В никуда из ниоткуда (for Nowhere)

May 10, 2012 20:12

*

11 мая 1980 года родилась Мария Навроцкая, впоследствии известная как Masha Nowhere / Maria Maze.

"Луна на солнце не похожа...
Зачем ей это? Белый свет -
Простая сумма яркости,
Которой больше нет...
Но свет ведь есть
И в этом весь ответ"

Maria from Nowhere, spring 2006.

*

Был май. Как и сейчас. Шесть лет назад. Одесский май - в воздухе умопомрачительный запах украинской весны; почти осязаемый, пограничный обмороку.

Он оставил их в темном, слегка отсыревшем подвале клуба - со звуком они могли разобраться и без моего участия. Вынырнул из подвала в солнечный май, набрал полные легкие кислорода, как аквалангист, поднявшийся со дна, и заулыбался. Подвальчик находился на углу Воинского спуска (тот вел прямиком  к порту) и сочленений улицы Гоголя с Гаванной и переулком Маяковского. Куда не свернешь, везде найдешь деклассированные полуподвальные "учреждения", знаменитые дешевым бухлом и букетами подонков, спившихся пролов и только дебютирующих на этом поприще студентов - Грековское художественное училище находится в квартале, на Преображенской. Переулок Маяковского знаменит кафешкой "Зося", где в 80-ых и 90-ых собирались полуподпольные рокеры и богема, художники и поэты. "Зося" все еще существует, влачит существование в качестве ничем не примечательного стандартного подвала с евроремонтом, телевизором, машиной караоке и банальным меню.

Чуть далее по переулку, в сторону Грековки - злачное местечко, именуемое "Нижний деканат": полуподвал, где все как полагается - копеечные, истекающие жиром пирожки, томатный сок, разбавленное пиво, приторные вина на разлив и палевная, без акциза, водка. Контингент соответствующий. Из автомата орет блатной шансон. Через дорогу - "Верхний деканат", побратим "нижнего", но классом слегка повыше: к разливному пиву бастурма и раки, водка акцизная, вина - порядок, публика культурнее, и при лавэ. Музыка: причесанная, попсовая радио. По телеку: фэшн-канал, ломкие и хрупкие модели.

Подвал, из которого он вынырнул, тоже был историческим - когда-то в нем располагался первый полу-подпольный одесский джаз-клуб. В середине 90-ых павший жертвой махинаций с недвижимостью и закрывший свои двери, чтобы сейчас, спустя лет эдак 10, снова открыться милостью мутных персонажей Жорика (борода, физиономия распутного батюшки) и Сережи, которого он прозвал "Бликсой" - за сходство с Баргельдом из "Наебаутен", ясный пень.

Когда-то наискосок от бывшего джаз-клуба располагалось отличное местечко "Таировские вина" - вино на розлив, высшего сорта, бесарабское: "Черный полковник", "Одесский черный", такие были благородные названия. Зимой там варили глинтвейн. Заправляла делами красавица бальзаковского возраста по имени Стелла, экс-балерина. Добрейшей души женщина, обаятельная, при любовнике (как водится) лет на 20 младше. В описываемый период заведение, увы, закрылось. Поностальгировав и прокрутив в уме многолетней давности кадры с участием молодого Клёны (а это был он) и Тошеньки, пьющих глинтвейн, свесив ноги с Сабанеева моста, он решил прозондировать окрестности.

Автопилот вынес его на перекресток Садовой и Петра Великого (ныне - Дворянская). Откуда ни возьмись, он услышал: "Серго!" Так его называли только две девушки, успел подумать. И обернулся, чтоб увидеть: вся в черном, короткая стрижка "под мальчика", пиковая дама - Маша. "Я так рада тебя видеть! А что ты тут делаешь?" Маша, парадоксальным образом противореча своему образу декантной черной вдовы, лучезарно улыбалась. В этом была вся она: имидж femme fatale, характер простой девченки из соседней квартиры. Норма Джин...

