"На время «Бараташвилевских дней», широко отмечавшихся в Тбилиси ранней осенью 1968 года..."
Справа-налево: Станислав Юрьевич Куняев, его сын Сергей, Ваш покорный слуга в редакции журнала "Наш Современник".
КУНЯЕВ И АКСЕНОВ
рассказ-быль.
На время «Бараташвилевских дней», широко отмечавшихся в Тбилиси ранней осенью 1968 года, я выпросил у отца автомобиль «Волгу», пристроился к юбилейному кортежу и стал возить с банкета на банкет московских гостей, справедливо считая, что тем самым вступаю на верный путь в большую литературу.
В те годы в хлебосольной Грузии не жалели денег на халявные застолья, и каждый вечер деятели московской культуры гужевались в ресторанах за счет принимающей стороны.
Сентябрьское солнечное утро выдалось свободным от пиршеств, и я оказался в хинкальной при гостинице «Иверия» с литераторами, которых обычно развозил по банкетам - с членом редколлегии журнала «Юность» прозаиком Аксеновым и набирающим силу молодым поэтом Куняевым.
Драки в тбилисских хинкальных случаются редко - уж очень благорасполагает горячая и вкусная пища. Густо перченые, обжигающие хинкали запиваются холодным бочковым пивом и занятые руки - хинкали обязательно едят руками! - жадно тянутся за новой порцией.
И в то осеннее утро молодые московские литераторы пришли в хинкальную, конечно, не за тем, чтобы там подраться, а ради совместного завтрака и опохмелки.
- Блин, - сказал Аксенов, осушив кружку пива, - ну ты и стишки накропал!
Я обиделся - поскольку как раз намедни дал почитать Аксенову свои первые опусы. Но, слава богу, оказалось, что член редколлегии «Юности» имел в виду не меня.
Тон первой фразы, несомненно, был несколько въедливее обычной литературной беседы, которую вели между собой прославленные литераторы во время ежевечерних банкетных поездок. Видимо, отходняк с накладывающегося друг на друга бодуна давался Аксенову тяжело.
Куняев поставил на стол опорожненную кружку пива и молча принялся за хинкали.
Прозаик поморщился и, не закусывая, опять попер на поэта:
- Все плевались - «Кони КГБ»! Как тебе не стыдно!
- Что ты, блин, понимаешь в стихах?! - спокойно возразил Куняев, поскольку молодежный писатель еще совсем недавно занимался боксом, и это было общеизвестно.
- Настоящих поэтов на Кавказ в ссылку отправляли, а вы,
позорники, сюда обжираться ездите! - продолжал нагнетать атмосферу Аксенов, несколько дистанцируясь от юбилейных торжеств.
- Твоим «Звездным билетом» даже подтереться невозможно! - не выдержал Куняев, по-настоящему вступив в литературный спор.
Аксенов был абсолютно не в курсах, что Куняев еще пару лет назад тоже вполне прилично бегал средние дистанции. Поэтому, вместо того, чтобы мирно положить в рот обжигающую хинкалину, популярный прозаик вдруг зафитилил ею в скуластую физиономию молодого поэта.
Куняев тут же схватил блюдо с хинкалями и со всего маху швырнул в Аксенова, но тот ловко увернулся и прямым ударом разбил Куняеву очки.
Поначалу казалось, что правильные боковые хуги быстро решат дело в пользу прозаика, но уличная ярость недавнего средневика неожиданно победила. Проводя левый прямой, Аксенов поскользнулся на пролитом соусе, и упал. Куняев воспользовался промашкой, подбежал и стал безжалостно бить и топтать Аксенова ногами, не давая тому подняться и проявить боксерское мастерство.
Тут я вмешался в литературную дискуссию, обхватил Куняева сзади и оттащил его от поверженного Аксенова. Сгоряча досталось и мне...
Со дня знаменитой драки в тбилисской хинкальной, послужившей отправной точкой размежевания и последующей гибели всей советской литературы, прошло двадцать лет.
Аксенов за эти годы резко ушел вправо, решительно опубликовался в альманахе «Метрополь»,
https://flic.kr/p/cxSEpo
который разошелся в Пестром зале Центрального дома Литераторов тиражом 12 экземпляров.
Куняев же с тех пор только левел, стал Секретарем Большого Союза Писателей, и за публикацию в пресловутом альманахе добил таки - уже в переносном смысле - своего старого противника. Аксенов стал невозвращенцем.
В 1988 году я прилетел в Вашингтон навестить родственников по отцовской линии, и на правах старого шофера и можно сказать, секунданта, позвонил Аксенову, к тому времени давно уже жившему в столице Соединенных Штатов.
В тоске по бунтарской молодости, Аксенов пригласил меня в гости.
Я был за границей в первый раз в жизни, и после сорока прожитых безвыездно в совке лет, настолько потерялся в буржуазной среде, что не мог один ходить по улицам, и американские родственники повсюду возили и водили меня за руку. Двоюродная сестра привезла меня к известному писателю, и сказала, что заедет за мной через три часа. Первый час Аксенов показывал мне свой четырехэтажный дом, второй час мы пили пиво на лужайке, и я передал Аксенову книжку поэта Рейна под названием «Береговая полоса», вышедшую в том году в Москве. А третий час, поджидая двоюродную сестру, я провел у телевизора, поминутно нажимая на дистанционник, и дивясь на поразительное обилие программ.
