотно обедал в кругу семьи однокашника.
Многое в Библии казалось Латунному неправдоподобным. Нет, вовсе не святые истины и великие чудеса, в которые Феликс Павлович искренне верил, потому что давно уже объяснил их самому себе.
Например, при Вознесении тело Спасителя не преодолевало собственную силу тяжести, а просто - избавлялось от нее.
До физической смерти на кресте тело Христа состояло из атомов, то есть было материальным. А после Распятия Его тело преобразовалось в волновую субстанцию, особым, вероятно, голографическим образом сконцентрированную до видимого светового спектра. Очевидно, что распятие, временно разрушив полюса, поддерживающие обычную материальность жизни в теле Христа, после смерти преобразовало Его плоть в волновую энергию, которая уже в склепе самоизлучилась. Превращение, переход из корпускулярного состояния в волновое и происходило в течение трех дней, предшествующих Воскрешению.
Таким образом, ни склеп, ни плащаница, ни все бальзамирующие мази и ароматы, которыми натерли женщины бедное тело Спасителя, и, разумеется, ни слой земли - точнее сланца, - и ни камень, прикрывавший склеп, не могли быть воскресающему Христу преградой! Твердь и воздух, и слабые полотняные ткани, сделанные человеческими руками, были едино прозрачны и проникаемы для Иисуса Христа. Воскрес ли он в той самой истерзанной плоти, которую сняли с креста (раны воскресшего Спасителя осмелился своими пальцами проверить только Фома-неверующий, но именно свидетельствам Фомы Латунный не доверял) или же у него срослись перебитые ноги, и затянулась глубокая рана, нанесенная ударом копья - все это не имело никакого значения.
Для сверхъестественного Воскрешения Христа не могло быть и не было в естественном мире никаких преград!
Но зачем тогда прилетал Ангел Господень в сияющих белых одеждах? Зачем этот Ангел двигал вверх по склону полуторатонный камень, прикрывавший склеп, и зачем Ангел потом сел на этот камень и дождался Марии Магдалины, которая пришла ко Гробу утром, после Воскрешения?
Римские гвардейцы, посланные проконсулом Пилатом по наущению и требованию фарисеев охранять склеп, а следом за ними и мы все, никогда бы не заметили мгновенное Вознесение Христа, если бы предварительно не прилетел этот сияющий Ангел, и если бы не шум отодвинутого им огромного камня. Как раз этот Ангел Господень и созданный им шум привлекли внимание легионеров. Необычайная сила Ангела особенно поразила римскую охрану - ведь они знали, что такой огромный камень вся их центурия может свалить лишь с превеликим трудом.
До явления Ангела они уже три дня располагались вокруг склепа на боевом дежурстве. Они были поставлены на часах с единственной целью - не дать ученикам Христа вынуть из могилы тело своего Учителя, перепрятать и перезахоронить его, а затем объявить, что пророчество о Воскрешении исполнилось и сбылось, и тут же начать очередные беспорядки.
Феликс Павлович, одержимый непреходящей тягой к событиям, предшествующим возникновению христианства, одно время заинтересовался организацией римской армии, читал об этом книги, и однажды нашел в Ленинке труд Флавия Вегеция Рената - “Военные институты римлян”, из которого узнал, сколь необычайно строгой была дисциплина в легионах. За любой, самый незначительный, проступок наказанием была смерть. Вегеций на многие века вперед определил, что дисциплина столь же важна, как и выучка, и что мир должен покориться именно римской дисциплине. В уставе было определено (свод 49, параграф 22), что легионер, самовольно покинувший дозор, карался сожжением на костре, разожженном из его собственной одежды.
Поэтому римские гвардейцы под страхом тяжкой смерти глядели во все глаза, и, несомненно, видели в то утро прилет Ангела, и воскатываемый им вверх по склону камень, и открывшееся отверстие в скале и, наконец, появление из разверзшегося склепа уже не тела Христа, а освободившегося от пут земных и воскресшего Спасителя!
Что же дальше делают стоявшие на посту легионеры? Они в ужасе разбегаются. Их испуг был сильнее страха неминуемой мучительной казни. Но главное - все эти легионеры, охранявшие склеп, остались живы! Их отыскали первосвященники, и им - всем до единого! - вручили деньги, подкупили их, чтобы они не говорили никому о том, что они видели.
Но виденное охранниками тайной не осталось.
Все, что они лицезрели, описано в Евангелиях!
Именно они, легионеры, стоявшие на страже возле склепа и рассказали о чуде. Больше некому, потому что они - и только они! - видели Воскресшего и Возносящегося Христа.
Но что сами гвардейцы могли думать о случившемся? В завоеванной, покоренной стране они выполняли скучнейшее поручение - охраняли опечатанный могильный склеп, в котором был похоронен - с их римской точки зрения - только что распятый бунтовщик. Чего они могли бояться? Только жестокого наказания, если без приказа покинут свой пост. Но именно это они и сделали - сбежали! Покинули пост, и обрекли себя на сожжение!
Необъяснимый побег римских гвардейцев казался Феликсу Павловичу лишенным всяческого правдоподобия, и поведение легионеров, охранявших место погребения, представлялось Латунному гораздо более невероятным, чем само Воскрешение Христово.
Взять хотя бы тех воинов, которые сдав дежурство, сменившись на посту, по праву спали в то утро, расположившись по периметру, за которым бодрствовали в дозоре их товарищи. Получается, что они неожиданно проснулись, и спросонья тут же побежали за теми, кто воочию лицезрел чудо? Нет! Они проснулись раньше - от шума отодвигаемого Ангелом камня. Значит, сам Бог разбудил их, чтобы и они стали свидетелями Вознесения.
Особенно удивляло Феликса Павловича, что целая центурия очевидцев поразительного, величайшего явления, ставшего основой основ возникновения святой церкви, не оставили об этом событии никаких свидетельств.
Зачем тогда Господь послал своего Ангела, разбудил спящих, и предуведомил бодрствовавших?
Легионеры только поддерживали порядок и не участвовали в религиозных распрях, которые продолжаются в многострадальной Палестине и по сей день. Они были лишены местных предрассудков, и являлись, по сути, беспристрастными наблюдателями. Значит, именно они стали наиболее ценными свидетелями. И что же с этими гвардейцами произошло потом? Их казнили? Нет. Их разыскали фарисеи - чтобы подкупить. Но не нашли те, кто, несомненно, искал их по долгу службы, чтобы придать жестокой казни. Иначе, в соответствии с тем же сводом римских военных законов, уже сами центурионы - их начальники и эдилы - военные следователи - подлежали жестокому наказанию.
