"Алюминиевая война", "Копейка", "Принц Оранский" "Клон" - рассказы и главный герой.
КОПЕЙКА
Бомбист Пылкин человек со стажем - с 70-го года числится он секретарем композитора Мюридова. Однажды, еще в те годы, подвез музыканта от Маяковки до Гнесинки, разговорились, и пожаловался Пылкин, что за этот рубль на бензинчик светит ему три года по статье за нетрудовые доходы. И Мюридов, по благородству, оформил его через Музфонд своим секретарем-помощником. Правда, пришлось Пылкину за эту отмазку возить симфониста раз в месяц на дачу бесплатно - как условились, и кроме того, в ведомости музфондовской расписываться и зарплату отдавать по дороге тому же Мюридову - хоть и противно, но все равно по божески. Но вот уже почти десять лет как сыграл композитор в ящик, улицу в честь него назвали, недавно Пылкин на нее клиента из Химок подвез, вышел из тачки, прочел название на углу дома, и сплюнул - изволь теперь и ты получить, трижды лауреат, за все долгие годы дармовых поездок - а сдачу оставь себе! Нынче бомбистам благодать, и числится нигде стало не нужно - крутись как хочешь.
Пылкин - коренной бордюрщик, и хотя пробовал, конечно, возле вокзалов и аэропортов кормиться, но там носильщиков ублажай,
с другими водилами общий язык находи, «крыше» отстегивай, менты пасут, а теперь еще и регистрируйся, и чуть ли ни налоги плати - смех и грех. Нет, Пылкин - вольная птица, никогда ни в какой очереди за клиентом не стоял, стоять не будет, а только едет и по дороге подсаживает.
Музыку всякую, разумеется, Пылкин терпеть не может, даже приемника у него в машине нет, а вот кино - обожает. Из-за этого пристрастия Пылкин допустил главную в своей жизни промашку.
В золотые годы - с 89-го, считай, по 96 включительно, такси в Москве ликвидировали, и он без напряжения, по сто гринов за ночь набивал. Но вместо того, чтобы взять себе тачку посвежей, дубина стоеросовая, он купил центровой видак, телик с большим экранам, и пристрастился кассеты смотреть. Всегда, как только ночную норму выполнит, перед заездом домой брал в палатке пивка да новую кассету с двумя фильмами. Просмотрел - и в шкаф, на антресоли стал забрасывать, стеллажи для кассет в коридоре устроил, наконец, догадался складывать их в гараж. Лет пять американские фильмы смотрел, а потом как отрезало - поставит вроде новый фильмец, и наперед угадывает каждый кадр. Пришлось на отечественный кинематограф переходить - там хоть и антураж победней, но зато нипочем не угадаешь, что за чем будет.
Но кончились для бомбистов счастливые денечки - на хлеб, на бензин заработать бы сейчас, не до развлечений. И клиентов не найти - может, всего-то сигарету прикурить подошел человек к бордюру - перед ним сразу очередь из тачек выстраивается. А «копейка» сдавать стала. Хоть и аккумулятор подольский, и новые тормозные цилиндры поставил ей Пылкин, но сыпется, разваливает кормилица, прогнила изнутри. Едет зимой - а под ногами жижа хлюпает - дно продырявилось, проваривать надо, заплатки класть. Менял шаровые намедни, глянул - и самому смотреть страшно - варить то не к чему, скоро коврики провалятся на ходу.
Короче, уже заполночь, ездит Пылкин кругами по Пресне, а денег у него на пол заправки. Возле зоопарка вторым притормозил, но парень с телкой уговорились с первым. Возле ресторана «Доллс» в аккурат первым подъехал, но веселая компания разглядела его «копейку», и пинать стали ребятки ему в ржавое крыло - проезжай! Пылкин вскипел, но пока нашарил монтировку под сиденьем, вышел, а те уже в «Ауди» умчались. Возле киноцентра без всякой надежды третьим притормозил. Первый «волгарь» отъехал, вторая «шестерка» - долго торговались, Пылкин аж взмолился - «Пусть и ему не в ту степь!» И надо же - повезло!
Клиент-то солидный, костюмчик приталенный, медальки какие-то на груди поблескивают, в руках пакет из супермаркета провисает от тяжести, дай бог, чтобы и район был подальше.
- Куда тебе? - спросил Пылкин. А за ним - видит бомбист в зеркале заднего вида - «бээмвэшка» пристроилась. Тут особо не поторгуешься.
- Ново-Косино.
И решил Пылкин рискнуть, не уговариваться заранее - меньше сотни все равно не даст, а за сто пятьдесят такой клиент и на иномарке доедет.
- Садись! - хлопнул Пылкин по сиденью.
Позвякивая содержимым пакета, клиент устроился, поехали, и сразу в машине дух новый завелся - дорогой мужской парфюм заблагоухал. Клиент порылся в пакете, звякнул разок-другой бутылками и достал одну - Пылкин скосил глаза и увидел самую дорогую в мире водку «Русский стандарт» - 20 гринов бутылка! Это же пол лимона, т.е. целых пятьсот рубчиков после кризиса. Ай да клиент!
С характерным звуком свежеоткрываемой крышки пассажир вскрыл бутылку, пригубил, крякнул довольно, и предложил Пылкину:
- Хлебнешь, командир?
- Да я ж за баранкой! - улыбнулся Пылкин, утвердившись во мнении, что правильно он не базарил. Тут сто пятьдесят - верняк, а то и две кати вполне может отвалить, если правильный ход найти, ведь бомбист зарабатывает половину на разговоре стоящем, а остальное - на дальности пути.
Но пассажир начал сам:
- Всегда стараюсь в центре отовариться, удобно тут, как выйду из нашего Дома, всегда на недельку-другую спиртного наберу.
- Вы что, киноартист что ли? - спросил Пылкин и повнимательнее глянул на клиента - вроде, ни в каком фильме похожего не встречал.
- Режиссер я, хотя и играл в эпизодах, - ответил киношник, опять приложился, крышку завинтил, и спрятал бутылку в пакет.
- Как Ваша фамилия, может я знаю?
- Вряд ли.
-А какие же Вы фильмы сняли? - любопытствует Пылкин.
- «Поедем на Гаити» видел?
- Конечно! - насторожился бомбист - «Врет, сволочь! Надо было заранее уговариваться».
- Моя работа.
- А что еще сняли?
- «Счастливчик», и кое-что по мелочи.
- Так Вы и с Мак-Дауэлом знакомы? - поразился знаток мирового кинематографа.
- Мак-Дауэл в английском фильме снялся, который «О, счастливчик!» называется. А мой - без «О», просто «Счастливчик», - уточнил киношник.
«Врет, но складно» - решил Пылкин, и скосился на медали.
В сеющемся, мелькающем свете улицы было не разобрать, что там на них выгравировано.
- А вообще-то как дела в кино? - опять на разведку пустился бомбист.
- Блестяще! То соль из снега сварганят, то снег из соли, и сразу на пляж - Оскаров делить.
- Я вот давно хочу спросить, да все не у кого было. У меня в фильмотеке почти на всех фирменных кассетах постоянно в углу кадра время в тысячных долях мелькает - никак в толк не возьму - зачем это?
- Это значит, что твою копию сделали с мастер-кассеты.
- С чего?
- Пираты работали у монтажного стола, прямо на студии. Тот фильм еще из пределов Голливуда не вышел, а его уже украли.
- Во дают! Но так можно одну ленту украсть, две, от силы - три. А у меня таких кассет за сотню не меньше.
- Ты давно фильмы собираешь?
- Лет шесть.
- Я думаю, они там сами у себя эти кассеты воровали, и нам их присылали, чтобы побыстрее нас приучить.
- К чему приучить? - не понял Пылкин.
- К бодяги этой, к голливудской параше. Решили посадить нас на информационную иглу, сделать из нас потребителей, и не только фильмов, а всего, что у них там в кадре мелькает - джинсов, жратвы в цветастой упаковке, песенок....
- Ну и что?
- Ничего. Плотно сели мы на эту иглу, а будем еще глубже сидеть.
«Может и не врет, действительно он киношник», - успокоился Пылкин.
Вырулив с МКАД на Новосовихинское шоссе под мигание лапочки, сигнализирующей о том, что бензин заканчивается, бомбист спросил:
- Куда тут?
- В конец Суздальской улицы.
- Как хоть фамилия Ваша, чтобы я, при случае, сказать мог, что я с самим режиссером знаком.
- Фамилия моя Мишавкин. Вот тут притормози. Я сейчас домой за деньгами сбегаю, а пакет со спиртным тебе в залог оставляю. А то буквально все до копейки в супермаркете оставил.
Пылкин обомлел, но притормозил. Клиент выскочил из машины, но прежде чем захлопнуть дверь, успокоил бомбиста.
- Я сейчас, мигом - одна нога там, другая тут, - торопливо
потрусил к подъезду, набрал код, юркнул в дверь и исчез.
