В ПУШКИНСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ
В ПУШКИНСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ
(Опубликовано в Литературной газете» от 21 апр. 1999 г)
В поэме Олега Хлебникова «Улица Павленко» множество имен, отчеств, инициалов - атрибутики эпитафий. «Прибыл сюда не затем, а по торговым делам» - латинская шутка , посвященная незадачливому купцу, вполне могла бы быть эпиграфом этой поэмы, посвященной советским литераторам. Поэтов поселили в Переделкино - практически на одну улицу - отнюдь не того, чтобы теперь здесь были их музеи. Но в результате поэты «убыли», а их имена навечно остались именно здесь. Память о советских литераторах сохранилась в этом подмосковном поселке, который гигантская квашня мегаполиса уже обтекла с другой стороны киевской железной дороги. Каким образом, почему поэты именно сюда прибыли и здесь собрались? И музей Чуковского, и музей Пастернака, и музей Окуджавы, и предполагаемый музей Солоухина, и будущие музеи, так сказать, Евтушенко и Ахмадулиной. Литературный заповедник, ареал.
Компактное проживания поэтов и писателей существовало и в самой Москве - в Лаврушенском переулке жили Луговской, Сельвинский, Каверин, Катаев, Пастернак. Покамест еще существует, жива еще «аэропортовская резервация» «членов союза».
Но поэты и писатели - не исключение. Огромные здания целиком состоящие из художественных мастерских и по сей день существуют на Верхней Масловке, на улице Вавилова. Композиторский дом в Брюсовом переулке, кооператив композиторов на Маяковке и пр.
«Сей колхоз устроил Сталин по леоновской наводке» - начинает поэму Хлебников, добавим - сии «колхозы».
Для чего?
Ко времени возникновения этих творческих «колхозов» большевистская совесть уже претерпела метаморфозу, «перекоцалась» сперва в филерское любопытство, а затем, весьма скоро и успешно, по мере накопления компромата, и в оперативные действия широкого размаха.
«У меня нет для вас других писателей» - сказал «устроитель» колхоза, а эти вот, собранные для работы в одном месте - есть. Вот с ними и работайте. Товарищ Сталин не уточнял - как работать, потому что это органы и сами хорошо знали, что значит «чекистская» идиома «работать».
Создав все условия для эффективного контроля, четкого управления - Сталин поселил поэтов вместе, выделив землю под дачный поселок, объединив цифровыми кодами телефонные коммутаторы, и тем самым создал все условия для эффективного контроля и четкого управления «творческим процессом». Тепличные условия существования творческой интеллигенции облегчали органам оперативные разработки.
Но план почему-то не сработал, получилась совсем не то, что замышлялось.
Возникла переделкинская поэтическая среда, которая стала жить по своим законам, вопреки воле, наперекор прямым указаниям «отделов культуры», «секретариатов», и не придавая значения, насмехаясь над «майскими», «октябрьскими» праздничными призывами ЦК.
Как управлять, что с этими поэтами делать, когда они собираются по трое, или разбредаются по двое, или по одиночке бродят и что-то бормочут в углах номеров с умывальниками? Гебистские инструкции не срабатывали, а других рецептов не было.
Но зато потрясающе «сработал» сам факт компактного проживания поэтов, давший поразительный результат - «так жили поэты» сменилось на «здесь жили», питаясь из одного котла обедами, развозимыми по дачам на обшарпанном сером «москвиче» с фургоном. В переделкинский тесной среде блоковские «надменные улыбки» не были определяющими факторами общения, были даже неуместны.
Благодаря «заботам» партии и правительства, преследовавших совсем иные, далекие от литературы, цели, в Переделкино на весьма длительный период возникло устойчивое поэтическое пространство.
С конца тридцатых годов именно здесь сформировалось и стало генерировать такой силы лирическое поле, что вся советская страна «заболела» поэзией. Имена, упоминаемые Олегом Хлебниковым, неразрывно и навсегда связаны с небывалым и неповторимым интересом к поэзии, который был в России в 60-70 годы 20-го века. Именно тогда в поэзии вдруг стали искать и неожиданно находить ответы на все неразрешимые и, как мы теперь ясно видим, неразрешенные до сих пор извечные российские вопросы. Но в те годы казалось - еще вот-вот, еще одна удачная аллитерация, сногсшибательная рифма, тончайший намек - и что-то произойдет.
«Хоть на нее рассчитывали мало, поэзия надежд не оправдала» -
написано позже, но в то время на поэзию как раз рассчитывали, и всерьез. Власть коммуняков обрыдла, пощады ей не было - поэты - пока что в своем тесном кругу - эту власть бичевали, обличали, призывали «свободу» и пр.