"Да вот, прогуливаюсь..."

"Я тоже! А пойдем в "Таверну" - выпьем вина!" - и, спохватившись - видимо, припоминая, что у собеседника зачастую ни копейки денег - поспешно прибавила: "Я угощаю!"

Собеседника долго уговаривать не пришлось - ему как раз не терпелось "начислить" пару стаканчиков прохладного белого сухого (в теплые деньки он предпочитал его излюбленному красному), что он давно бы и провернул, если бы не - она почувствовала правильно - безденежье: в карманах были невесомость, вакуум, северное зияние...

Они спустились по крутым ступенькам вниз и, скрипнув старой массивной дверью, проникли вовнутрь. В "Таверне" была тьма египетская: судя по всему, свет снова был отключен - то ли за хроническую неуплату, то ли потому что таким образом конкуренты хотели выжить Лору и Лилю с насиженного теплого местечка. Тусклые, мерцающие, еле-еле озаряли внутренности свечи: воск плотными слезами стекал на серебристого цвета старинный поднос. Они приземлились у барной стойки, усевшись на высоченные видавшие виды табуреты с сидениями из дермантина - местами дермантин изрядно прохудился и из него, непричесанные, вульгарно вылазили наружу комья войлока.

После второго бокала он смотрел на все сквозь призму поэзии. Бедность интерьера утопала в потемках, и они, казалось сидели вдвоем на подмостках вселенского просцениума, в невероятных декорациях: пустой театр, репетиция, бог-режиссер давно ушел домой или затаился, невидимый. Барменом в таком месте мог быть сам Джеймс Дин или Хамфри Богарт, но режиссер сделал смелый ход в духе Муратовой и взял на роль гениальную дилетантшу, женщину из ниоткуда - Лилию Витальевну. Даму слегка за полтос - жирный слой черной туши подведенных глаз, водянистых, небесных, без возраста. Браво!

Лучше придумать было невозможно. Маша в свете свечей, на фоне (причудливый ракурс) нимбообразного видавшего виды эллиптоидного плафона... Мундштук в сложенных в PEACE, V-образно, указательным и безымянным пальцем, манерно отвернутая в сторону от собеседника рука... паутины выдыхаемого из напомаженных ярко-красных губ сигаретного дыма... Он залюбовался ею, созданным ей образом, заулыбался...

Он сам? Во что он был одет - провинциальный Вуди Аллен, нелепые очки в массивной оправе? Не бог весть какой красавец, сам не понимающий, за что снискавший внимание женщин, красоток, самых ярких женщин города. Он не помнит, да это и не важно: кому какое дело до него, если вот он написал, нарисовал, придумал и показывает миру эту сцену - эту стильную девушку-вамп, в candlelight, нимб плафона, дым сигареты в просвете? Он, автор, исчезает за этой картиной, оставляя блистать инженю, которая останется навеки, теперь, когда он сочинил ей эту роль.

Медленно, как будто бы нащупывая верные слова, стараясь, чтоб они звучали правильно, в самое яблочко, и никак иначе, он молвил:

"Маша... Знаешь, я сейчас вижу тебя... Тебе бы невероятно пошло быть певицой какой-то очень декадентной, очень авангардной группы, вроде Velvet Underground. Тебе бы это было очень к лицу - я прямо ВИЖУ тебя на сцене, микрофон, свет... Ты никогда не думала об этом?"

И это были стопроцентно точные, самые верные, вовремя сказанные и предельно честные слова - так он все и видел. Видел ее, ее образ, какое-то смутное, но невероятно поэтичное, богемное будущее. В котором ей было самое место. Раз в кое-то веки человеку удается, по наитию или каким-то чудом, произнести слова, которые открывают какие-то двери, меняют ход вещей, перечеркивая обыденность и ломая паттерны. Именно такие слова он произнес, медленно, как будто бы опробывая вкус, читая с текст листа, на кинопробах - текст откуда-то извне, написанный кем-то, не им, текст из пьесы. Он только озвучил его. Озвучить мог бы кто угодно, но почему-то выбрали его, а не кого-то. На этом странном кастинге...