Пылкин вылез и стал следить на каком этаже свет загорится, чтобы в случае чего подняться, и хотя бы из-за дверей обматерить пассажира. Минут пять стоял и следил - нет ни одного нового окна не зажглось. И вдруг как ударило Пылкина - ведь все кинорежиссеры живут в Малом Козихинском переулке, в крайнем случае на улице Пырьева, а не в этой тмутаракани! Бомбист обежал «копейку» рванул дверь, достал из пакета «Русский стандарт» открыл крышку и понюхал. Пахло клеем «Момент». Пылкин пригубил и сплюнул тепловатую воду. Из двух литровых бутылок из-под шведского «Абсолюта» натекла вода, на коврик просочилась, а он-то и не заметил. На две другие пробки клея пожалел, подонок!
- Схавал, схавал новый кидок, старый мудила! - возопил к небу Пылкин, размахнулся пакетом, разбил всю бутафорскую посуду об угол гаража, схватил монтировку, дал ей себе по лбу, набил шишку и побежал к подъеду.
«Как же мне его раздобыть? - кумекает обманутый бомбист, лихорадочно подбирая механический дверной код, и нажимая по две, по три кнопки сразу, - час то поздний. Одна надежда - может это вовсе не его подъезд, и фуфлыжник прячется где-нибудь на лестничной клетке.» Подобрал, наконец, код. Поднялся на лифте на верхний этаж
стал спускаться по лестнице - нет нигде гниды! Позвонил сгоряча в стальную, обитую бордовой кожей дверь. Глянули в глазок:
- Чего надо? - спросил злой голос.
- Вы случайно не знаете, где тут Мишавкин живет? - спросил
Пылкин, и сам устыдился.
- Сейчас в милицию позвоним! - объяснили из-за двери.
Пылкин испугался, спрятал монтировку под куртку и заторопился вниз по лестнице. На втором этаже он обратил внимание, что один из четырех дверных квартирных проемов завешен одеялом - никаких дверей в нем нет. Бомбист отогнул одеяло, посмотрел во тьму коридора, помедлил, и спросил:
- Эй, есть тут кто?
На него пахнуло густым, кислым запахом бомжатника. В дальнем конце узкая полоска света и чуть слышный телевизионной шумок свидетельствовал, что там кто-то есть. Пылкин на всякий случай опять обнажил монтировку, пошел на свет, но тут же споткнулся о что-то жестяное - черт! Дверь в комнату тоже занавешена одеялом, отогнув которое бомбист неожиданно увидел сидящего на кровати в грязной майке-безрукавке и трусах кидалу, который спокойно пил чай и смотрел телевизор.
Пылкин улыбнулся, вошел, но сразу мочить не стал, а сперва спросил:
- Уже забыл обо мне, гад?
Пассажир отвернулся от телевизора, увидел монтировку,
не испугался, даже вида не подал, а предложил:
- Чаю будешь?
Пылкин оглядел комнату - на столе возле старой пишущей машинки валялись объедки, огрызки, окурки, на полу - кучи старых журналов, очевидно раздобытых в мусорных походах. На гвозде вбитом в книжную полку на плечиках висел благоухающий костюмчик с двумя медалями -«800 лет Москвы» и «За отвагу на пожаре». В одном углу комнаты стояли поллитровки, в другом фигуристые бутылки, как раз из тех, которые он только что разбил о гараж.
- На эти хлеб покупаем, а этими дорогу оплачиваем, - сказал
кидала и подмигнул Пылкину.
- Я тебя сейчас кончать буду, сволочь! - заревел бомбист и замахнулся монтировкой.
- И слава богу! - кидала перекрестился и подставил голову.
- Еще брешешь, падаль, что ты кинорежиссер! - подогрел себя Пылкин, чтобы вмазать с полным основанием.
- Тут ты не прав! Вон, погляди.
Пылкин обернулся и увидел на рекламном плакате знакомую физиономию.
- Это же великий Угольников! - кинофанат сразу же узнал актера.
- Правильно, - подтвердил кидала, - читай дальше, там все написано.
Фильм назывался «Счастливчик», режиссер - Мишавкин.
- Что же ты, блин, живешь здесь, как свинья? - Пылкин опустил монтировку.
- А как прикажешь мне жить, когда работы нет никакой.
- Сторожем куда-нибудь устройся или на стройку.
- Не берут никуда - три года мыкаюсь.
- Почему же у тебя дверей нет? - поинтересовался на прощанье остывший Пылкин.
- Менты выламывают - днем выселяют меня, а ночью я назад пробираюсь. За электричество и за квартиру я столько должен, что и не выговорить. Слышь, командир, у тебя на картошку не найдется пару червончиков? - подсуетился режиссер.
- Тьфу! - сплюнул Пылкин. Достал две бумажки по пятьдесят
рублей, одну протянул Мишавкину, другую спрятал в карман.
На бензин.
АЛЮМИНИЕВАЯ ВОЙНА
У бывшего ветеринарного фельдшера Валентина мозги
посвободнее стали, потому что у него в комнате Терентий скрывается, по хозяйству помогает, ремонт на кухне сделал. Терентий на свободе маляром был, но тещу затоптал, во всероссийском розыске находится и днем на улицу носа не кажет.
Пришла Люська-ткачиха, жена бывшая, к Валентину - алименты требует, он ей Терентием отдал:
- Бери, - говорит, - парень работящий во всех отношениях.
Месяца не прошло, Люська опять заявляется, маляра возвращает:
- Толку в твоем Терентии нет никакого. К нам и так из военного городка десантники во все окна лезут. Так что, по-хорошему, отдавай на этот раз цветным металлом. Анне, дочери нашей, платье покупать надо - у нее выпускной бал.
В коридоре у Валентина склад - лежанки обшарпанные, гильзы со стрельбища, катушки трансформаторные, провода в мотках.
Хотя Валентин человек не жадный, но для порядка попробовал возразить - мол, нам не до танцулек, когда в горле все пересохло. А Люська речь не дослушала - хвать остов раскладушечный и к дверям.
Валентин же, после того, как у него всех коров на бойню свезли, самоуправства не терпит, и тотчас левой рукой засветил Люське в правый глаз. Забыл, по запарке, что люськины окна прямо напротив металлосдаточного пункта находятся.
Люська встала с пола, отряхнулась и объявила войну:
- Все! - говорит, - забудьте, гады, дорогу в наш микрорайон.
Ни одного тумблера вонючего теперь не сдадите! - плюнула Валентину в бороду и ушла.
Сели мы во дворе под сенью лип, отдыхаем,
обсуждаем положение. Нас-то в ветеринарной бригаде, кроме наставника, всего четверо - Гастроном, Гастрик по простому, братья Лаватые беженцы, и Колька-Дырявый. Полбинские мы, слышали наверное. Тут Петька-прапор с литровой бутылкой подъезжает, похоже, опять выгорело у него дельце. Прапор по натуре хам - раз он с бутылкой, значит обязательно с разговором лезет, словно он в своей солдатской столовой. Принял на грудь - так помолчи, потяни золотую минуту. А он закусь - лучок там, огурчик, раз-два, захрумкал, и погнал на всю компанию:
- Вы, - говорит, - пни, так и проживете все лето на дармовщину. У вас в голове, как у саранчи, и мысли нет, чтобы заработать. Вот я, к примеру, не поленился, в Москву съездил и нате, пожалуйста. А вам лень лишний шаг сделать.
И опять себе больше чем пол стакана наливает, а нам всем
по чуть-чуть. Валентин аж вздрогнул - такие дела он не прощает.
Прапору хорошо - пробили самовольщики дыру в заборе, вот он со склада, что под руку ему ни попадется, метет под чистую - гранатометы вязанками, по мелочи - капсуля,
заряды коробками - ничем не брезгует. На Курский вокзал отвозит, а потом с барского плеча перед нами выкобенивается. Ладно.
Но Валентин в долгу оставаться не любит. Не зря он через
ту дыру все в часть лазил, лежал за плацем в кустиках, да все подмечал, чем можно у вояк поживится. Оказывается, столовая солдатская, которую наш прапор блюдет, ночами вообще не охраняется. Около хлебного склада, возле каптерки сахарной есть часовой, но он там в закутке и кемарит всю ночь.
Считай, Петька-прапор, плакали твои миски, кружки да
ложки - они ведь из чистого алюминия - по 9 р. за кг.!
А этот чурбан нажрался, и опять, как ни чем не бывало,
дрыхнуть отправился. Но тут уж чаша народного терпения переполнилась - рыли мы до вечера яму за помойкой, вырыли по самую грудь. Как только солнце на закат покатилось, сразу хотели на военный городок двинутся, но Валентин остановил:
- Обожди, - говорит, - не гони картину, пусть восьмая рота по человечески в последний раз отужинает.