В семидесятые годы, реалиями которых дышит поэма Хлебникова, сами поэты относились друг к другу отнюдь не щепетильно. В писательском поселке дорогие друзья обменивались уничижительными анонимными эпиграммами:
«Я сплю, положив голову на синявинские болота,
а ноги мои упираются в «Гослит» и Политиздат»
или
«У вечной славы на хребте,
сидишь ашую от пророков,
не написав по простоте,
ни Фауста, ни Буденброков».
"Из двух притопов, трех прихлопов
наладил номер мировой,
и понял вскорости Андропов,
что вышел парень мировой".
Теперь, тридцать лет спустя, очевидно, что и те сочинители, которые действовали строго наоборот т.е. клали под голову «Гослитиздат», а ногами упирались в «Синявинские болота», в вологодские пашни или сибирские реки, хотя и играли в другой, противоборствующей, «патриотической» команде, но матч все таки проходил на той же, предоставленной «хозяином» переделкинской арене.
Но вот чемпионат закончился, «гамбурский» счет подведен. Ни нового Фауста, ни Буденброков действительно, так и не написано.
Шестидесятники - титаны мысли и бузотеры языка, порожденные канувшей эпохой, отошли в тень.
Оставшимся переделкинцам приходится теперь «упираться ногами» в преподавательские зарплаты американских университетов. Наступило похмелье или протрезвление, в очередной раз стало ясно, что от строчек и строф, ничего существенного ожидать не следует.
«Лета, Лорелея...» «на уходящем из под ног песке...» «Вы хамы, разломавши храмы... » «Свеча горела на столе...» «Окно выходит в белые деревья...» «чьи застежки одни и спасали тебя от распада..» - откровенные реминисценции Хлебникова свидетельствуют, что от этой дивной и по сути бесцельной певческой разноголосицы ничего не осталось, кроме нее самой.
Многочисленные прямые заимствования, цитаты без кавычек нарушали бы все авторские права и даже правила хорошего литературного тона, если бы ни одно обстоятельство - поэзия тогда была жизнью не только подмосковного поселка - ею жила вся страна.
Чтобы удостоверить в этом нынешнее рыночное поколение назову цифры - несомненный коммерческий рекорд держит брошюра стихов Рильке в переводе Витковского - которая продавалась на «черном» книжном рынке на Кузнецком мосту при цене 5 копеек стократным номиналом - за 5 руб. (на которые вполне можно было пообедать в ресторане «Метрополь», правда, без выпивки) «Катер связи» Евтушенко при цене 35 коп. - тридцатикратным номиналом. Первый сборник Мандельштама нельзя было купить ни за какие деньги, этот синий том «Библиотеки поэта» вышедший тиражом 15 000 было не достать вообще, потому что 14 тысяч было отправлено за рубеж.
Центральный Комитет Коммунистической партии все еще побаивался поэзии.
В 80-е годы государство все еще имело к поэтам какое-то отношение.
Тот же несчастный, по определению Хлебникова, «куровод Егор» «посмешище советской литературы» в то время был олицетворением парадного литературного преуспевания. По нелепому характеру своего размытого дарования, упомянутый Егор за всю свою жизнь так и не сочинил ни одного стихотворения, но тем не менее он был - единственным из всех советских поэтов! - лауреатом Ленинской премии, завотделом поэзии издательства «Советский писатель», вершителем поэтических судеб.
Подобных синекур, которые в те благословенные для послушных литераторов времена государство раздавало за верную службу, и одно из которых занимал долгие годы упомянутый в поэме «куровод» - больше не будет. Поэтому и пришлось бедному советскому классику на старости лет разводить несушек.
Поэма Олега Хлебникова доказывает, что советская власть не зря опасалась сочинителей. Поэтическое пространство существовавшее в Переделкино больше полувека, несомненно, споспешествовало текущим российским социальным переменам и катастрофам.
Приведу цитату из сенатского постановления 1826 года, признавшего стихотворение Пушкина «Андрей Шенье в темнице» - «очень соблазнительнымъ и служившимъ къ распространению въ неблагонамеренныхъ людяхъ того пагубного духа, который правительство обнаружило во всем его пространствеъ».
Пушкинское пространство, возникнув в лицейском поэтическом общении, распространилось, расширилось, до указанных поэтом координат - «от финских хладных скал до пламенной Колхиды», «от Перми до Тавриды» и через столетие изменило Российскую империю.
Флуктуацией пушкинского пространства, ныне съеживающегося и географически и духовно, была в прошедшем века переделкинская поэтическая среда.
За 17 лет, со времени опубликования этой статьи, поэтическое пространство только уменьшилось ...