Собственно, чего эти легионеры так испугались? Они принимали участие в очередной иудейской войне, отличавшейся от остальных войн императорского Рима особо кровавой беспощадностью, потому что иудеи не оказывали легионерам никакого сопротивления и становились добровольными жертвами ужасной резни. Несомненно, именно эти самые легионеры неоднократно рубили толпы молящихся - прямо в иудейских храмах. На значках именно этого Второго Победоносного легиона была кровь детей - младенцев! Римские солдаты выполнял такие приказы царя Ирода, какие и гестаповцы отказались бы выполнять! Кроме того, велась запись боевой истории легионов, и такой вопиющий случай массового нарушения дисциплины, как уход с охраняемого объекта особой важности, обязательно был там отмечен...
Феликс Павлович думал об этой истории с римской охраной Гроба Господня не первый год, да, наверное, и не первое десятилетие. Но эти косвенные размышления нисколько не омрачали просветленную душу Феликса Павловича, а наоборот - возвышали ее, поскольку больше всего он любил размышлять о жизни, смерти и Воскрешении Иисуса Христа.
Латунный часто молился и еженедельно ходил в церковь. Даже в те кромешные годы, когда, обнаружив его религиозный настрой, его тут же выгнали бы из партии и освободили бы от занимаемой должности. Все те долгие годы, зимой и летом, почти каждым субботним ранним утром, Феликс Павлович спускался в метро “Новые Черемушки” и добирался до Павелецкого вокзала. Садился на первую электричку и ехал до остановки “61-ый километр”.
Уже с платформы видны были купола Церкви Казанской Божьей Матери. И он шел к ней полторы версты пешком, останавливался, низко кланялся приближающемуся храму, крестился. Чем ближе подходил, тем благостнее и спокойнее становилось на душе. Этот храм был одним из немногих в Подмосковье, который при первых коммунистических гонениях был разграблен меньше других, счастливо избежал хрущевского повсеместного разрушения и осквернения церквей и святынь, и служба в нем прерывалось лишь однажды, и то всего на четыре дня.
Войдя в храм, Феликс Павлович ставил три свечи во славу Господа нашего Иисуса Христа, шесть - во здравие членов своей семьи и две - за упокой родителей. Никаким размышлениям во храме он не предавался, только молился. Эти сорок минут, а иногда и час, которые проводил он возле древних икон храма, обновляли его душу и странным образом придавали смысл его существованию.
По выходе, миновав паперть, он садился на скамью под развесистыми липами, и его опять начинали угнетать вопросы. Задай он любой из них, предположим, бабке, которая только что истово молилась у алтаря, а сейчас, пятясь задом, выходит из церкви, то бабка эта оскорбится, и плюнет в него, и, может, расцарапает ему лицо...
Сделка, затеянная жадным Кутяпкиным, осуществлялась теперь без ежедневной опеки Гендиректора “Красных баррикад” и, чтобы отвлечься от текущих дел, связанных с приватизацией завода, Феликс Павлович решил поделиться с однокашником сокровенными размышлениями.
Не дожидаясь конца рабочего дня, Латунный, предварительно позвонив Додику, поехал к нему. Ананьев давно уже закончил аспирантуру философского факультета Государственного университета, защитил кандидатскую, а затем - и докторскую диссертацию. На тему: “Изменение сложных социальных структур как способ их сохранения”. Стал видным философом. Профессор Ананьев преподавал на полставки диалектический материализм, но в последний год, уже на полной ставке, читал “Основы cлова Божия” - в том же Мытищинском областном институте культуры, получившем недавно статус академии.
- Дорогой Додик, - сказал Феликс Павлович, выпив чашку спитого чая с барбарисовой карамелькой, - ты человек глубоко образованный и вполне, можно сказать, ученый. Так вот как ты объяснишь, что Иисус Христос воскрес, а легионеры, которые у склепа его караулили, и которые должны были бы, вроде... - и Феликс Павлович, неожиданно для себя, запнулся и не нашел фразу, которая адекватно отражала бы вопросы, давно рвавшиеся наружу из глубин его существа.
Но Додик все уже понял.
- Ты хочешь, Феликс, - сказал он, - религиозный трактат рассмотреть с точки зрения достоверности и собственного здравого смысла. Но выход тут только один - верить всему, что написано в Книге, - и Додик положил руку на Библию, - или ... не верить.
- Я говорю не о Воскрешении, в которое искренне верю. Но нелепые действия римских гвардейцев после самого значимого события в истории человечества совершенно не укладываются в рамки обычного человеческого поведения!
- Выражайся точнее! Ты хочешь сказать, что их поведение не соответствует твоему представлению. Но все эти события произошли две тысячи лет назад, и психология людей тогда была совершенно иной, - заговорил профессиональный лектор.
- Разумеется...
- Давай с тобой попробуем не углубляться в дебри веков и тысячелетий, - приосанившись, менторским тоном начал лекцию доктор наук, и его уже тронутый сединой хохолок метнулся назад, вслед за горделивым движением головы, - а лучше разберемся в том, что произошло с нами, в те немногие десятилетия, которые мы сами прожили, - тут Додик встал, повел Феликса Павловича по коридору, и открыл ключом запертую на внутренний замок дверь.
“Словно в коммунальной квартире живет,” - успел подумать Феликс Павлович, впервые входя в эту комнату и поражаясь затхлости её атмосферы.
На синем и на черном бархате, там и сям лежали странные вещицы и символы - серебряный крест, похожий не на христианское распятие, в котором ноги мученика прибиты к основанию креста, а на четырехугольную звезду - по количеству человеческих конечностей; старинного литья треугольник с открытым глазом, похожий на усеченную пирамиду, нарисованную на долларовой купюре; миниатюрные бронзовые секиры, со стертым сусально-золотым покрытием; циркули с толстыми, неподвижными ножками и корявыми крестами между ними. Нелепые, никогда не виданные Феликсом Павловичем предметы были украшены змеиной кожей, тонкими полосками слоновой кости и финифтью. На высокой резной полированной этажерке, на верхней полке, сделанной из цельного куска серого мрамора, Латунный с ужасом увидел два черепа, обращенные друг к другу черными провалами глазниц. Между черепами, на равном расстоянии от обоих, лежал дециметровый, странно поблескивающий прозрачный куб.
На стене, в широкой золоченной раме, висел масляный портрет незнакомого Феликсу Павловичу человека, с черными, упорно смотрящими вперед глазами, отдаленно похожего на самого Додика.
- Это отец твой, что ли? - спросил Латунный, кивнув на портрет.
- Это доктор Штайнер, - ответил Додик с укоризной, и взял в руки стеклянный куб, словно отбирая его у черепов.
Феликс Павлович не знал, кто такой доктор Штайнер, и был несколько смущен этим обстоятельством, поэтому не стал уточнять профессию человека на портрете.