Едва стемнело, подобрались поближе к дыре, дожидаемся
пока самовольщики к ткачихам поканают. Лежали-лежали на травке, и тут Валентин спохватился - за мешками, за фонарем и
за Терентием своим сбегал, и возле ямы задачу ему поставил:
- Будешь, - говорит, - здесь, как специалист, посуду топтать. Если потом солобоны ее и отыщут - чтобы назад из ямы не выгребали.
Во втором часу пошли на приступ. Подобрались к столовой, хотели окно выдавить, а Гастрик за дверь дернул - открыта.
Вошли. Фонарь врубили - на стене плакат - эсминец в океане нарисован с бурунами у носа, и надпись под картинкой:
«На кораблях заряжение оружия производится в установленном месте на верхней палубе».
Вон, оказывается, оно как, не все так просто.
В зале посуды никакой не оказалось, неужели зря вломились? В раздаточную прошли -тут они, тут! - и миски, мисочки на стеллажах, в обоймах, мытые-перемытые, и кружки на крючках, и ложки на подносах - ждут нас не дождутся. Братья Лаватые хотели котел своротить, чтобы потом гуляш во дворе варить, но Валентин дал старшому в затылок. Раз-два покидали алюминий в мешки, в кастрюли и за три ходки все богатство свалили у ямы. А Терентий, дубина, все колупается, каждую миску в лепешку превращает. Валентин даже замечание ему сделал, мол, не тещу топчешь, и показал как надо - дал копытом в изнанку выпуклую - миска и впукла. Через десять минут - готово, все землей забросали, помойкой задобрили.
Утром, конечно, началось - спецназ поднялся по тревоге, рыскают с миноискателями, приемчики боевые - дзюки-пуки на прохожих пробуют. Бегали по микрорайону, орали, а потом в лесок - марш-бросок. Возвращаются строем и с песней - делать нечего - отправились кашу есть с горсти. Тут сам Петька-прапор к нам под липовую сень заявляется, вспомнил старых друзей. Домино разом с фанеры смел:
- Ваша работа, сознавайтесь, подонки!
Задергался прапор, тут ему не стволы со склада тырить.
- Ты в стакан лей, да не переливай! - ответил Валентин, вроде не понимая, о чем речь.
- Перестреляю всех к чертовой матери, патронов
не пожалею! - завопил вояка, убегая к начальству.
- Бог в помощь! - напутствовал Гастрик.
Ну, считай, пол дела сделано. Но главное-то осталось - крылатый металл до приемо-сдаточного пункта еще донести надо. А там как раз Люська с ткачихами ждет нас не дождется. Предстоит Валентину опять крепко думать, потому что сдаточный пункт во вражеском логове, и вся сила на их стороне - ткачих безработных в том микрорайоне шастает сотни три, а нас-то всего пятеро.
Валентин затылок чешет - шутишь, что ли? - считай, два с половиной, а то и все три центнера алюминия в яме зарыто - это на четыре ящика с гаком. Нарисовал ветеринар на фанере карту, и так, и этак маршруты чертит, но как их ни выбирай - все равно на глаза Люське попадешься.
- Может, вокруг кладбища миски потащим, чтобы с тыла к металлосдаточному пункту подойти? - предложил с дуру Гастрик, и тут же сам возразил, - Там тропинка километра три, на себе не донесем - дыхалка не та.
- А если на тачках?! - пришла, наконец, к Валентину мысль, - Мы с Гастриком с мисками в обход - вокруг кладбища двинем, а братья Лабатые и ты, Дырявый, с раскладушками прямо в пасть ткачихам попретесь. Пока они там с вами разбираться будут, мы на тачках и прорвемся. Надо только время подгадать, чтобы прошел отвлекающий маневр.
План, конечно, хороший, но где же тачки взять? Все про них слышали, но я, например, живой тачки в глаза не видел. Валентин в комнату сбегал, брошюру притащил, но там глупость одна написана: «руки отдыхают, спина работает, спина работает - руки отдыхают». Отдохнуть мы и сами сумеем, ты нам конструкцию тачечную опиши! Зря только листали книжонку - пришлось самим мараковать. Два дня бились, наконец Валентин сообразил, что главное в тачке - колесо. Из-под детских колясок и брать нечего - сминается на первой же кочке. От детского же велосипеда, вроде, подольше держится, но как сядешь сверху на тачку, спицы сразу - хрык! - и готово. Приладили колеса от старого «Запорожца», который возле нашей помойки ржавеет, оказалось самое то. Стали готовится к операции. Ночью вырыли миски, загрузились. Развиднелось - Валентин с Гастриком на двух тачках в обход кладбища направились, а мы с братьями Лабатыми выждали часика полтора, взяли в руки по раскладушке и в бой. Братья-то люди туповатые, не понимают что их сейчас ждет, а мне, если честно сказать, боязно. Отдать разбитые койки - плевое дело, но нам-то за них как раз биться нужно, чтобы внимание отвлечь.
Конечно, за три остова - в каждом-то и килограмма нет! - ткачихи уродовали бы нас недолго, если б ни Толик, старший из братьев. А он, сволочь, как упал на дорогу, так сразу Люську за икру укусил. За эту подлянку о нас все раскладушки изломали - минут двадцать побоище длилось, сбежались безработные бабы изо всех шлакоблочных домов - отвели душу.
Доползли мы до дому, кровь отмыли, но не всю - пусть Валентин убедиться, во что его планы нам обходятся.
Сели под липами, ждем. А тачечников нет как нет. Куда ж они запропастились? Братья Лаватые подняться не могут, раб Терентий света боится, опять Колька-Дырявый крайним оказался. Хочешь- не хочешь, а пришлось мне идти. Ковыляю по солнышку, голова гудит. Добрел до первых кладбищенских оградок и прилег. Полежал на травке, дальше пошел. За руинами церковными гляжу - наши тачки с ящиками водки стоят - отоварились ребята. Подошел поближе, вижу - Гастрик уже бельма выкатил, каюк Гастрику. А Валентин еще шевелится, дышит.
- Всего-то бутылку на двоих раздавили, - шепчет, - вези меня в больницу, вези!
Откуда только силы взялись - водку на могильные
плиты сбросил, ветеринара на тачку взгромоздил и покатил его на промывку.
Короче, оттудобил наставник. Правда, ослеп малость - стакан в руках еще различает, а вот зернь на костяшках подсказывать приходится.
КЛОН
- Ну вот, в аккурат в этот вторник, точнее, нет - еще в четверг на прошлой неделе, мы с наставником...
- С Валентином что ли? - переспросил Толик.
- С ним, с кем же еще. Ты не перебивай, а то мысль теряется, - велел Дырявый, - Ну вот, пошли мы с ним вечером, как всегда, на промысел.
Напротив почты свалку обшарили, возле трансформаторной будки пылесос сломанный нашли. Валентин мне пылесос этот отдал, а сам в детсадовскую помойку залез, и чего-то долго там ковыряется.
- Это в ту помойку, где он прошлый раз заснул? - входит в курс Толик.
- Ну. Полез один Валька один, я сторожу, оглядываю окрестности. А вылезают вдвоем.
- Что ж вы, раззявы, на нашу территорию чужих пускаете? - заметил Толик.
- Ты слушай! Никакой он не посторонний...
- Мало вам, что мы Гастрика летом потеряли, опять вы без меня отраву жрете... - Толик с укоризной покачал головой.
- Мы в тот день с Валентином шарили-шарили по всем подъездам, - объяснил Дырявый, - но даже на опохмелку не насобирали. Сами ни глотка ни приняли, а тут еще один вылезает, и его такие же судороги колбасят.
Я этому новому бомжику внушать стал:
- Проваливай, говорю, из нашего микрорайона, покуда жив.
Потом глянул на него повнимательней - это же сам Валентин-наставник и есть. Обознался я, значит, в сумраке да в подворотне. Тогда до другого поворачиваюсь, смотрю и первый точно такой же Валька, и ушанка на нем облезлая в тех же самых местах.
-Тьфу! Вы уже дошли до крайности, стоило мне на неделю отлучиться! - окончательно возмутился Толик.
- Короче, глянули они друг на дружку, и оборзели, - продолжил Дырявый свой страшный рассказ. - Да с такой точностью ни одно зеркало никакую физиономию ни отражает, с какой два Валентина, два наших наставника друг на дружку похожи. Я было оторопел, а потом дернул за рукав телогрейки одного Валентина - рукав тут же расползся. Я к другому подошел, по щетине провел, и тот второй сразу норовит мне ногой заехать - еле я увернулся - значит, считай, оба два настоящие.
Короче, одному-то Валентину опохмелиться не на что, а тут еще и второй из детсадовской помойки вылез.
Тут уж и сами Валентины смекнули, что дело не чисто.
Один Валентин спрашивает другого, как, мол, говорит, мою жену, то есть бывшую мою жену звать?
Второй, ни мгновения не сомневаясь, отвечает - Люська!
И тут же телогрейку черную и расползшуюся по всем швам, расстегнул, рубаху задрал, и на груди язву показывает - от люськиного утюга.
