Пушкин, Державин, Комаровский, Ахматова, Гумилев, Ходасевич, Шаламов - стихи о поэтах.
О ПОЕЗДКЕ
ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ ПЕРВОГО
НА КАВКАЗ в 1837 ГОДУ
Был сделан в канцелярию запрос -
В присутствии возможно ль высочайшем
Вельможным инородцам и князьям
Являться на приемы и балы
В привычных им, кавказцам, сапогах.
Был дан ответ, что вроде бы вполне
И позволительно, но все-таки негоже.
Затменье послепушкинской эпохи
Уж наступило.
Лишь фельдъегеря,
Сменяя лошадей, во все концы
Развозят повеленья Петербурга.
ДЕКАДЕНТ
В Венецию, сквозь все средневековье,
Фриульским берегом, неслышим и незрим,
Он в мыслях брел…
Любил же только Рим -
Латинский текст лежал у изголовья.
Вторичностью заката без конца,
В «тупых» прогулках пробуждалось слово -
О рыцаре Руна - от первого лица,
А о себе - все больше от второго.
(Граф Василий Комаровский)
* * *
«…Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.»
«Вольность». А.С. Пушкин
И было сказано, и так произошло.
А палачей кровавых ремесло
Он презирал, но, обличая гнет,
Провидел казнь порывом изначальным…
И оказался слишком уж буквальным
Истории отечественной ход.
* * *
Книги, как упадка знаки,
В надвигающемся мраке
Ходасевич продает -
Холод, голод, красный гнет.
Входят нищие, зеваки,
Чтоб погреться у прилавка.
К пайке малая прибавка
Получается от книг.
Мысль Державина постиг,
И ложится к главке главка.
А в Париже выйдет книга -
Сгусток воли, вестник сдвига.
Там и застит свет не так
Надвигающийся мрак -
Вдруг Европа не барыга.
Но взойдет не то, что сеешь.
И в рассеянье рассеясь,
Сам не видел перемен
И поэтому блажен
Спит в Бьян-Куре Ходасевич.
2006 г.
ИЗ ПИСЬМА Александру МЕЖИРОВУ
Утратили мы здесь и признак ремесла,
Нелегкая когда Вас в Штаты занесла.
Рассыпалась строфа и мельтешит цезура,
Хотя отменена была одна цензура.
Формация ушла, а потерялась форма.
А главное - пропал подстрочник для прокорма.
Клепаются стихи загадками кроссворда.
И ерники бузят, как внуки без присмотра.
Разбросаны слова посудой после пьянки,
Как-будто в высоту мы прыгаем без планки.
ОТПРЫСК
В Мордовии потом на Колыме
По шконкам он раскладывал в уме
Сыновни униженья и обиды,
И гении-родители обрыдли -
Сквозь евразийский сон чекистских нар
Сын проклял, словно пайку, божий дар.
…И в смертный час, когда все прибежали,
Чтоб в русский им хоть как войти глагол,
Сын к матери своей не подошел,
Ее глаза его не увидали.
ГУМИЛЕВ В ТИФЛИСЕ
В Сололаках* в доме Мирзояна
Проживает юный Гумилев.
«Капитал» читает неустанно
И экспроприировать готов.
Впереди еще так много жизни -
Целых двадцать лет.
Только посвяти их не отчизне -
А себе, поэт.
А вокруг грузины и армяне
К празднику готовятся заране,
На майдане жарят шашлыки.
Но, гостеприимству вопреки,
Он ведет марксистские кружки.
Кто же виноват? - теперь гадаем.
Гумилев! - ты сам и виноват,
Политэкономии примат
Преподав кровавым негодяям.
* Николай Гумилев с 14-ти до 17-ти лет учился в 1-ой Тифлисской Гимназии, жил в Сололаках (армянский район старого Тифлиса), в доме Мирзояна на Лермонтовской улице. Штудировал "Капитал", и вечерами вел в этом же доме "марскисткий кружок".
в «Тифлисском листке» 1902 года была опубликовано первое стихотворение Николая Гумилёва «Я в лес бежал из городов…”
Кстати, в этой же гимназии 1849-1852 годах преподавал ботанику Андрей Бекетов - будущий дед Александра Блока.