Додик между тем рвался продолжить импровизированную лекцию:
- Сейчас издается множество воспоминаний о времени нашего детства. Хотя мы и были детьми, ту эпоху и дух ее мы хорошо запомнили. Ты наверняка согласишься, что все новые комментарии абсолютно не соответствуют нашим воспоминаниям. Более того, открывшиеся документы, которые, казалось бы, писались тогда, тоже разнятся с нашим непосредственным опытом. Читая сейчас, например, сталинский краткий курс истории партии “фальшивиков” (Додик акцентировал свою, как он полагал, весьма удачную филологическую находку), мы узнаем не подлинную историю, а только то, как сам товарищ Сталин хотел выглядеть в глазах подданных, зарубежных современников и потомков. Впрочем, я сильно сомневаюсь, что Сталина интересовали какие-то потомки. Он был слишком занят.
- Я тебя не об этом спрашиваю, - Феликс Павлович попытался прервать разошедшегося однокашника.
Но Додик уже завелся и остановить его было невозможно:
- Все политические и религиозные биографии, или автобиографии, которыми ты, мой дорогой друг, так интересуешься, своим содержанием в корне отличаются от действительно происходивших событий. Ты наверняка заметил, что вся мировая история не только нелепа, но совершенно недетерминирована - никогда ни одно событие непосредственно не исходит из другого. Например, нынешний распад СССР и восстановление на его территории капиталистических отношений абсолютно причинно не связаны. В Китае капитализм восстанавливается на фоне укрепления империи - в Непале убыстряется процесс китаизации. Если бы не чрезмерное властолюбие отдельных лиц, мы вполне бы могли жить сейчас в Союзе Капиталистических Республик. Но описываются последние российские события только взаимосвязанными, как и вся история на страницах учебников.
Потому что к истории привязываются характеристики текстов ее описывающих. На самом деле эти сочинители наводят тень на плетень, объясняя последующей фразой фразу предыдущую. И все, о чем ты меня спрашиваешь, тоже в свое время было тщательно приглажено и причесано сочинителями брошюрок и религиозных трактатов, в частности, той же Библии!
- Додик, как ты смеешь?! И непорочное зачатие, и хождение по воде, исцеление... Все это, по твоему, причесано?! - оскорбился до глубины души Феликс Павлович.
- Я тебе одно говорю, а ты все свое талдычишь. В нашем институте, то есть в академии, я создал программу, которая уже по одним частотным характеристикам текста сразу определит - кроется ли за написанным реальное событие, или опять господа-сочинители палец сосали, и из него все высосали. У меня самые смышленые студенты над этим проектом работают, - похвалился наставник.
- Перестань кощунствовать, Додик! Я Библию двадцать лет читаю, вот у меня вопросы и накопились, - напомнил, несколько стесняясь, Феликс Павлович.
- Кто в России Библию читает, тот в бога не верит! У нас православие и Библия - это две данности, которые слабо взаимодействуют друг с другом. Поэтому всякие умники, вроде тебя, их противопоставляют. Признайся честно: кто более тобой почитаем - Иисус Христос или Серафим Саровский? - подковырнул профессор.
- Додик, это тебе не теннис и не футбол, где Пеле - первый, а Стрельцов - второй. Здесь ничего нельзя сравнивать. Это великий грех!
Но видный философ, не обращая внимания на протестующие восклицания Феликса Павловича, продолжил:
- Твои богоборческие поиски очень для нас характерны. Ты искренне считаешь, что тебе вполне позволительно копаться - пусть и мысленно - в Воскрешении Христа. Не станешь же ты так же настырно раздумывать о погребении любого другого человека? Даже близкого тебе?
- Нет, конечно! - вдруг устыдившись своих мыслей, сказал Феликс Павлович.
- Ты чувствуешь: этого делать нельзя. А провести лекцию, то есть, я хотел сказать, службу в храме не на старославянском, а на русском языке, которую без перевода поняли бы присутствующие на богослужении тоже нельзя! - вдруг заявил Додик, словно он находился сейчас не в доме возле Донского монастыря, а в протестантском колледже Нотр-Дам.
Доктор философии сделал паузу, и, самоутверждаясь, любуясь всепроникающей силой своего разума, произнес:
- У нас в России то же самое происходит и с конституцией. Кто о ней больше всех распространяется - тот и есть подлец самой высшей марки!
- При чем тут еще и конституция? - не уловил связи Феликс Павлович.
- При том, что конституцию, как и Библию, почти никто не читал, читать не собирается, и о написанном там судит по старушечьим пересудам возле своего заплеванного подъезда. Знает, подонок, что в любом случае ему мало не покажется - вот и вся конституция.
- Насчет конституции - это точно, - согласился Феликс Павлович, чтобы побыстрее вернуться к Воскрешению, - но Библию-то я как раз все время читаю, и деталями интересуюсь. Что же в этом плохого?
- Веришь в бога - так верь. Но если ты интересуешься деталями - значит, не веришь. Если ты, Феся, каким-то непостижимым образом узнаешь о действительных обстоятельствах конкретного религиозного события, а в данном случае - Воскрешения Христа, то оно тут же перестанет быть для тебя предметом веры. Твое глупое желание докопаться до истины есть ложный импульс процесса познания, который - повторяю тебе еще раз! - прямо противопоказан вере. Из-за этого мы и топчемся на одном месте вот уже тысячу лет. Не ты первый, и не ты последний во всем сомневающийся. А в жизни нашей толку нет и не будет!
Додик посмотрел с особенным вниманием на растерянное лицо своего друга и почувствовал, что тот сомлел, раскрылся, а, значит, готов к посвящению.
- Ну и что? - продолжает по инерции допытываться Феликс Павлович.
- Хорошо, - решился Додик, - предположим на минуточку, что я есть фигура или субъект поклонения какой-нибудь будущей религии.
- Ты? - изумился Феликс Павлович.
- Да, я, - подтвердил Додик, - И я тебе заявляю, что мне открылись все истины мира. Ты, конечно, примешь меня за сумасшедшего. И знаешь почему? Потому что мы с тобой подложили когда-то дохлую крысу в портфель нашей классной руководительницы, украли журнал и сожгли его вместе с дневниками, и нас за эти проделки выгнали из школы. Другими словами, ты меня очень хорошо знаешь с детства, и поэтому ни в какие истины, мне открывшиеся, никогда не поверишь.
- Это ясно, - согласился Феликс Павлович. Помимо проделок, он прекрасно помнил, как Додик еще в четвертом классе решил стать пятым основоположником марксизма. Будущий маститый философ вслух мечтал о том, как его, додиков, портрет повсюду будет висеть между портретами Маркса-Энгельса, с одной стороны, и Ленина-Сталина - с другой.