А первый Валентин прямо на морозе обнажился, и в ответ точно такую же незаживающую от бывших семейных отношений язву засветил.
И в это мгновения меня как озарит!
Ведь у нас в микрорайоне гениальное научное открытие произошло! Ё-ке-ле-ме-не! Двадцать лет пьем-не просыхаем, а опять весь мир в наноалбедре обогнали! Эти англо-саксонские ботаны все овечку свою клонируют, никак склонировать не могут - то она от ящура, то от коровьего бешенства у них дохнет.
А у нас в помойке Валентины раздвоились только так!
Побежал я тогда со всех ног до последнего оставшегося телефона автомата, и без копейки и милицию, и пожарку, и скорую помощь зараз вызвал.
Менты первые подоспели, принялись было сапогами нас охаживать, а я им и говорю - вы только поглядите, какое мировое научное открытие сделано!
Скорая помощь тормозит, с носилками гаврик вылезает:
- Глядите, говорю, чичи разуйте, вы, дуремары!
Только один Валентин в помойку детсадовскую залез, и аж целых два Валентина оттуда на белый свет повылезало...
ПРИНЦ ОРАНСКИЙ
В середине июля, в одном из подмосковных промышленных городков, где давно уже неработающие, ярко-красного кирпича длинные корпуса морозовских мануфактур перемежались серыми шлакоблочными кварталами жилых домов, поздним утром встретились два приятеля.
- Чего надыбал? - спросил Валентин, бывший наладчик мотальных станков, жилистый, лет пятидесяти, с темно-русыми, сильно побитыми сединой волосами. Высушенный изнутри постоянной жаждой, он постоянно вертел головой и обшаривал светло-голубыми глазами чахлые газончики.
Гриня, рачительный старикан с плотным брюшком и жиденькой бороденкой, поставил на пыльный асфальт с посудным звоном пластиковый пакет, достал «Беломор» и, потряхивая пачкой, вытряс несколько папирос белыми мундштуками вперед.
- Покурим давай. Начать-то есть с чего, а там видно будет.
Отоварились в киоске 2-х литровой бутылью Очаковского пива и устроились на скамье, еще весною предусмотрительно затащенной в гущу сиреневых кустов. Стали опохмеляться. После первых спасительных глотков, Гриня, чтобы не совсем уж зазря тратилось драгоценное время, спросил:
- Ну, как твой шнурок?
- Оборзел совсем, блин, нет спасенья.
- А чем же он у тебя занят?
- Наполеоном.
- И откуда только этот молодняк деньги берет? - удивился Гриня, - он же вроде тебя бакланит.
- Не коньяком, мать-перемать, а самим французским императором.
- Да, несчастье привязалось, - с сочувствием сказал Гриня, и отпил из бутыли. - Вышибать надо, а то потом поздно будет - двинется парень.
- Поди, тронь его! Здоровый, как бык. Недавно толкнул меня, я чуть в окно не вывалился. А мать его, сучка, его сторону держит.
- Тебе все равно парня спасать надо! - Гриня передал бутыль Валентину, и пока тот отхлебывал, назидательно продолжил, - Я в натуре говорю, что добром это кончится не может. Помню, когда я «на пригорке» сидел, у нас один больной Сталиным прикинулся. Санитары принялись было из него дурь вышибать, а уж поздно, прикипело.
Валентин, не выпуская бутыли из рук, с горячностью стал рассказывать подробности своих семейных неурядиц:
- Моя-то дура поди всю жизнь на это угробила. Она еще в университет поступала, и два месяца расширенное сочинение готовила - «Образ Наполеона в русской литературе». Но, слава Богу, турнули ее оттуда. Теперь она парня к этой мутате пристрастила. У меня в квартире повернуться негде - всюду макулатура, картотеки в длинных коробках. Одних только пустых картонных ящиков из-под бананов штук двести - не меньше, и все забиты листочками. Теперь, сволочи, говорят, что им компьютер нужен. Нам опохмелиться не на что, а они в Москву что ни день ездят, по библиотекам шастают. Все сожгу, отвечаю, нажитое не пожалею! Под этим хламом и не разберешь, что еще продать можно...
- Сажай, не микрофонь, - осадил приятеля Гриня.
Вечером, так и не добрав из-за безденежья до положенной нормы, но зато вполне еще трезвый, Валентин валился в свою двухкомнатную квартиру, где его законным местом было кресло-кровать на кухне, разбиравшееся только на ночь.
Набравшись храбрости, он открыл дверь в комнату сына и вошел, озираясь, не зная еще с чего начать серьезный разговор. Юра как сидел за столом, так и продолжал покамест писать, заполняя очередную карточку.
Но бдительная Нина, учительница по литературе в средней школе, преждевременно постаревшая от бескормицы и выходок своих учеников, уже стояла сзади, предусмотрительно сжимая в правой руке скалку.
- Уйди от греха подальше, - попросила она мужа, - Сгинь!
- Чем это вы тут все занимаетесь? - тихо спросил Валентин.
Обманутый напускным спокойствием отца, Юра решил, что может быть удастся хоть на этот раз поговорить по-человечески, и сказал:
-Мам, подожди, мы сами разберемся.
- Уйди, Валентин, не привязывайся, не мешай! - продолжала настаивать Нина. - У мальчика без пяти минут диссертация готова.
- Толстой, Лермонтов, - пробормотал Валентин, читая надписи на картотечных ящичках, попавшихся ему под нос, - Гниды, что вы наших классиков-то паскудите, - защищая то немногое, что у него еще не отняли, опять не в голос, с укоризной сказал отец.
Но тут Юра решил объяснить наконец отцу, чем они занимается, и опередил мать, уже бросающуюся в бой:
- Подожди, мам, так жить больше невозможно! Дай я сам с ним спокойно поговорю. Вот смотри, папа, например Лермонтов. У него, не считая мелких упоминаний, восемь стихотворений целиком посвященных Наполеону.
- Ну и что.
- Как ну и что, это ведь очень интересно!
- Кому?
- Послушай, это была такая эпоха, когда все только и говорили о Наполеоне, как сейчас о Ельцине.
- Ну.
- Что «ну»? Или тот же Пушкин.
Юра достал картотечный ящичек с полки и поставил его на заполненный бумагами стол. Валентин грязными пальцами левой руки вытащил первую попавшуюся карточку. Юра тотчас чуть вытянул следующую карточку, чтобы не потерялось место вынутой.
- «Принцу Оранскому» - прочел вслух Валентин, - что это еще за буй?
- Это участник сражения при Ватерлоо, - стал объяснять Юра, и Пушкин написал стихотворение, посвященное его приезду в Санкт-Петербург. Там косвенным образом говорится и о Наполеоне.
- Все в жопу норовите всех поцеловать, - непонятно отреагировал Валентин, и вытащил из ящичка еще листочек, - «К морю».
И вдруг в его пропитой памяти возникла из небытия сияющая строфа:
«Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.»
- И это что ль вы императору какому-то хотите посвятить? - уже за гранью возможного терпения спросил Валентин.
«Там угасал Наполеон» - хотел было процитировать Юра, но получил по черепу голышом, который согрел в кармане брюк его отец.
- Аа-а-а-а! - завизжала Нина и хотела ударить мужа по затылку, но с размаха попала скалкой по люстре и разбила ее.
Поэтому Валентин успел переключится на жену - ударил и ее камнем в лоб.
Нина отлетела.
Юра, ничего не видя из-за крови, заливающей глаза, вскочил, обхватил отца, и вслепую, метя об угол шкафа, выпячивая грудь, стал бить. С четвертого удара Валентин обмяк.
Нина встала, и всхлипывая, норовя попасть по сникшему лицу, стала бить мужа босыми ногами.
- Что у вас там? - спросил дежурный по городу, когда с ним вышел на связь командир милицейской группы, которую вызвали соседи, удивленные тем, что обычная многочасовая шумная драка закончилась непривычно быстро.
- Бытовуха со жмуриком. Второй уж сегодня.
- Везет вам. Помощь нужна?
- Нет. Пришлите спецмашину из морга.
- Кто его?
- Похоже, жена с сыном. Тут все в крови. Сейчас отмоются чуть, привезем их, на месте разберемся.
Главный герой этих рассказов:
http://alikhanov.livejournal.com/36503.html
Рассказы опубликованы в книге "Игра в подкидного" Изд-во "АСТ" 2001 год.
Рассказ "Копейка" был опубликован в "Новой газете",
"Принц Оранский" и "Алюминиевая война" в газете "Опасная ставка",
в журнале "Дружба народов".
Гонорар - за книгу "Игры в подкидного" в издательстве "АСТ" - 14 500 рублей.
В журнале "Дружба народов" № 7 за 2000 год - за четыре рассказа - 2000 рублей.
В "Новой газете" за рассказ "Копейка" - 1500 рублей.
В "Опасной ставке" - по 1000 рублей за рассказ.