8 ноября 1851 года на премьере оперы ”Лючия ди Ламмермур" Гаэтано Доницетти,
открывший Тифлисский музыкальный театр (сгорел через 23 года), присутствовал юнкер Лев Николаевич Толстой - http://alikhanov.livejournal.com/1172364.html
* * *
Как же значительно было тогда
Ехать верхом в Арзрум.
Видимо в лайнерах наша беда -
Стал верхоглядом ум.
Будем на пляже лежать, загорать,
И улетать невзначай.
Как же значительно было сказать
Черному морю: "Прощай!"
ОЧЕРЕДЬ ЗА ГОНОРАРОМ
В "ДЕНЬ ПОЭЗИИ"
Пройдя маршрутом лет суровых,
Желая просвещенной слыть,
Россия граждан непутевых
Своих решила подкормить.
Спешили мы со всей столицы,
Стояли, прислонясь к стене,
Свои выпрастывая лица,
Из-под заснеженных кашне.
Там "Юности" один из замов
Стоял без кресла, просто так.
В углу угрюмо ждал Шаламов,
А Смеляков курил в кулак.
И шел совсем не по ранжиру
Один поэт вослед другим.
Так начавший стареть Межиров
Был лишь за Самченко младым.
И Мориц бедную пугая
Ухмылкою грядущих мер,
Ее в упор не замечая,
Стоял боксер и браконьер.
И даже прямиком оттуда,
Вновь улетавшие туда,
Своих мехов являя чудо,
Там становились иногда.
В тот зимний день шутила муза,
Долистывая календарь.
Стоял там я, не член Союза,
За мной - Луконин, секретарь.
О, государственной заботы
Благословенные года.
И за недолгие щедроты
Мы благодарны навсегда.
1995 г.
* * *
Среди старинных книг, где свет мерцаньем сада
Изысканно рябит высокий потолок,
Я заронил ее - и вот зерно распада
Ждет часа своего, чтоб слабый дать росток.
Там в ней кромешный бред, там соколы, Малюта,
Там идолы, там тьма со свистом из щелей.
Но я ее в камин не бросил почему-то,
А спрятал меж рядов дубовых стеллажей.
О, собственник, страшись той дьявольской книжонки,
Чтоб покатиться, ей не надо колеса.
А красные леса рождают воздух звонкий,
Калифорнийский май полощет небеса.
* * *
Отгородясь от всех, собравшись вместе,
В пространстве боязливой тишины
Поют они тоскующие песни,
Которых не понять со стороны.
И вольностью какой-то дышит слово.
Значение не определено, -
Оно еще пока что слишком ново,
Но, может быть, останется оно.
Когда ж его чиновничьи глаголы
Возьмут в свою газетную семью,
Уже беспечный парень возле школы
Им не окликнет девушку свою.
По-своему танцуют, не от печки.
И в подворотнях юности моей
Я подбирал какие-то словечки
И ими ужасал учителей.
Но дней и лет с тех пор прошло немало.
Слова, что отгораживали нас,
Уже попали в толстые журналы.
Их смутный гул не превратился в глас...
А мой приятель, славу возлюбя,
Работая с предельною нагрузкой,
Все переводит с русского на русский
И скоро доберется до себя.
* * *
Хоть на нее рассчитывали мало,
Поэзия надежд не оправдала.
* * *
И снова полнится земля молвой ли, слухом.
Услышу строчку, запишу, воспряну духом.
* * *
Ради развития текста
Гибнет и время, и место.
* * *
Отвык работать или просто бросил,
А может быть, навеки замолчал.
Но непременно приходила осень,
И наносила клейкости ремесел
Какой-то вред, не видимый очам.
Он был поэтом только иногда.
Как иногда болотная вода
Бывает облаком на синем небосводе.
Зимой, весной осеннейший поэт,
Он вдруг терял прозрение и свет,
И изменял и смыслу и свободе.
Он верил в то, что день придет великий,
И в нем несовершенное умрет.
И что в природе мудрой и двуликой
Всем умереть дано, чтоб стать элитой
И вновь взлететь на синий небосвод.
Он к пустоте был исподволь готов,
И с наступленьем первых холодов
Он умирал душою ежегодно.
Но как летели по ветру леса,
В нем новые рождались голоса.
Он мало жил, но жил он превосходно.
* * *
На разных мы брегах родного языка -
И разделяет нас великая река.
Сумею одолеть едва-едва на треть.
Я буду на тебя издалека смотреть.