- Но для того, чтобы ты все-таки заинтересовался по-настоящему серьезными вещами, я сейчас, перед твоими глазами, поднимусь в воздух, просочусь сквозь форточку, через пару минут возвращусь с распускающейся веточкой липы в зубах, и опять сяду с тобой беседовать, - сказал Додик, привставая.
- Глупость какая. Зачем это?
- А затем, что крыса, которую мы засунули нашей учительнице в портфель, то есть твое твердое знание о приземленности нашего с тобой существования напрочь закрывает перед тобой возможность поверить в нечто сверхъестественное, которое уже открылось мне. Другими словами, - Додик опять сел на стул, - априорное знание достоверных фактов биографии политика или пророка заранее разрушает всякую возможность мистического постижения и веры!
- Ничего не понимаю, - сказал с досадой Феликс Павлович, давно пожалевший, что начал этот разговор, - я тебя, как старого друга и крупного ученого, попросил помочь мне разобраться в одном простом вопросе - почему римская охрана разбежалась при Воскрешение Христа, а ты мне голову морочишь.
- Не простой, а самый простой вопрос, - ухмыльнулся Додик, - На этом простом, как ты говоришь, вопросе, на этом событии держится вся наша христианская цивилизация. Тем не менее, чтобы тебе все-таки доказать всю ложность твоей изначальной посылки, я прямо перед тобой сейчас совершу одно действо.
Резким движением Додик зажег настольную лампу со странным абажуром из очень дряхлой материи, и стал сосредоточенно смотреть в стеклянный куб, который он отложил к черепам на синий бархатный лоскут, а теперь опять взял в руки. На желтом абажуре стали проступать кабалистические рисунки, а грани стеклянного куба в руках Додика вдруг замерцали, излучая слабый голубоватый свет.
Еще через минуту возле тонко стесанных граней странного куба возникли маленькие радуги.
- Что это еще за глупости? - воскликнул Феликс Павлович.
Но Додик был уже вовлечен в мистерию, торжественно молчал и отрешенно вглядывался в мерцающий куб.
Через двадцать минут Феликсу Павловичу это надоело.
Ничего не происходило, лишь Додик продолжал неотрывно вглядываться, словно смотрел не в прозрачный куб, а куда-то вдаль - между излучающими, пульсирующими гранями.
Феликс Павлович собрался уходить и с огорчением подумал - “Додик - есть Додик”, - как вдруг темная комната озарилась зеленым огнем, а его однокашник забормотал не своим голосом:
- Восьмой зал Ватиканской библиотеки, сто тридцать четвертый стеллаж, третья полка снизу, эльзивир из свиной розовой кожи с темнокоричневым корешком и тусклыми медными застежками. В нем хранятся манускрипты, на которых записана история боевого пути Второго Победоносного легиона, несшего в те дни патрульную службу в Иерусалиме.
Феликс Павлович очень испугался.
Додик отложил куб, свет померк. Еще некоторое время друзья молчали, а потом Феликс Павлович спросил:
- Что же там написано?
Додик уже своим обычным голосом, как и раньше - чуть гнусавым, и в то же время высоким на гласных - сказал:
- Я ощущаю только общий фон, захватываю информационные сгустки, которые потом рассасываются в моем сознании. Впоследствии иногда что-то выходит на языковой уровень и расшифровывается. Я уверен, что со временем смогу тебе кое-что рассказать об увиденном. Одно несомненно: в Ватикане, в папской библиотеке, существуют записи, которые могут пролить свет на интересующий тебя вопрос о Воскрешении.
- Может, мне в Италию поехать, записаться в эту библиотеку и прочесть? - Феликс Павлович хотел было шуткой вернуть разговор в прежнее русло.
- Судя по интенсивности поля, эти манускрипты в последние семьсот-восемьсот лет никто не читал, - сказал Додик.
- Ладно, пойду домой, Ксения меня заждалась, да и устал я. Бог с ним, со всем этим, - сказал Феликс Павлович, и встал.
- Что это за странная такая материя у твоего абажура? - спросил Латунный, надевая плащ.
- Это подлинный подол санбенито - одежды, в которые испанская инквизиция облачала грешников перед сожжением, прежде, чем они всходили на костер, - объяснил Додик.
Феликс Павлович машинально взял Библию и, не прощаясь, ушел.
- Да, трудно тебя, чурбана, пробить, - выйдя на неметеную лестничную клетку, пробормотал Додик в удаляющуюся широкую спину мятущегося духом директора.
Но зачем тогда прилетал Ангел Господень в сияющих белых одеждах?
Зачем этот Ангел двигал вверх по склону полуторатонный камень, прикрывавший склеп, и зачем Ангел потом сел на этот камень и дождался Марии Магдалины, которая пришла ко Гробу утром, после Воскрешения?
- При том, что конституцию, как и Библию, почти никто не читал, читать не собирается, и о написанном там судит по старушечьим пересудам возле своего заплеванного подъезда. Знает, подонок, что в любом случае ему мало не покажется - вот и вся конституция.
Твое глупое желание докопаться до истины есть ложный импульс процесса познания, который - повторяю тебе еще раз! - прямо противопоказан вере.
http://runcib.ru/detektiv/3657-sergejj-alikhanov-gon-2011.html
http://www.akniga.ru/Audiobook2980.html
http://obuk.ru/audiobook/87510-sergej-alixanov-gon-audiokniga.html
( и еще на сотнях сайтов)
17.
“Для чего я живу? - все чаще задает себе вопрос Феликс Павлович, - Неужели для того, чтобы телефонные звонки, словно маленькие буравчики, въедались мне в душу? Неужели для того, чтобы купить, продать, взять в долг, опять купить, затем получить бумагу с гербовым тиснением, на которой будет записано, что эти стены, перекрытия, часть унылого пейзажа за окном принадлежат мне, Латунному. Что мне, смертному, в течении шестидесяти или скольких там лет, может принадлежать? Только моя собственная жизнь. А я трачу последние силы и время, на то, чтобы люди, тоже смертные, признали за мной право собственности на эту стену.
Зачем мне это, для чего? Из всего преходящего в этом мире самое эфемерное и есть собственность. Что осталось у самого величайшего богача в истории человечества Марка Лициния Красса, которому принадлежал не убыточный станкостроительный завод, а полгорода Рима? Что осталось у него в собственности, когда он погиб в Германии, во главе двух легионов?
Ничего, кроме имени.
Какая разница, кому эти обшарпанные строения будут принадлежать - мне или, предположим, тому же Печикову?”
Но тут Феликс Павлович вдруг почувствовал, что разница все же есть. Принадлежи “Красные баррикады” Печикову, то сейчас бы Печиков Виктор Петрович спокойно размышлял, сидя в кресле, а он, Латунный, отправлял бы из Курска товар.