Время работы над книгой - 10 лет.
Бомбист Пылкин человек со стажем - с 70-го года числится он секретарем композитора Мюридова. Однажды, еще в те годы, подвез музыканта от Маяковки до Гнесинки, разговорились, и пожаловался Пылкин, что за этот рубль на бензинчик светит ему три года по статье за нетрудовые доходы. И Мюридов, по благородству, оформил его через Музфонд своим секретарем-помощником. Правда, пришлось Пылкину за эту отмазку возить симфониста раз в месяц на дачу бесплатно - как условились, и кроме того, в ведомости музфондовской расписываться и зарплату отдавать по дороге тому же Мюридову - хоть и противно, но все равно по божески. Но вот уже почти десять лет как сыграл композитор в ящик, улицу в честь него назвали, недавно Пылкин на нее клиента из Химок подвез, вышел из тачки, прочел название на углу дома, и сплюнул - изволь теперь и ты получить, трижды лауреат, за все долгие годы дармовых поездок - а сдачу оставь себе! Нынче бомбистам благодать, и числится нигде стало не нужно - крутись как хочешь.
Пылкин - коренной бордюрщик, и хотя пробовал, конечно, возле вокзалов и аэропортов кормиться, но там носильщиков ублажай,
с другими водилами общий язык находи, «крыше» отстегивай, менты пасут, а теперь еще и регистрируйся, и чуть ли ни налоги плати - смех и грех. Нет, Пылкин - вольная птица, никогда ни в какой очереди за клиентом не стоял, стоять не будет, а только едет и по дороге подсаживает.
Музыку всякую, разумеется, Пылкин терпеть не может, даже приемника у него в машине нет, а вот кино - обожает. Из-за этого пристрастия Пылкин допустил главную в своей жизни промашку.
В золотые годы - с 89-го, считай, по 96 включительно, такси в Москве ликвидировали, и он без напряжения, по сто гринов за ночь набивал. Но вместо того, чтобы взять себе тачку посвежей, дубина стоеросовая, он купил центровой видак, телик с большим экранам, и пристрастился кассеты смотреть. Всегда, как только ночную норму выполнит, перед заездом домой брал в палатке пивка да новую кассету с двумя фильмами. Просмотрел - и в шкаф, на антресоли стал забрасывать, стеллажи для кассет в коридоре устроил, наконец, догадался складывать их в гараж. Лет пять американские фильмы смотрел, а потом как отрезало - поставит вроде новый фильмец, и наперед угадывает каждый кадр. Пришлось на отечественный кинематограф переходить - там хоть и антураж победней, но зато нипочем не угадаешь, что за чем будет.
Но кончились для бомбистов счастливые денечки - на хлеб, на бензин заработать бы сейчас, не до развлечений. И клиентов не найти - может, всего-то сигарету прикурить подошел человек к бордюру - перед ним сразу очередь из тачек выстраивается. А «копейка» сдавать стала. Хоть и аккумулятор подольский, и новые тормозные цилиндры поставил ей Пылкин, но сыпется, разваливает кормилица, прогнила изнутри. Едет зимой - а под ногами жижа хлюпает - дно продырявилось, проваривать надо, заплатки класть. Менял шаровые намедни, глянул - и самому смотреть страшно - варить то не к чему, скоро коврики провалятся на ходу.
Короче, уже заполночь, ездит Пылкин кругами по Пресне, а денег у него на пол заправки. Возле зоопарка вторым притормозил, но парень с телкой уговорились с первым. Возле ресторана «Доллс» в аккурат первым подъехал, но веселая компания разглядела его «копейку», и пинать стали ребятки ему в ржавое крыло - проезжай! Пылкин вскипел, но пока нашарил монтировку под сиденьем, вышел, а те уже в «Ауди» умчались. Возле киноцентра без всякой надежды третьим притормозил. Первый «волгарь» отъехал, вторая «шестерка» - долго торговались, Пылкин аж взмолился - «Пусть и ему не в ту степь!» И надо же - повезло!
Клиент-то солидный, костюмчик приталенный, медальки какие-то на груди поблескивают, в руках пакет из супермаркета провисает от тяжести, дай бог, чтобы и район был подальше.
- Куда тебе? - спросил Пылкин. А за ним - видит бомбист в зеркале заднего вида - «бээмвэшка» пристроилась. Тут особо не поторгуешься.
- Ново-Косино.
И решил Пылкин рискнуть, не уговариваться заранее - меньше сотни все равно не даст, а за сто пятьдесят такой клиент и на иномарке доедет.
- Садись! - хлопнул Пылкин по сиденью.
Позвякивая содержимым пакета, клиент устроился, поехали, и сразу в машине дух новый завелся - дорогой мужской парфюм заблагоухал. Клиент порылся в пакете, звякнул разок-другой бутылками и достал одну - Пылкин скосил глаза и увидел самую дорогую в мире водку «Русский стандарт» - 20 гринов бутылка! Это же пол лимона, т.е. целых пятьсот рубчиков после кризиса. Ай да клиент!
С характерным звуком свежеоткрываемой крышки пассажир вскрыл бутылку, пригубил, крякнул довольно, и предложил Пылкину:
- Хлебнешь, командир?
- Да я ж за баранкой! - улыбнулся Пылкин, утвердившись во мнении, что правильно он не базарил. Тут сто пятьдесят - верняк, а то и две кати вполне может отвалить, если правильный ход найти, ведь бомбист зарабатывает половину на разговоре стоящем, а остальное - на дальности пути.
Но пассажир начал сам:
- Всегда стараюсь в центре отовариться, удобно тут, как выйду из нашего Дома, всегда на недельку-другую спиртного наберу.
- Вы что, киноартист что ли? - спросил Пылкин и повнимательнее глянул на клиента - вроде, ни в каком фильме похожего не встречал.
- Режиссер я, хотя и играл в эпизодах, - ответил киношник, опять приложился, крышку завинтил, и спрятал бутылку в пакет.
- Как Ваша фамилия, может я знаю?
- Вряд ли.
-А какие же Вы фильмы сняли? - любопытствует Пылкин.
- «Поедем на Гаити» видел?
- Конечно! - насторожился бомбист - «Врет, сволочь! Надо было заранее уговариваться».
- Моя работа.
- А что еще сняли?
- «Счастливчик», и кое-что по мелочи.
- Так Вы и с Мак-Дауэлом знакомы? - поразился знаток мирового кинематографа.
- Мак-Дауэл в английском фильме снялся, который «О, счастливчик!» называется. А мой - без «О», просто «Счастливчик», - уточнил киношник.
«Врет, но складно» - решил Пылкин, и скосился на медали.
В сеющемся, мелькающем свете улицы было не разобрать, что там на них выгравировано.
- А вообще-то как дела в кино? - опять на разведку пустился бомбист.
- Блестяще! То соль из снега сварганят, то снег из соли, и сразу на пляж - Оскаров делить.
- Я вот давно хочу спросить, да все не у кого было. У меня в фильмотеке почти на всех фирменных кассетах постоянно в углу кадра время в тысячных долях мелькает - никак в толк не возьму - зачем это?
- Это значит, что твою копию сделали с мастер-кассеты.
- С чего?
- Пираты работали у монтажного стола, прямо на студии. Тот фильм еще из пределов Голливуда не вышел, а его уже украли.
- Во дают! Но так можно одну ленту украсть, две, от силы - три. А у меня таких кассет за сотню не меньше.
- Ты давно фильмы собираешь?
- Лет шесть.
- Я думаю, они там сами у себя эти кассеты воровали, и нам их присылали, чтобы побыстрее нас приучить.
- К чему приучить? - не понял Пылкин.
- К бодяги этой, к голливудской параше. Решили посадить нас на информационную иглу, сделать из нас потребителей, и не только фильмов, а всего, что у них там в кадре мелькает - джинсов, жратвы в цветастой упаковке, песенок....
- Ну и что?
- Ничего. Плотно сели мы на эту иглу, а будем еще глубже сидеть.
«Может и не врет, действительно он киношник», - успокоился Пылкин.
Вырулив с МКАД на Новосовихинское шоссе под мигание лапочки, сигнализирующей о том, что бензин заканчивается, бомбист спросил:
- Куда тут?
- В конец Суздальской улицы.
- Как хоть фамилия Ваша, чтобы я, при случае, сказать мог, что я с самим режиссером знаком.
- Фамилия моя Мишавкин. Вот тут притормози. Я сейчас домой за деньгами сбегаю, а пакет со спиртным тебе в залог оставляю. А то буквально все до копейки в супермаркете оставил.
Пылкин обомлел, но притормозил. Клиент выскочил из машины, но прежде чем захлопнуть дверь, успокоил бомбиста.
- Я сейчас, мигом - одна нога там, другая тут, - торопливо
потрусил к подъезду, набрал код, юркнул в дверь и исчез.