Он привел ее в замешательство. Она смотрела на него, не зная, что и думать - смотрела, как человек, которого увидели, может быть, впервые в жизни - увидели то, чем он живет, о чем мечтает, на что надеется в тайне, не смея толком оформить смутные надежды в слово, в образ, в точную мысль.

После паузы длиной в иную жизнь она произнесла:

"Это удивительно! Как ты догадался? Я недавно написала две песни, и никому их не показывала, никому не говорила об этом. Даже мужу... даже маме..."

Так возникает общность. Вот так, когда незнакомцы (и только они) становятся важнее мам, мужей, подружек... Ближе быть и не можно. Постель? Нет, это слишком вульгарно, это сводит на нет. Постель исключена. Какая тут, когда такое...

И это все, что требовалось от него, от них обоих, просто обменяться фразами, чтобы включить судьбу, чтобы проснуться, чтоб наконец-то их к рукам прибрало нечто большее, чем просто жизнь, с банальными ее перепетиями, с бесхитростными ее сценариями. История, быть может. С жирной и заглавной "И".

Догадывался ли он, что пройдет несколько лет, она умрет, а он опишет эту сцену? Вряд ли. Однозначно, нет. Ну разве только подсознательно, подслеповато, на ощупь...

Через несколько лет она призналась ему, что вышла в тот день из своего многоэтажного дома в гетто поселка Таирова, спального района города, с мыслью о том, что ей все надоело. Что она осознала в тот миг, что выходит тысячный, быть может, раз подряд из одного и того же подъезда. С одной и той же целью - избавиться от скуки. Садится в одну и ту же маршрутку, выходит из нее в одном и том же месте и следует тому же пути, что и раньше: те же улицы, люди, события, тусовки, фразы... И, осознав, решила сделать все не так, перечеркнуть цикличность, монотонность, безысходность, заданность, если угодно: села в другую маршрутку, вышла наугад, поддавшись импульсу, пошла другими улицами - и вот, в итоге, встретила его. И теперь они сидели где-то между измерений, под землей, в полумраке, в центре вселенной - бокалы шардонэ в руках - и вершили свои судьбы. Теперь они были сопричастны чему-то, неясно чему, некоему таинству, о котором не подозревают люди-декорации, живущие автоматически, КАК ВСЕ, в этом большом муравейнике города. Просто они рискнули, дерзнули бросить все на кон, сделать абсурдные ставки: зеро! Казалось бы, какие шансы? Что отличает их от ВСЕХ, а? Что дает им повод думать, что они достойны большего, другого? Истории, судьбы и биографии? Легенды, может...

Человек должен придумать себя сам перечеркнув сформировавшийся свой снежный ком (уподобим его снежной бабе - ком, еще один, и третий... нос-морковкой... пуговицы глаз... нелепое ведро на голове). "Я, Арто, сам - свой отец и мать и сын и дух... я родил себя сам, из плоти и кости" - как-то там, у поэта (в свое время за такое им администрировали электрошок, но эти времена минули)...

Это неизъяснимо. Что-то, что помимо них, над ними, из-за них подталкивало их к черте, за черту, и туда, откуда нет уже дорог назад, в точку невозвращения. Возможно, только в этот момент они оба проснулись. Все элементы слились воедино, произошла реакция, и зашипело, забулькало, запузырилось бульбами молекул варево, алхимия. Как будто бы настал первый день... всей оставшейся жизни.

Все это стало очевидным позже, а тогда имело место только смутное предчувствие, какое-то воодушевление, кураж. Все, что нужно человеку - это стимул, какая-то планка, чуть выше, чем раньше, что-то запредельное, чуть дальше, чем на расстоянии протянутой руки - и человек воспрянет духом. Он начнет передвигаться быстрее, четче думать, резче действовать - жить на полную катушку. Ей богу, а чего еще желать?