“Однако, хватит, довольно о работе! Сколько сил душевных на нее напрасно потрачено!”
Как только короткий кредит, полученный из Престиж-банка, был запущен на прокрутку “химического” проекта, и назойливый Кутяпкин перестал поминутно трезвонить, Феликс Павлович постарался выбросить бренные глупости из круга текущих забот, а главное, из ежедневной «оперативной» памяти, и без того загруженной всякими нелепицами.
Как только душа Латунного освобождалась от насущных забот, он немедленно возвращался к особо любимым раздумьям - о возникновении и первых десятилетиях христианства. Феликс Павлович был истинно православным человеком. Мало ли что случается в жизни, но постоянное самоедство по поводу и без повода, пусть и не входит в число смертных грехов, тем не менее, тоже тяжкий и досадный грех.
В прошедшие, и уже безвозвратно канувшие атеистические времена, Феликс Павлович немилосердно потел в цехах, на летучках, и, конечно, на партсобраниях, но всегда носил под сорочкой майку- футболку с плотно облегающим воротничком. А под ней, на груди - никто из его подчиненных не догадывался ни тогда, ни сейчас об этом - серебряный крест. Самой Библии у Феликса Павловича долго не было, и он часто брал ее почитать у друга детства и однокашника по 52-ой тбилисской средней школе, Додика Ананьева.
Однажды, лет двадцать тому назад, он встретился с Додиком на Цветном бульваре, и с тех пор они наведывались друг к другу. В те годы Додик заканчивал философский факультет МГУ, а Феликс Павлович работал в райкоме партии младшим инструктором промышленного отдела. Феликс взял у Додика почитать Библию в ту же, первую после школьных лет, встречу - вероятно, Книга была тогда у философа при себе.
Додик записал домашний адрес Феликса Павловича и через два дня зашел к нему и забрал Библию. Так и повелось - Латунный иногда заходил за Библией к Додику, который жил на улице Шухова - теперь это для него в трех минутах езды на служебной автомашине от проходной завода. Додик приглашал Латунного на кухню, угощал его чаем с кисленькими карамельками. Они вспоминали счастливую тбилисскую юность, а прощаясь, философ вновь вручал Феликсу Павловичу редчайшее издание Библии Геце, сохранившееся - как объяснил Додик - при бомбежках Второй мировой войны под руинами Варшавы.
Обычно по субботам Ананьев заявлялся к Феликсу Павловичу домой, забирал книгу, и заодно плотно обедал в кругу семьи однокашника.
Многое в Библии казалось Латунному неправдоподобным. Нет, вовсе не святые истины и великие чудеса, в которые Феликс Павлович искренне верил, потому что давно уже объяснил их самому себе.
Например, при Вознесении тело Спасителя не преодолевало собственную силу тяжести, а просто - избавлялось от нее.
До физической смерти на кресте тело Христа состояло из атомов, то есть было материальным. А после Распятия Его тело преобразовалось в волновую субстанцию, особым, вероятно, голографическим образом сконцентрированную до видимого светового спектра. Очевидно, что распятие, временно разрушив полюса, поддерживающие обычную материальность жизни в теле Христа, после смерти преобразовало Его плоть в волновую энергию, которая уже в склепе самоизлучилась. Превращение, переход из корпускулярного состояния в волновое и происходило в течение трех дней, предшествующих Воскрешению.
Таким образом, ни склеп, ни плащаница, ни все бальзамирующие мази и ароматы, которыми натерли женщины бедное тело Спасителя, и, разумеется, ни слой земли - точнее сланца, - и ни камень, прикрывавший склеп, не могли быть воскресающему Христу преградой! Твердь и воздух, и слабые полотняные ткани, сделанные человеческими руками, были едино прозрачны и проникаемы для Иисуса Христа. Воскрес ли он в той самой истерзанной плоти, которую сняли с креста (раны воскресшего Спасителя осмелился своими пальцами проверить только Фома-неверующий, но именно свидетельствам Фомы Латунный не доверял) или же у него срослись перебитые ноги, и затянулась глубокая рана, нанесенная ударом копья - все это не имело никакого значения.
Для сверхъестественного Воскрешения Христа не могло быть и не было в естественном мире никаких преград!
Но зачем тогда прилетал Ангел Господень в сияющих белых одеждах? Зачем этот Ангел двигал вверх по склону полуторатонный камень, прикрывавший склеп, и зачем Ангел потом сел на этот камень и дождался Марии Магдалины, которая пришла ко Гробу утром, после Воскрешения?
Римские гвардейцы, посланные проконсулом Пилатом по наущению и требованию фарисеев охранять склеп, а следом за ними и мы все, никогда бы не заметили мгновенное Вознесение Христа, если бы предварительно не прилетел этот сияющий Ангел, и если бы не шум отодвинутого им огромного камня. Как раз этот Ангел Господень и созданный им шум привлекли внимание легионеров. Необычайная сила Ангела особенно поразила римскую охрану - ведь они знали, что такой огромный камень вся их центурия может свалить лишь с превеликим трудом.
До явления Ангела они уже три дня располагались вокруг склепа на боевом дежурстве. Они были поставлены на часах с единственной целью - не дать ученикам Христа вынуть из могилы тело своего Учителя, перепрятать и перезахоронить его, а затем объявить, что пророчество о Воскрешении исполнилось и сбылось, и тут же начать очередные беспорядки.
Феликс Павлович, одержимый непреходящей тягой к событиям, предшествующим возникновению христианства, одно время заинтересовался организацией римской армии, читал об этом книги, и однажды нашел в Ленинке труд Флавия Вегеция Рената - “Военные институты римлян”, из которого узнал, сколь необычайно строгой была дисциплина в легионах. За любой, самый незначительный, проступок наказанием была смерть. Вегеций на многие века вперед определил, что дисциплина столь же важна, как и выучка, и что мир должен покориться именно римской дисциплине. В уставе было определено (свод 49, параграф 22), что легионер, самовольно покинувший дозор, карался сожжением на костре, разожженном из его собственной одежды.
Поэтому римские гвардейцы под страхом тяжкой смерти глядели во все глаза, и, несомненно, видели в то утро прилет Ангела, и воскатываемый им вверх по склону камень, и открывшееся отверстие в скале и, наконец, появление из разверзшегося склепа уже не тела Христа, а освободившегося от пут земных и воскресшего Спасителя!
Что же дальше делают стоявшие на посту легионеры? Они в ужасе разбегаются. Их испуг был сильнее страха неминуемой мучительной казни. Но главное - все эти легионеры, охранявшие склеп, остались живы! Их отыскали первосвященники, и им - всем до единого! - вручили деньги, подкупили их, чтобы они не говорили никому о том, что они видели.
Но виденное охранниками тайной не осталось.
Все, что они лицезрели, описано в Евангелиях!