И буду говорить, твердить, как пономарь,
Какие-то слова, что говорились встарь.
ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ ПЕРВОГО
НА КАВКАЗ в 1837 ГОДУ
Был сделан в канцелярию запрос -
В присутствии возможно ль высочайшем
Вельможным инородцам и князьям
Являться на приемы и балы
В привычных им, кавказцам, сапогах.
Был дан ответ, что вроде бы вполне
И позволительно, но все-таки негоже.
Затменье послепушкинской эпохи
Уж наступило.
Лишь фельдъегеря,
Сменяя лошадей, во все концы
Развозят повеленья Петербурга.
ДЕКАДЕНТ
В Венецию, сквозь все средневековье,
Фриульским берегом, неслышим и незрим,
Он в мыслях брел…
Любил же только Рим -
Латинский текст лежал у изголовья.
Вторичностью заката без конца,
В «тупых» прогулках пробуждалось слово -
О рыцаре Руна - от первого лица,
А о себе - все больше от второго.
(Граф Василий Комаровский)
* * *
«…Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.»
«Вольность». А.С. Пушкин
И было сказано, и так произошло.
А палачей кровавых ремесло
Он презирал, но, обличая гнет,
Провидел казнь порывом изначальным…
И оказался слишком уж буквальным
Истории отечественной ход.
* * *
Книги, как упадка знаки,
В надвигающемся мраке
Ходасевич продает -
Холод, голод, красный гнет.
Входят нищие, зеваки,
Чтоб погреться у прилавка.
К пайке малая прибавка
Получается от книг.
Мысль Державина постиг,
И ложится к главке главка.
А в Париже выйдет книга -
Сгусток воли, вестник сдвига.
Там и застит свет не так
Надвигающийся мрак -
Вдруг Европа не барыга.
Но взойдет не то, что сеешь.
И в рассеянье рассеясь,
Сам не видел перемен
И поэтому блажен
Спит в Бьян-Куре Ходасевич.
2006 г.
ИЗ ПИСЬМА Александру МЕЖИРОВУ
Утратили мы здесь и признак ремесла,
Нелегкая когда Вас в Штаты занесла.
Рассыпалась строфа и мельтешит цезура,
Хотя отменена была одна цензура.
Формация ушла, а потерялась форма.
А главное - пропал подстрочник для прокорма.
Клепаются стихи загадками кроссворда.
И ерники бузят, как внуки без присмотра.
Разбросаны слова посудой после пьянки,
Как-будто в высоту мы прыгаем без планки.
ОТПРЫСК
В Мордовии потом на Колыме
По шконкам он раскладывал в уме
Сыновни униженья и обиды,
И гении-родители обрыдли -
Сквозь евразийский сон чекистских нар
Сын проклял, словно пайку, божий дар.
…И в смертный час, когда все прибежали,
Чтоб в русский им хоть как войти глагол,
Сын к матери своей не подошел,
Ее глаза его не увидали.
ГУМИЛЕВ В ТИФЛИСЕ
В Сололаках* в доме Мирзояна
Проживает юный Гумилев.
«Капитал» читает неустанно
И экспроприировать готов.
Впереди еще так много жизни -
Целых двадцать лет.
Только посвяти их не отчизне -
А себе, поэт.
А вокруг грузины и армяне
К празднику готовятся заране,
На майдане жарят шашлыки.
Но, гостеприимству вопреки,
Он ведет марксистские кружки.
Кто же виноват? - теперь гадаем.
Гумилев! - ты сам и виноват,
Политэкономии примат
Преподав кровавым негодяям.
* Николай Гумилев с 14-ти до 17-ти лет учился в 1-ой Тифлисской Гимназии, жил в Сололаках (армянский район старого Тифлиса), в доме Мирзояна на Лермонтовской улице. Штудировал "Капитал", и вечерами вел в этом же доме "марскисткий кружок".
в «Тифлисском листке» 1902 года была опубликовано первое стихотворение Николая Гумилёва «Я в лес бежал из городов…”
Кстати, в этой же гимназии 1849-1852 годах преподавал ботанику Андрей Бекетов - будущий дед Александра Блока.
8 ноября 1851 года на премьере оперы ”Лючия ди Ламмермур" Гаэтано Доницетти,
открывший Тифлисский музыкальный театр (сгорел через 23 года), присутствовал юнкер Лев Николаевич Толстой - http://alikhanov.livejournal.com/1172364.html
* * *
Как же значительно было тогда
Ехать верхом в Арзрум.