Пылкин вылез и стал следить на каком этаже свет загорится, чтобы в случае чего подняться, и хотя бы из-за дверей обматерить пассажира. Минут пять стоял и следил - нет ни одного нового окна не зажглось. И вдруг как ударило Пылкина - ведь все кинорежиссеры живут в Малом Козихинском переулке, в крайнем случае на улице Пырьева, а не в этой тмутаракани! Бомбист обежал «копейку» рванул дверь, достал из пакета «Русский стандарт» открыл крышку и понюхал. Пахло клеем «Момент». Пылкин пригубил и сплюнул тепловатую воду. Из двух литровых бутылок из-под шведского «Абсолюта» натекла вода, на коврик просочилась, а он-то и не заметил. На две другие пробки клея пожалел, подонок!
- Схавал, схавал новый кидок, старый мудила! - возопил к небу Пылкин, размахнулся пакетом, разбил всю бутафорскую посуду об угол гаража, схватил монтировку, дал ей себе по лбу, набил шишку и побежал к подъеду.
«Как же мне его раздобыть? - кумекает обманутый бомбист, лихорадочно подбирая механический дверной код, и нажимая по две, по три кнопки сразу, - час то поздний. Одна надежда - может это вовсе не его подъезд, и фуфлыжник прячется где-нибудь на лестничной клетке.» Подобрал, наконец, код. Поднялся на лифте на верхний этаж
стал спускаться по лестнице - нет нигде гниды! Позвонил сгоряча в стальную, обитую бордовой кожей дверь. Глянули в глазок:
- Чего надо? - спросил злой голос.
- Вы случайно не знаете, где тут Мишавкин живет? - спросил
Пылкин, и сам устыдился.
- Сейчас в милицию позвоним! - объяснили из-за двери.
Пылкин испугался, спрятал монтировку под куртку и заторопился вниз по лестнице. На втором этаже он обратил внимание, что один из четырех дверных квартирных проемов завешен одеялом - никаких дверей в нем нет. Бомбист отогнул одеяло, посмотрел во тьму коридора, помедлил, и спросил:
- Эй, есть тут кто?
На него пахнуло густым, кислым запахом бомжатника. В дальнем конце узкая полоска света и чуть слышный телевизионной шумок свидетельствовал, что там кто-то есть. Пылкин на всякий случай опять обнажил монтировку, пошел на свет, но тут же споткнулся о что-то жестяное - черт! Дверь в комнату тоже занавешена одеялом, отогнув которое бомбист неожиданно увидел сидящего на кровати в грязной майке-безрукавке и трусах кидалу, который спокойно пил чай и смотрел телевизор.
Пылкин улыбнулся, вошел, но сразу мочить не стал, а сперва спросил:
- Уже забыл обо мне, гад?
Пассажир отвернулся от телевизора, увидел монтировку,
не испугался, даже вида не подал, а предложил:
- Чаю будешь?
Пылкин оглядел комнату - на столе возле старой пишущей машинки валялись объедки, огрызки, окурки, на полу - кучи старых журналов, очевидно раздобытых в мусорных походах. На гвозде вбитом в книжную полку на плечиках висел благоухающий костюмчик с двумя медалями -«800 лет Москвы» и «За отвагу на пожаре». В одном углу комнаты стояли поллитровки, в другом фигуристые бутылки, как раз из тех, которые он только что разбил о гараж.
- На эти хлеб покупаем, а этими дорогу оплачиваем, - сказал
кидала и подмигнул Пылкину.
- Я тебя сейчас кончать буду, сволочь! - заревел бомбист и замахнулся монтировкой.
- И слава богу! - кидала перекрестился и подставил голову.
- Еще брешешь, падаль, что ты кинорежиссер! - подогрел себя Пылкин, чтобы вмазать с полным основанием.
- Тут ты не прав! Вон, погляди.
Пылкин обернулся и увидел на рекламном плакате знакомую физиономию.
- Это же великий Угольников! - кинофанат сразу же узнал актера.
- Правильно, - подтвердил кидала, - читай дальше, там все написано.
Фильм назывался «Счастливчик», режиссер - Мишавкин.
- Что же ты, блин, живешь здесь, как свинья? - Пылкин опустил монтировку.
- А как прикажешь мне жить, когда работы нет никакой.
- Сторожем куда-нибудь устройся или на стройку.
- Не берут никуда - три года мыкаюсь.
- Почему же у тебя дверей нет? - поинтересовался на прощанье остывший Пылкин.
- Менты выламывают - днем выселяют меня, а ночью я назад пробираюсь. За электричество и за квартиру я столько должен, что и не выговорить. Слышь, командир, у тебя на картошку не найдется пару червончиков? - подсуетился режиссер.
- Тьфу! - сплюнул Пылкин. Достал две бумажки по пятьдесят
рублей, одну протянул Мишавкину, другую спрятал в карман.
На бензин.
АЛЮМИНИЕВАЯ ВОЙНА
У бывшего ветеринарного фельдшера Валентина мозги
посвободнее стали, потому что у него в комнате Терентий скрывается, по хозяйству помогает, ремонт на кухне сделал. Терентий на свободе маляром был, но тещу затоптал, во всероссийском розыске находится и днем на улицу носа не кажет.
Пришла Люська-ткачиха, жена бывшая, к Валентину - алименты требует, он ей Терентием отдал:
- Бери, - говорит, - парень работящий во всех отношениях.
Месяца не прошло, Люська опять заявляется, маляра возвращает:
- Толку в твоем Терентии нет никакого. К нам и так из военного городка десантники во все окна лезут. Так что, по-хорошему, отдавай на этот раз цветным металлом. Анне, дочери нашей, платье покупать надо - у нее выпускной бал.
В коридоре у Валентина склад - лежанки обшарпанные, гильзы со стрельбища, катушки трансформаторные, провода в мотках.
Хотя Валентин человек не жадный, но для порядка попробовал возразить - мол, нам не до танцулек, когда в горле все пересохло. А Люська речь не дослушала - хвать остов раскладушечный и к дверям.
Валентин же, после того, как у него всех коров на бойню свезли, самоуправства не терпит, и тотчас левой рукой засветил Люське в правый глаз. Забыл, по запарке, что люськины окна прямо напротив металлосдаточного пункта находятся.
Люська встала с пола, отряхнулась и объявила войну:
- Все! - говорит, - забудьте, гады, дорогу в наш микрорайон.
Ни одного тумблера вонючего теперь не сдадите! - плюнула Валентину в бороду и ушла.
Сели мы во дворе под сенью лип, отдыхаем,
обсуждаем положение. Нас-то в ветеринарной бригаде, кроме наставника, всего четверо - Гастроном, Гастрик по простому, братья Лаватые беженцы, и Колька-Дырявый. Полбинские мы, слышали наверное. Тут Петька-прапор с литровой бутылкой подъезжает, похоже, опять выгорело у него дельце. Прапор по натуре хам - раз он с бутылкой, значит обязательно с разговором лезет, словно он в своей солдатской столовой. Принял на грудь - так помолчи, потяни золотую минуту. А он закусь - лучок там, огурчик, раз-два, захрумкал, и погнал на всю компанию:
- Вы, - говорит, - пни, так и проживете все лето на дармовщину. У вас в голове, как у саранчи, и мысли нет, чтобы заработать. Вот я, к примеру, не поленился, в Москву съездил и нате, пожалуйста. А вам лень лишний шаг сделать.
И опять себе больше чем пол стакана наливает, а нам всем
по чуть-чуть. Валентин аж вздрогнул - такие дела он не прощает.
Прапору хорошо - пробили самовольщики дыру в заборе, вот он со склада, что под руку ему ни попадется, метет под чистую - гранатометы вязанками, по мелочи - капсуля,
заряды коробками - ничем не брезгует. На Курский вокзал отвозит, а потом с барского плеча перед нами выкобенивается. Ладно.
Но Валентин в долгу оставаться не любит. Не зря он через
ту дыру все в часть лазил, лежал за плацем в кустиках, да все подмечал, чем можно у вояк поживится. Оказывается, столовая солдатская, которую наш прапор блюдет, ночами вообще не охраняется. Около хлебного склада, возле каптерки сахарной есть часовой, но он там в закутке и кемарит всю ночь.
Считай, Петька-прапор, плакали твои миски, кружки да
ложки - они ведь из чистого алюминия - по 9 р. за кг.!
А этот чурбан нажрался, и опять, как ни чем не бывало,
дрыхнуть отправился. Но тут уж чаша народного терпения переполнилась - рыли мы до вечера яму за помойкой, вырыли по самую грудь. Как только солнце на закат покатилось, сразу хотели на военный городок двинутся, но Валентин остановил:
- Обожди, - говорит, - не гони картину, пусть восьмая рота по человечески в последний раз отужинает.