Именно они, легионеры, стоявшие на страже возле склепа и рассказали о чуде. Больше некому, потому что они - и только они! - видели Воскресшего и Возносящегося Христа.
Но что сами гвардейцы могли думать о случившемся? В завоеванной, покоренной стране они выполняли скучнейшее поручение - охраняли опечатанный могильный склеп, в котором был похоронен - с их римской точки зрения - только что распятый бунтовщик. Чего они могли бояться? Только жестокого наказания, если без приказа покинут свой пост. Но именно это они и сделали - сбежали! Покинули пост, и обрекли себя на сожжение!
Необъяснимый побег римских гвардейцев казался Феликсу Павловичу лишенным всяческого правдоподобия, и поведение легионеров, охранявших место погребения, представлялось Латунному гораздо более невероятным, чем само Воскрешение Христово.
Взять хотя бы тех воинов, которые сдав дежурство, сменившись на посту, по праву спали в то утро, расположившись по периметру, за которым бодрствовали в дозоре их товарищи. Получается, что они неожиданно проснулись, и спросонья тут же побежали за теми, кто воочию лицезрел чудо? Нет! Они проснулись раньше - от шума отодвигаемого Ангелом камня. Значит, сам Бог разбудил их, чтобы и они стали свидетелями Вознесения.
Особенно удивляло Феликса Павловича, что целая центурия очевидцев поразительного, величайшего явления, ставшего основой основ возникновения святой церкви, не оставили об этом событии никаких свидетельств.
Зачем тогда Господь послал своего Ангела, разбудил спящих, и предуведомил бодрствовавших?
Легионеры только поддерживали порядок и не участвовали в религиозных распрях, которые продолжаются в многострадальной Палестине и по сей день. Они были лишены местных предрассудков, и являлись, по сути, беспристрастными наблюдателями. Значит, именно они стали наиболее ценными свидетелями. И что же с этими гвардейцами произошло потом? Их казнили? Нет. Их разыскали фарисеи - чтобы подкупить. Но не нашли те, кто, несомненно, искал их по долгу службы, чтобы придать жестокой казни. Иначе, в соответствии с тем же сводом римских военных законов, уже сами центурионы - их начальники и эдилы - военные следователи - подлежали жестокому наказанию.
Собственно, чего эти легионеры так испугались? Они принимали участие в очередной иудейской войне, отличавшейся от остальных войн императорского Рима особо кровавой беспощадностью, потому что иудеи не оказывали легионерам никакого сопротивления и становились добровольными жертвами ужасной резни. Несомненно, именно эти самые легионеры неоднократно рубили толпы молящихся - прямо в иудейских храмах. На значках именно этого Второго Победоносного легиона была кровь детей - младенцев! Римские солдаты выполнял такие приказы царя Ирода, какие и гестаповцы отказались бы выполнять! Кроме того, велась запись боевой истории легионов, и такой вопиющий случай массового нарушения дисциплины, как уход с охраняемого объекта особой важности, обязательно был там отмечен...
Феликс Павлович думал об этой истории с римской охраной Гроба Господня не первый год, да, наверное, и не первое десятилетие. Но эти косвенные размышления нисколько не омрачали просветленную душу Феликса Павловича, а наоборот - возвышали ее, поскольку больше всего он любил размышлять о жизни, смерти и Воскрешении Иисуса Христа.
Латунный часто молился и еженедельно ходил в церковь. Даже в те кромешные годы, когда, обнаружив его религиозный настрой, его тут же выгнали бы из партии и освободили бы от занимаемой должности. Все те долгие годы, зимой и летом, почти каждым субботним ранним утром, Феликс Павлович спускался в метро “Новые Черемушки” и добирался до Павелецкого вокзала. Садился на первую электричку и ехал до остановки “61-ый километр”.
Уже с платформы видны были купола Церкви Казанской Божьей Матери. И он шел к ней полторы версты пешком, останавливался, низко кланялся приближающемуся храму, крестился. Чем ближе подходил, тем благостнее и спокойнее становилось на душе. Этот храм был одним из немногих в Подмосковье, который при первых коммунистических гонениях был разграблен меньше других, счастливо избежал хрущевского повсеместного разрушения и осквернения церквей и святынь, и служба в нем прерывалось лишь однажды, и то всего на четыре дня.
Войдя в храм, Феликс Павлович ставил три свечи во славу Господа нашего Иисуса Христа, шесть - во здравие членов своей семьи и две - за упокой родителей. Никаким размышлениям во храме он не предавался, только молился. Эти сорок минут, а иногда и час, которые проводил он возле древних икон храма, обновляли его душу и странным образом придавали смысл его существованию.
По выходе, миновав паперть, он садился на скамью под развесистыми липами, и его опять начинали угнетать вопросы. Задай он любой из них, предположим, бабке, которая только что истово молилась у алтаря, а сейчас, пятясь задом, выходит из церкви, то бабка эта оскорбится, и плюнет в него, и, может, расцарапает ему лицо...
Сделка, затеянная жадным Кутяпкиным, осуществлялась теперь без ежедневной опеки Гендиректора “Красных баррикад” и, чтобы отвлечься от текущих дел, связанных с приватизацией завода, Феликс Павлович решил поделиться с однокашником сокровенными размышлениями.
Не дожидаясь конца рабочего дня, Латунный, предварительно позвонив Додику, поехал к нему. Ананьев давно уже закончил аспирантуру философского факультета Государственного университета, защитил кандидатскую, а затем - и докторскую диссертацию. На тему: “Изменение сложных социальных структур как способ их сохранения”. Стал видным философом. Профессор Ананьев преподавал на полставки диалектический материализм, но в последний год, уже на полной ставке, читал “Основы cлова Божия” - в том же Мытищинском областном институте культуры, получившем недавно статус академии.
- Дорогой Додик, - сказал Феликс Павлович, выпив чашку спитого чая с барбарисовой карамелькой, - ты человек глубоко образованный и вполне, можно сказать, ученый. Так вот как ты объяснишь, что Иисус Христос воскрес, а легионеры, которые у склепа его караулили, и которые должны были бы, вроде... - и Феликс Павлович, неожиданно для себя, запнулся и не нашел фразу, которая адекватно отражала бы вопросы, давно рвавшиеся наружу из глубин его существа.
Но Додик все уже понял.
- Ты хочешь, Феликс, - сказал он, - религиозный трактат рассмотреть с точки зрения достоверности и собственного здравого смысла. Но выход тут только один - верить всему, что написано в Книге, - и Додик положил руку на Библию, - или ... не верить.
- Я говорю не о Воскрешении, в которое искренне верю. Но нелепые действия римских гвардейцев после самого значимого события в истории человечества совершенно не укладываются в рамки обычного человеческого поведения!