Видимо в лайнерах наша беда -
Стал верхоглядом ум.
Будем на пляже лежать, загорать,
И улетать невзначай.
Как же значительно было сказать
Черному морю: "Прощай!"
ОЧЕРЕДЬ ЗА ГОНОРАРОМ
В "ДЕНЬ ПОЭЗИИ"
Пройдя маршрутом лет суровых,
Желая просвещенной слыть,
Россия граждан непутевых
Своих решила подкормить.
Спешили мы со всей столицы,
Стояли, прислонясь к стене,
Свои выпрастывая лица,
Из-под заснеженных кашне.
Там "Юности" один из замов
Стоял без кресла, просто так.
В углу угрюмо ждал Шаламов,
А Смеляков курил в кулак.
И шел совсем не по ранжиру
Один поэт вослед другим.
Так начавший стареть Межиров
Был лишь за Самченко младым.
И Мориц бедную пугая
Ухмылкою грядущих мер,
Ее в упор не замечая,
Стоял боксер и браконьер.
И даже прямиком оттуда,
Вновь улетавшие туда,
Своих мехов являя чудо,
Там становились иногда.
В тот зимний день шутила муза,
Долистывая календарь.
Стоял там я, не член Союза,
За мной - Луконин, секретарь.
О, государственной заботы
Благословенные года.
И за недолгие щедроты
Мы благодарны навсегда.
1995 г.
* * *
Среди старинных книг, где свет мерцаньем сада
Изысканно рябит высокий потолок,
Я заронил ее - и вот зерно распада
Ждет часа своего, чтоб слабый дать росток.
Там в ней кромешный бред, там соколы, Малюта,
Там идолы, там тьма со свистом из щелей.
Но я ее в камин не бросил почему-то,
А спрятал меж рядов дубовых стеллажей.
О, собственник, страшись той дьявольской книжонки,
Чтоб покатиться, ей не надо колеса.
А красные леса рождают воздух звонкий,
Калифорнийский май полощет небеса.
* * *
Отгородясь от всех, собравшись вместе,
В пространстве боязливой тишины
Поют они тоскующие песни,
Которых не понять со стороны.
И вольностью какой-то дышит слово.
Значение не определено, -
Оно еще пока что слишком ново,
Но, может быть, останется оно.
Когда ж его чиновничьи глаголы
Возьмут в свою газетную семью,
Уже беспечный парень возле школы
Им не окликнет девушку свою.
По-своему танцуют, не от печки.
И в подворотнях юности моей
Я подбирал какие-то словечки
И ими ужасал учителей.
Но дней и лет с тех пор прошло немало.
Слова, что отгораживали нас,
Уже попали в толстые журналы.
Их смутный гул не превратился в глас...
А мой приятель, славу возлюбя,
Работая с предельною нагрузкой,
Все переводит с русского на русский
И скоро доберется до себя.
* * *
Хоть на нее рассчитывали мало,
Поэзия надежд не оправдала.
* * *
И снова полнится земля молвой ли, слухом.
Услышу строчку, запишу, воспряну духом.
* * *
Ради развития текста
Гибнет и время, и место.
* * *
Отвык работать или просто бросил,
А может быть, навеки замолчал.
Но непременно приходила осень,
И наносила клейкости ремесел
Какой-то вред, не видимый очам.
Он был поэтом только иногда.
Как иногда болотная вода
Бывает облаком на синем небосводе.
Зимой, весной осеннейший поэт,
Он вдруг терял прозрение и свет,
И изменял и смыслу и свободе.
Он верил в то, что день придет великий,
И в нем несовершенное умрет.
И что в природе мудрой и двуликой
Всем умереть дано, чтоб стать элитой
И вновь взлететь на синий небосвод.
Он к пустоте был исподволь готов,
И с наступленьем первых холодов
Он умирал душою ежегодно.
Но как летели по ветру леса,
В нем новые рождались голоса.
Он мало жил, но жил он превосходно.
* * *
На разных мы брегах родного языка -
И разделяет нас великая река.
Сумею одолеть едва-едва на треть.
Я буду на тебя издалека смотреть.
И буду говорить, твердить, как пономарь,
Какие-то слова, что говорились встарь.