Когда двоюродная сестра, наконец, приехала, Аксенов довольно рассеянно попрощался со мной, поскольку к тому времени к нему заявилась маленькая и худенькая негритянка в полувоенной форме и стала промеривать рулеткой его кабинет. Оказывается, на русского писателя выпал жребий американского налогового ведомства - и налоговая инспекция промеряла его рабочее место. С каждого квадратного фута собственности, которая используется для профессиональной деятельности, налог на несколько центов меньше, но зато с остальной жилплощади на несколько центов больше. И маленькая негритянка- налоговый офицер лазила по полу с рулеткой и проверяла, какая же часть дома действительно является кабинетом писателя, а какая - уже гостиной.
Я попрощался с Аксеновым, полагая, что если и придется нам когда-нибудь встретится еще раз, то опять не раньше, чем лет через двадцать.
Каково же было мое удивления, когда через три дня Аксенов сам позвонил моей двоюродной сестре и попросил её привезти меня на выпускные торжества - известный писатель подрабатывал преподаванием. Но моя двоюродная сестра сослалась на занятость, да ей к тому времени уже обрыдло водить меня повсюду за ручку, и продиктовала свой адрес.
Ранним утром - на этот раз весенним - Аксенов заехал за мной и мы опять поехали с ним в автомобиле, но теперь за рулем «Мерседеса» сидел он, и ехали мы ни в тбилисский духан, а в американский университет.
Пышность церемонии была необыкновенной - флаги, воздушные змеи, неоглядные зеленые лужайки, выпускницы в черных мантиях, но главное - это родители выпускниц, так называемый «эстаблишмент», сенаторы, люди с «Уолл-Стрита», некоронованные короли Америки. Я был окончательно сбит с толку, спотыкался на ровном месте, но теперь уже Аксенов тащил и тащил меня за руку, и знакомил, и представлял меня, как посланца далекой перестроечной Москвы, специально приехавшего на церемонию.
- Улыбайся! Здесь так принято! Ты что одеревенел?! Улыбайся, мать-перемать! - шептал мне Аксенов по-русски, и одновременно в полный голос и что-то чрезвычайно вежливое говорил по-английски.
Перезнакомив со всеми, Аксенов усадил меня на стул, велел ни в коем случае с него не слезать, и исчез.
Я увидел Аксенова уже на трибуне, в такой же нелепой черной мантии, в которых были университетские выпускницы. Ректор повесил на известного писателя красивую и блестящую цепь, вручил ему диплом и долго его поздравлял. Тут наконец-то и я сообразил, что Аксенову в тот день присвоили звание почетного доктора по совокупности его заслуг в борьбе за свободу слова и совести в СССР. И на этой церемонии я присутствую отнюдь не в качестве собутыльника по тбилисской хинкальной, а в качестве посланца прогрессивной московской общественности. Я уверенно и широко заулыбался, за что вскорости был приглашен к праздничным преподавательским столам.
За один из них, помимо новоиспеченного почетного доктора и меня, села супружеская пара. Ни до, ни после я никогда не видел столь солидного, столь значительного господина. Весь долгий и благородный отбор, который прошла англо-саксонская порода, весь европейский просветительский и миссионерский путь, вся трагедия и все бремя белой расы были отпечатаны на его лице. Я попытался выразить ему свое восхищение, но мой убогий английский, к великому сожалению, не позволил мне это сделать. Но тут вдруг оказалось, что высокородный господин и его благодетельная супруга говорят по-русски не хуже нас с Аксеновым.
Меня как прорвало - я пошел сыпать последними московскими анекдотами, бильярдными шуточками, понятными, может быть, только в приблатненной среде, в которой всю жизнь вращаюсь. Я нарушил атмосферу респектабельности и всю торжественность минуты - но долгая и вынужденная скованность немтыря обернулось такой вот болезненной и чрезмерной общительностью. Солидный господин ни разу не улыбнулся, а только кивал, как бы принимая мои анекдоты к сведенью. Я уж стал было опасаться, что он вовсе не так хорошо говорит по-русски, как мне вначале показалось. И тут я рассказал ему лучший анекдот, который в 1987 году в Москве даже в бильярдных рассказывали только шепотом -
«Батальон спецназа посылают на Афганскую войну, и за каждую голову душмана обещают по сто долларов. Самолет приземлился. Командир, построив батальон, отлучился на десять минут. Когда он вернулся к своим бойцам, у каждого из них под мышками уже было по две отрезанной головы. «Что вы наделали, болваны! - заорал командир, - Мы не в Кабуле, мы еще только в Ташкенте!»
И тут солидный господин вдруг захохотал. Он смеялся весело, довольно, и даже как-то торжествующе. Отсмеявшись, он меня похвалил: «Браво! Браво, молодой человек! Я не слышал этого анекдота!»
На обратном пути из университета в Вашингтон, я сообразил, что холеный англосакс только потому не смеялся над всеми другими московскими анекдотами, что их уже знал!
- Ну и классный русист работает в этом университете! - сказал я Аксенову.
- Он многозвездный генерал, а не русист, - объяснил мне Аксенов.
- Кем же он командует? Не нашими же войсками?
- Это мой большой друг. А руководит он самой секретной службой в США, так называемым «Обозревающим агентством». Он действительно знает все о России. И когда у нас избрали Президента Рейгана, наш генерал его навестил и разложил ему все по-полочкам.
- Понятно, - сказал я.
И мне действительно стало понятно, с чего тогда в тбилисской хинкальной так озверел Куняев, норовя растоптать каблуками Аксенова, как врага народа.