- Выражайся точнее! Ты хочешь сказать, что их поведение не соответствует твоему представлению. Но все эти события произошли две тысячи лет назад, и психология людей тогда была совершенно иной, - заговорил профессиональный лектор.
- Разумеется...
- Давай с тобой попробуем не углубляться в дебри веков и тысячелетий, - приосанившись, менторским тоном начал лекцию доктор наук, и его уже тронутый сединой хохолок метнулся назад, вслед за горделивым движением головы, - а лучше разберемся в том, что произошло с нами, в те немногие десятилетия, которые мы сами прожили, - тут Додик встал, повел Феликса Павловича по коридору, и открыл ключом запертую на внутренний замок дверь.
“Словно в коммунальной квартире живет,” - успел подумать Феликс Павлович, впервые входя в эту комнату и поражаясь затхлости её атмосферы.
На синем и на черном бархате, там и сям лежали странные вещицы и символы - серебряный крест, похожий не на христианское распятие, в котором ноги мученика прибиты к основанию креста, а на четырехугольную звезду - по количеству человеческих конечностей; старинного литья треугольник с открытым глазом, похожий на усеченную пирамиду, нарисованную на долларовой купюре; миниатюрные бронзовые секиры, со стертым сусально-золотым покрытием; циркули с толстыми, неподвижными ножками и корявыми крестами между ними. Нелепые, никогда не виданные Феликсом Павловичем предметы были украшены змеиной кожей, тонкими полосками слоновой кости и финифтью. На высокой резной полированной этажерке, на верхней полке, сделанной из цельного куска серого мрамора, Латунный с ужасом увидел два черепа, обращенные друг к другу черными провалами глазниц. Между черепами, на равном расстоянии от обоих, лежал дециметровый, странно поблескивающий прозрачный куб.
На стене, в широкой золоченной раме, висел масляный портрет незнакомого Феликсу Павловичу человека, с черными, упорно смотрящими вперед глазами, отдаленно похожего на самого Додика.
- Это отец твой, что ли? - спросил Латунный, кивнув на портрет.
- Это доктор Штайнер, - ответил Додик с укоризной, и взял в руки стеклянный куб, словно отбирая его у черепов.
Феликс Павлович не знал, кто такой доктор Штайнер, и был несколько смущен этим обстоятельством, поэтому не стал уточнять профессию человека на портрете.
Додик между тем рвался продолжить импровизированную лекцию:
- Сейчас издается множество воспоминаний о времени нашего детства. Хотя мы и были детьми, ту эпоху и дух ее мы хорошо запомнили. Ты наверняка согласишься, что все новые комментарии абсолютно не соответствуют нашим воспоминаниям. Более того, открывшиеся документы, которые, казалось бы, писались тогда, тоже разнятся с нашим непосредственным опытом. Читая сейчас, например, сталинский краткий курс истории партии “фальшивиков” (Додик акцентировал свою, как он полагал, весьма удачную филологическую находку), мы узнаем не подлинную историю, а только то, как сам товарищ Сталин хотел выглядеть в глазах подданных, зарубежных современников и потомков. Впрочем, я сильно сомневаюсь, что Сталина интересовали какие-то потомки. Он был слишком занят.
- Я тебя не об этом спрашиваю, - Феликс Павлович попытался прервать разошедшегося однокашника.
Но Додик уже завелся и остановить его было невозможно:
- Все политические и религиозные биографии, или автобиографии, которыми ты, мой дорогой друг, так интересуешься, своим содержанием в корне отличаются от действительно происходивших событий. Ты наверняка заметил, что вся мировая история не только нелепа, но совершенно недетерминирована - никогда ни одно событие непосредственно не исходит из другого. Например, нынешний распад СССР и восстановление на его территории капиталистических отношений абсолютно причинно не связаны. В Китае капитализм восстанавливается на фоне укрепления империи - в Непале убыстряется процесс китаизации. Если бы не чрезмерное властолюбие отдельных лиц, мы вполне бы могли жить сейчас в Союзе Капиталистических Республик. Но описываются последние российские события только взаимосвязанными, как и вся история на страницах учебников.
Потому что к истории привязываются характеристики текстов ее описывающих. На самом деле эти сочинители наводят тень на плетень, объясняя последующей фразой фразу предыдущую. И все, о чем ты меня спрашиваешь, тоже в свое время было тщательно приглажено и причесано сочинителями брошюрок и религиозных трактатов, в частности, той же Библии!
- Додик, как ты смеешь?! И непорочное зачатие, и хождение по воде, исцеление... Все это, по твоему, причесано?! - оскорбился до глубины души Феликс Павлович.
- Я тебе одно говорю, а ты все свое талдычишь. В нашем институте, то есть в академии, я создал программу, которая уже по одним частотным характеристикам текста сразу определит - кроется ли за написанным реальное событие, или опять господа-сочинители палец сосали, и из него все высосали. У меня самые смышленые студенты над этим проектом работают, - похвалился наставник.
- Перестань кощунствовать, Додик! Я Библию двадцать лет читаю, вот у меня вопросы и накопились, - напомнил, несколько стесняясь, Феликс Павлович.
- Кто в России Библию читает, тот в бога не верит! У нас православие и Библия - это две данности, которые слабо взаимодействуют друг с другом. Поэтому всякие умники, вроде тебя, их противопоставляют. Признайся честно: кто более тобой почитаем - Иисус Христос или Серафим Саровский? - подковырнул профессор.
- Додик, это тебе не теннис и не футбол, где Пеле - первый, а Стрельцов - второй. Здесь ничего нельзя сравнивать. Это великий грех!
Но видный философ, не обращая внимания на протестующие восклицания Феликса Павловича, продолжил:
- Твои богоборческие поиски очень для нас характерны. Ты искренне считаешь, что тебе вполне позволительно копаться - пусть и мысленно - в Воскрешении Христа. Не станешь же ты так же настырно раздумывать о погребении любого другого человека? Даже близкого тебе?
- Нет, конечно! - вдруг устыдившись своих мыслей, сказал Феликс Павлович.
- Ты чувствуешь: этого делать нельзя. А провести лекцию, то есть, я хотел сказать, службу в храме не на старославянском, а на русском языке, которую без перевода поняли бы присутствующие на богослужении тоже нельзя! - вдруг заявил Додик, словно он находился сейчас не в доме возле Донского монастыря, а в протестантском колледже Нотр-Дам.
Доктор философии сделал паузу, и, самоутверждаясь, любуясь всепроникающей силой своего разума, произнес:
- У нас в России то же самое происходит и с конституцией. Кто о ней больше всех распространяется - тот и есть подлец самой высшей марки!
- При чем тут еще и конституция? - не уловил связи Феликс Павлович.