Едва стемнело, подобрались поближе к дыре, дожидаемся
пока самовольщики к ткачихам поканают. Лежали-лежали на травке, и тут Валентин спохватился - за мешками, за фонарем и
за Терентием своим сбегал, и возле ямы задачу ему поставил:
- Будешь, - говорит, - здесь, как специалист, посуду топтать. Если потом солобоны ее и отыщут - чтобы назад из ямы не выгребали.
Во втором часу пошли на приступ. Подобрались к столовой, хотели окно выдавить, а Гастрик за дверь дернул - открыта.
Вошли. Фонарь врубили - на стене плакат - эсминец в океане нарисован с бурунами у носа, и надпись под картинкой:
«На кораблях заряжение оружия производится в установленном месте на верхней палубе».
Вон, оказывается, оно как, не все так просто.
В зале посуды никакой не оказалось, неужели зря вломились? В раздаточную прошли -тут они, тут! - и миски, мисочки на стеллажах, в обоймах, мытые-перемытые, и кружки на крючках, и ложки на подносах - ждут нас не дождутся. Братья Лаватые хотели котел своротить, чтобы потом гуляш во дворе варить, но Валентин дал старшому в затылок. Раз-два покидали алюминий в мешки, в кастрюли и за три ходки все богатство свалили у ямы. А Терентий, дубина, все колупается, каждую миску в лепешку превращает. Валентин даже замечание ему сделал, мол, не тещу топчешь, и показал как надо - дал копытом в изнанку выпуклую - миска и впукла. Через десять минут - готово, все землей забросали, помойкой задобрили.
Утром, конечно, началось - спецназ поднялся по тревоге, рыскают с миноискателями, приемчики боевые - дзюки-пуки на прохожих пробуют. Бегали по микрорайону, орали, а потом в лесок - марш-бросок. Возвращаются строем и с песней - делать нечего - отправились кашу есть с горсти. Тут сам Петька-прапор к нам под липовую сень заявляется, вспомнил старых друзей. Домино разом с фанеры смел:
- Ваша работа, сознавайтесь, подонки!
Задергался прапор, тут ему не стволы со склада тырить.
- Ты в стакан лей, да не переливай! - ответил Валентин, вроде не понимая, о чем речь.
- Перестреляю всех к чертовой матери, патронов
не пожалею! - завопил вояка, убегая к начальству.
- Бог в помощь! - напутствовал Гастрик.
Ну, считай, пол дела сделано. Но главное-то осталось - крылатый металл до приемо-сдаточного пункта еще донести надо. А там как раз Люська с ткачихами ждет нас не дождется. Предстоит Валентину опять крепко думать, потому что сдаточный пункт во вражеском логове, и вся сила на их стороне - ткачих безработных в том микрорайоне шастает сотни три, а нас-то всего пятеро.
Валентин затылок чешет - шутишь, что ли? - считай, два с половиной, а то и все три центнера алюминия в яме зарыто - это на четыре ящика с гаком. Нарисовал ветеринар на фанере карту, и так, и этак маршруты чертит, но как их ни выбирай - все равно на глаза Люське попадешься.
- Может, вокруг кладбища миски потащим, чтобы с тыла к металлосдаточному пункту подойти? - предложил с дуру Гастрик, и тут же сам возразил, - Там тропинка километра три, на себе не донесем - дыхалка не та.
- А если на тачках?! - пришла, наконец, к Валентину мысль, - Мы с Гастриком с мисками в обход - вокруг кладбища двинем, а братья Лабатые и ты, Дырявый, с раскладушками прямо в пасть ткачихам попретесь. Пока они там с вами разбираться будут, мы на тачках и прорвемся. Надо только время подгадать, чтобы прошел отвлекающий маневр.
План, конечно, хороший, но где же тачки взять? Все про них слышали, но я, например, живой тачки в глаза не видел. Валентин в комнату сбегал, брошюру притащил, но там глупость одна написана: «руки отдыхают, спина работает, спина работает - руки отдыхают». Отдохнуть мы и сами сумеем, ты нам конструкцию тачечную опиши! Зря только листали книжонку - пришлось самим мараковать. Два дня бились, наконец Валентин сообразил, что главное в тачке - колесо. Из-под детских колясок и брать нечего - сминается на первой же кочке. От детского же велосипеда, вроде, подольше держится, но как сядешь сверху на тачку, спицы сразу - хрык! - и готово. Приладили колеса от старого «Запорожца», который возле нашей помойки ржавеет, оказалось самое то. Стали готовится к операции. Ночью вырыли миски, загрузились. Развиднелось - Валентин с Гастриком на двух тачках в обход кладбища направились, а мы с братьями Лабатыми выждали часика полтора, взяли в руки по раскладушке и в бой. Братья-то люди туповатые, не понимают что их сейчас ждет, а мне, если честно сказать, боязно. Отдать разбитые койки - плевое дело, но нам-то за них как раз биться нужно, чтобы внимание отвлечь.
Конечно, за три остова - в каждом-то и килограмма нет! - ткачихи уродовали бы нас недолго, если б ни Толик, старший из братьев. А он, сволочь, как упал на дорогу, так сразу Люську за икру укусил. За эту подлянку о нас все раскладушки изломали - минут двадцать побоище длилось, сбежались безработные бабы изо всех шлакоблочных домов - отвели душу.
Доползли мы до дому, кровь отмыли, но не всю - пусть Валентин убедиться, во что его планы нам обходятся.
Сели под липами, ждем. А тачечников нет как нет. Куда ж они запропастились? Братья Лаватые подняться не могут, раб Терентий света боится, опять Колька-Дырявый крайним оказался. Хочешь- не хочешь, а пришлось мне идти. Ковыляю по солнышку, голова гудит. Добрел до первых кладбищенских оградок и прилег. Полежал на травке, дальше пошел. За руинами церковными гляжу - наши тачки с ящиками водки стоят - отоварились ребята. Подошел поближе, вижу - Гастрик уже бельма выкатил, каюк Гастрику. А Валентин еще шевелится, дышит.
- Всего-то бутылку на двоих раздавили, - шепчет, - вези меня в больницу, вези!
Откуда только силы взялись - водку на могильные
плиты сбросил, ветеринара на тачку взгромоздил и покатил его на промывку.
Короче, оттудобил наставник. Правда, ослеп малость - стакан в руках еще различает, а вот зернь на костяшках подсказывать приходится.
КЛОН
- Ну вот, в аккурат в этот вторник, точнее, нет - еще в четверг на прошлой неделе, мы с наставником...
- С Валентином что ли? - переспросил Толик.
- С ним, с кем же еще. Ты не перебивай, а то мысль теряется, - велел Дырявый, - Ну вот, пошли мы с ним вечером, как всегда, на промысел.
Напротив почты свалку обшарили, возле трансформаторной будки пылесос сломанный нашли. Валентин мне пылесос этот отдал, а сам в детсадовскую помойку залез, и чего-то долго там ковыряется.
- Это в ту помойку, где он прошлый раз заснул? - входит в курс Толик.
- Ну. Полез один Валька один, я сторожу, оглядываю окрестности. А вылезают вдвоем.
- Что ж вы, раззявы, на нашу территорию чужих пускаете? - заметил Толик.
- Ты слушай! Никакой он не посторонний...
- Мало вам, что мы Гастрика летом потеряли, опять вы без меня отраву жрете... - Толик с укоризной покачал головой.
- Мы в тот день с Валентином шарили-шарили по всем подъездам, - объяснил Дырявый, - но даже на опохмелку не насобирали. Сами ни глотка ни приняли, а тут еще один вылезает, и его такие же судороги колбасят.
Я этому новому бомжику внушать стал:
- Проваливай, говорю, из нашего микрорайона, покуда жив.
Потом глянул на него повнимательней - это же сам Валентин-наставник и есть. Обознался я, значит, в сумраке да в подворотне. Тогда до другого поворачиваюсь, смотрю и первый точно такой же Валька, и ушанка на нем облезлая в тех же самых местах.
-Тьфу! Вы уже дошли до крайности, стоило мне на неделю отлучиться! - окончательно возмутился Толик.
- Короче, глянули они друг на дружку, и оборзели, - продолжил Дырявый свой страшный рассказ. - Да с такой точностью ни одно зеркало никакую физиономию ни отражает, с какой два Валентина, два наших наставника друг на дружку похожи. Я было оторопел, а потом дернул за рукав телогрейки одного Валентина - рукав тут же расползся. Я к другому подошел, по щетине провел, и тот второй сразу норовит мне ногой заехать - еле я увернулся - значит, считай, оба два настоящие.
Короче, одному-то Валентину опохмелиться не на что, а тут еще и второй из детсадовской помойки вылез.
Тут уж и сами Валентины смекнули, что дело не чисто.
Один Валентин спрашивает другого, как, мол, говорит, мою жену, то есть бывшую мою жену звать?
Второй, ни мгновения не сомневаясь, отвечает - Люська!
И тут же телогрейку черную и расползшуюся по всем швам, расстегнул, рубаху задрал, и на груди язву показывает - от люськиного утюга.