- При том, что конституцию, как и Библию, почти никто не читал, читать не собирается, и о написанном там судит по старушечьим пересудам возле своего заплеванного подъезда. Знает, подонок, что в любом случае ему мало не покажется - вот и вся конституция.
- Насчет конституции - это точно, - согласился Феликс Павлович, чтобы побыстрее вернуться к Воскрешению, - но Библию-то я как раз все время читаю, и деталями интересуюсь. Что же в этом плохого?
- Веришь в бога - так верь. Но если ты интересуешься деталями - значит, не веришь. Если ты, Феся, каким-то непостижимым образом узнаешь о действительных обстоятельствах конкретного религиозного события, а в данном случае - Воскрешения Христа, то оно тут же перестанет быть для тебя предметом веры. Твое глупое желание докопаться до истины есть ложный импульс процесса познания, который - повторяю тебе еще раз! - прямо противопоказан вере. Из-за этого мы и топчемся на одном месте вот уже тысячу лет. Не ты первый, и не ты последний во всем сомневающийся. А в жизни нашей толку нет и не будет!
Додик посмотрел с особенным вниманием на растерянное лицо своего друга и почувствовал, что тот сомлел, раскрылся, а, значит, готов к посвящению.
- Ну и что? - продолжает по инерции допытываться Феликс Павлович.
- Хорошо, - решился Додик, - предположим на минуточку, что я есть фигура или субъект поклонения какой-нибудь будущей религии.
- Ты? - изумился Феликс Павлович.
- Да, я, - подтвердил Додик, - И я тебе заявляю, что мне открылись все истины мира. Ты, конечно, примешь меня за сумасшедшего. И знаешь почему? Потому что мы с тобой подложили когда-то дохлую крысу в портфель нашей классной руководительницы, украли журнал и сожгли его вместе с дневниками, и нас за эти проделки выгнали из школы. Другими словами, ты меня очень хорошо знаешь с детства, и поэтому ни в какие истины, мне открывшиеся, никогда не поверишь.
- Это ясно, - согласился Феликс Павлович. Помимо проделок, он прекрасно помнил, как Додик еще в четвертом классе решил стать пятым основоположником марксизма. Будущий маститый философ вслух мечтал о том, как его, додиков, портрет повсюду будет висеть между портретами Маркса-Энгельса, с одной стороны, и Ленина-Сталина - с другой.
- Но для того, чтобы ты все-таки заинтересовался по-настоящему серьезными вещами, я сейчас, перед твоими глазами, поднимусь в воздух, просочусь сквозь форточку, через пару минут возвращусь с распускающейся веточкой липы в зубах, и опять сяду с тобой беседовать, - сказал Додик, привставая.
- Глупость какая. Зачем это?
- А затем, что крыса, которую мы засунули нашей учительнице в портфель, то есть твое твердое знание о приземленности нашего с тобой существования напрочь закрывает перед тобой возможность поверить в нечто сверхъестественное, которое уже открылось мне. Другими словами, - Додик опять сел на стул, - априорное знание достоверных фактов биографии политика или пророка заранее разрушает всякую возможность мистического постижения и веры!
- Ничего не понимаю, - сказал с досадой Феликс Павлович, давно пожалевший, что начал этот разговор, - я тебя, как старого друга и крупного ученого, попросил помочь мне разобраться в одном простом вопросе - почему римская охрана разбежалась при Воскрешение Христа, а ты мне голову морочишь.
- Не простой, а самый простой вопрос, - ухмыльнулся Додик, - На этом простом, как ты говоришь, вопросе, на этом событии держится вся наша христианская цивилизация. Тем не менее, чтобы тебе все-таки доказать всю ложность твоей изначальной посылки, я прямо перед тобой сейчас совершу одно действо.
Резким движением Додик зажег настольную лампу со странным абажуром из очень дряхлой материи, и стал сосредоточенно смотреть в стеклянный куб, который он отложил к черепам на синий бархатный лоскут, а теперь опять взял в руки. На желтом абажуре стали проступать кабалистические рисунки, а грани стеклянного куба в руках Додика вдруг замерцали, излучая слабый голубоватый свет.
Еще через минуту возле тонко стесанных граней странного куба возникли маленькие радуги.
- Что это еще за глупости? - воскликнул Феликс Павлович.
Но Додик был уже вовлечен в мистерию, торжественно молчал и отрешенно вглядывался в мерцающий куб.
Через двадцать минут Феликсу Павловичу это надоело.
Ничего не происходило, лишь Додик продолжал неотрывно вглядываться, словно смотрел не в прозрачный куб, а куда-то вдаль - между излучающими, пульсирующими гранями.
Феликс Павлович собрался уходить и с огорчением подумал - “Додик - есть Додик”, - как вдруг темная комната озарилась зеленым огнем, а его однокашник забормотал не своим голосом:
- Восьмой зал Ватиканской библиотеки, сто тридцать четвертый стеллаж, третья полка снизу, эльзивир из свиной розовой кожи с темнокоричневым корешком и тусклыми медными застежками. В нем хранятся манускрипты, на которых записана история боевого пути Второго Победоносного легиона, несшего в те дни патрульную службу в Иерусалиме.
Феликс Павлович очень испугался.
Додик отложил куб, свет померк. Еще некоторое время друзья молчали, а потом Феликс Павлович спросил:
- Что же там написано?
Додик уже своим обычным голосом, как и раньше - чуть гнусавым, и в то же время высоким на гласных - сказал:
- Я ощущаю только общий фон, захватываю информационные сгустки, которые потом рассасываются в моем сознании. Впоследствии иногда что-то выходит на языковой уровень и расшифровывается. Я уверен, что со временем смогу тебе кое-что рассказать об увиденном. Одно несомненно: в Ватикане, в папской библиотеке, существуют записи, которые могут пролить свет на интересующий тебя вопрос о Воскрешении.
- Может, мне в Италию поехать, записаться в эту библиотеку и прочесть? - Феликс Павлович хотел было шуткой вернуть разговор в прежнее русло.
- Судя по интенсивности поля, эти манускрипты в последние семьсот-восемьсот лет никто не читал, - сказал Додик.
- Ладно, пойду домой, Ксения меня заждалась, да и устал я. Бог с ним, со всем этим, - сказал Феликс Павлович, и встал.
- Что это за странная такая материя у твоего абажура? - спросил Латунный, надевая плащ.
- Это подлинный подол санбенито - одежды, в которые испанская инквизиция облачала грешников перед сожжением, прежде, чем они всходили на костер, - объяснил Додик.
Феликс Павлович машинально взял Библию и, не прощаясь, ушел.
- Да, трудно тебя, чурбана, пробить, - выйдя на неметеную лестничную клетку, пробормотал Додик в удаляющуюся широкую спину мятущегося духом директора.