А первый Валентин прямо на морозе обнажился, и в ответ точно такую же незаживающую от бывших семейных отношений язву засветил.
И в это мгновения меня как озарит!
Ведь у нас в микрорайоне гениальное научное открытие произошло! Ё-ке-ле-ме-не! Двадцать лет пьем-не просыхаем, а опять весь мир в наноалбедре обогнали! Эти англо-саксонские ботаны все овечку свою клонируют, никак склонировать не могут - то она от ящура, то от коровьего бешенства у них дохнет.
А у нас в помойке Валентины раздвоились только так!
Побежал я тогда со всех ног до последнего оставшегося телефона автомата, и без копейки и милицию, и пожарку, и скорую помощь зараз вызвал.
Менты первые подоспели, принялись было сапогами нас охаживать, а я им и говорю - вы только поглядите, какое мировое научное открытие сделано!
Скорая помощь тормозит, с носилками гаврик вылезает:
- Глядите, говорю, чичи разуйте, вы, дуремары!
Только один Валентин в помойку детсадовскую залез, и аж целых два Валентина оттуда на белый свет повылезало...
ПРИНЦ ОРАНСКИЙ
В середине июля, в одном из подмосковных промышленных городков, где давно уже неработающие, ярко-красного кирпича длинные корпуса морозовских мануфактур перемежались серыми шлакоблочными кварталами жилых домов, поздним утром встретились два приятеля.
- Чего надыбал? - спросил Валентин, бывший наладчик мотальных станков, жилистый, лет пятидесяти, с темно-русыми, сильно побитыми сединой волосами. Высушенный изнутри постоянной жаждой, он постоянно вертел головой и обшаривал светло-голубыми глазами чахлые газончики.
Гриня, рачительный старикан с плотным брюшком и жиденькой бороденкой, поставил на пыльный асфальт с посудным звоном пластиковый пакет, достал «Беломор» и, потряхивая пачкой, вытряс несколько папирос белыми мундштуками вперед.
- Покурим давай. Начать-то есть с чего, а там видно будет.
Отоварились в киоске 2-х литровой бутылью Очаковского пива и устроились на скамье, еще весною предусмотрительно затащенной в гущу сиреневых кустов. Стали опохмеляться. После первых спасительных глотков, Гриня, чтобы не совсем уж зазря тратилось драгоценное время, спросил:
- Ну, как твой шнурок?
- Оборзел совсем, блин, нет спасенья.
- А чем же он у тебя занят?
- Наполеоном.
- И откуда только этот молодняк деньги берет? - удивился Гриня, - он же вроде тебя бакланит.
- Не коньяком, мать-перемать, а самим французским императором.
- Да, несчастье привязалось, - с сочувствием сказал Гриня, и отпил из бутыли. - Вышибать надо, а то потом поздно будет - двинется парень.
- Поди, тронь его! Здоровый, как бык. Недавно толкнул меня, я чуть в окно не вывалился. А мать его, сучка, его сторону держит.
- Тебе все равно парня спасать надо! - Гриня передал бутыль Валентину, и пока тот отхлебывал, назидательно продолжил, - Я в натуре говорю, что добром это кончится не может. Помню, когда я «на пригорке» сидел, у нас один больной Сталиным прикинулся. Санитары принялись было из него дурь вышибать, а уж поздно, прикипело.
Валентин, не выпуская бутыли из рук, с горячностью стал рассказывать подробности своих семейных неурядиц:
- Моя-то дура поди всю жизнь на это угробила. Она еще в университет поступала, и два месяца расширенное сочинение готовила - «Образ Наполеона в русской литературе». Но, слава Богу, турнули ее оттуда. Теперь она парня к этой мутате пристрастила. У меня в квартире повернуться негде - всюду макулатура, картотеки в длинных коробках. Одних только пустых картонных ящиков из-под бананов штук двести - не меньше, и все забиты листочками. Теперь, сволочи, говорят, что им компьютер нужен. Нам опохмелиться не на что, а они в Москву что ни день ездят, по библиотекам шастают. Все сожгу, отвечаю, нажитое не пожалею! Под этим хламом и не разберешь, что еще продать можно...
- Сажай, не микрофонь, - осадил приятеля Гриня.
Вечером, так и не добрав из-за безденежья до положенной нормы, но зато вполне еще трезвый, Валентин валился в свою двухкомнатную квартиру, где его законным местом было кресло-кровать на кухне, разбиравшееся только на ночь.
Набравшись храбрости, он открыл дверь в комнату сына и вошел, озираясь, не зная еще с чего начать серьезный разговор. Юра как сидел за столом, так и продолжал покамест писать, заполняя очередную карточку.
Но бдительная Нина, учительница по литературе в средней школе, преждевременно постаревшая от бескормицы и выходок своих учеников, уже стояла сзади, предусмотрительно сжимая в правой руке скалку.
- Уйди от греха подальше, - попросила она мужа, - Сгинь!
- Чем это вы тут все занимаетесь? - тихо спросил Валентин.
Обманутый напускным спокойствием отца, Юра решил, что может быть удастся хоть на этот раз поговорить по-человечески, и сказал:
-Мам, подожди, мы сами разберемся.
- Уйди, Валентин, не привязывайся, не мешай! - продолжала настаивать Нина. - У мальчика без пяти минут диссертация готова.
- Толстой, Лермонтов, - пробормотал Валентин, читая надписи на картотечных ящичках, попавшихся ему под нос, - Гниды, что вы наших классиков-то паскудите, - защищая то немногое, что у него еще не отняли, опять не в голос, с укоризной сказал отец.
Но тут Юра решил объяснить наконец отцу, чем они занимается, и опередил мать, уже бросающуюся в бой:
- Подожди, мам, так жить больше невозможно! Дай я сам с ним спокойно поговорю. Вот смотри, папа, например Лермонтов. У него, не считая мелких упоминаний, восемь стихотворений целиком посвященных Наполеону.
- Ну и что.
- Как ну и что, это ведь очень интересно!
- Кому?
- Послушай, это была такая эпоха, когда все только и говорили о Наполеоне, как сейчас о Ельцине.
- Ну.
- Что «ну»? Или тот же Пушкин.
Юра достал картотечный ящичек с полки и поставил его на заполненный бумагами стол. Валентин грязными пальцами левой руки вытащил первую попавшуюся карточку. Юра тотчас чуть вытянул следующую карточку, чтобы не потерялось место вынутой.
- «Принцу Оранскому» - прочел вслух Валентин, - что это еще за буй?
- Это участник сражения при Ватерлоо, - стал объяснять Юра, и Пушкин написал стихотворение, посвященное его приезду в Санкт-Петербург. Там косвенным образом говорится и о Наполеоне.
- Все в жопу норовите всех поцеловать, - непонятно отреагировал Валентин, и вытащил из ящичка еще листочек, - «К морю».
И вдруг в его пропитой памяти возникла из небытия сияющая строфа:
«Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.»
- И это что ль вы императору какому-то хотите посвятить? - уже за гранью возможного терпения спросил Валентин.
«Там угасал Наполеон» - хотел было процитировать Юра, но получил по черепу голышом, который согрел в кармане брюк его отец.
- Аа-а-а-а! - завизжала Нина и хотела ударить мужа по затылку, но с размаха попала скалкой по люстре и разбила ее.
Поэтому Валентин успел переключится на жену - ударил и ее камнем в лоб.
Нина отлетела.
Юра, ничего не видя из-за крови, заливающей глаза, вскочил, обхватил отца, и вслепую, метя об угол шкафа, выпячивая грудь, стал бить. С четвертого удара Валентин обмяк.
Нина встала, и всхлипывая, норовя попасть по сникшему лицу, стала бить мужа босыми ногами.
- Что у вас там? - спросил дежурный по городу, когда с ним вышел на связь командир милицейской группы, которую вызвали соседи, удивленные тем, что обычная многочасовая шумная драка закончилась непривычно быстро.
- Бытовуха со жмуриком. Второй уж сегодня.
- Везет вам. Помощь нужна?
- Нет. Пришлите спецмашину из морга.
- Кто его?
- Похоже, жена с сыном. Тут все в крови. Сейчас отмоются чуть, привезем их, на месте разберемся.
Главный герой этих рассказов:
http://alikhanov.livejournal.com/36503.html
Рассказы опубликованы в книге "Игра в подкидного" Изд-во "АСТ" 2001 год.
Рассказ "Копейка" был опубликован в "Новой газете",
"Принц Оранский" и "Алюминиевая война" в газете "Опасная ставка",
в журнале "Дружба народов".
Гонорар - за книгу "Игры в подкидного" в издательстве "АСТ" - 14 500 рублей.
В журнале "Дружба народов" № 7 за 2000 год - за четыре рассказа - 2000 рублей.
В "Новой газете" за рассказ "Копейка" - 1500 рублей.
В "Опасной ставке" - по 1000 рублей за рассказ.
Время работы над книгой - 10 лет.