Теперь у нее была цель. Они оговорили кое-какие детали. Она спросила, может он помочь ей в этом? В осуществлении ее мечты. И он ответил, что конечно, будет даже рад - только вот расправится с делами. Съездит в Киев (завтра ему нужно было ехать в Киев, принимать участие в запрещенной демонстрации, он обещал себе. К тому же в Киев должен был приехать Hutz, и он собрался повидатся с Hutzом), и тогда уже, вернувшись... Что-то сделаем вместе, конечно. А теперь ему было пора возвращаться в подвал на Воинском спуске - он ведь воин, а это его битва, время вернуться в окопы, где оставлены товарищи.

"Маша, Маша..." - так он думает сейчас. - "Даже не припомню, была ли ты в тот вечер там, в подвале? Пришла ли на концерт? И ловлю себя на таком неуместном сейчас, парадоксальном желании позвонить тебе или написать по почте: "Маш! А, Маш! Напомни мне, пожалуйста, а ты была тогда на парти S.K.P. Records? Ну помнишь? В No name клубе?" Но туда, где ты сейчас, не дозвонишься, как не набирай redial, ты вне зоны покрытия. И интернета тоже там не провели. И максимум, на что приходится рассчитывать, так это лишь на то, что воспоминания соизволят вернуться или - так даже лучше - ты придешь ко мне во сне, твой призрак, конечно - явится во сне и скажет: "Серго! Ну разве ты не помнишь? Конечно же, была. На мне еще было черное denim-пальто, ну помнишь - то самое, на которое я нашила сзади лесенку из белых буковочек - Nowhere?! И еще тогда я впервые слушала Сашку Кохановского и Женьку Стобова - Ти.пакса, мне так они понравились! И Кинга! Кинг Леша, он ведь тоже был там, в короне, сделанной ему специально под заказ Ксюшей Ко - он ведь такой капризуля, ты его знаешь - он же сам тебе сказал, что без короны играть он не станет!"

И поскольку у меня отшибло память, я помню только самое-самое, главное - то, что сам себе придумал, чтоб оправдать свои минуты (в конце-концов, они почувствуются как мгновения, не больше) на этой земле: сумасшедшее мелькание событий, все составляющие того, что нужно сделать, чтобы музыка была - кнопки, провода, колонки, видео-чеки, SMS-бомбинг, закулисные судороги, всю вот эту мишуру. Какое тут общение, какие мысли? Когда носишься как аффектированное событие, как тело-без-органов, как комета или беспорядочная револьверная стрельба. В памяти лотосом, дактелоскопически, каллейдоскопически складываются, чтобы снова распадаться, узоры, картинки и слайды. И на секунду среди них чернеешь ты - poulette noire (сама придумала!) - в черном тонком манто с этим Nowhere, девушка из ниоткуда... Знаешь, Маша..."

Иногда он думает, что, может, и не понимал, что был влюблен тебя, а понял это только лишь тогда, когда уже все было слишком поздно... а нет ничего хуже, чем "слишком поздно"... и вот теперь ему, Орфею, оглянувшемуся, только и остается, что оплакивать безвозвратную Эвридику. Иногда, на секунду, мелькнет такая мысль - блеснет и погаснет, так, угольком-хабариком в ночи. Впрочем, все это вздор, вздор, поэзия, красное словечко - он прекрасно понимает. Ты же знаешь его - знаешь, знаешь. "Разум, обращенный на себя самое" (это у Камю) - никогда не исключающий возможности, ставящий себя самое под сомнение, вопрошая у тьмы: а быть может...?

Все это не имеет ровно никакого значения now. "Но знаешь, Маша..." - думает он - "теперь, когда тебе не позвонишь и не напишешь, когда не встретишь вдруг тебя ("случайно") ни в "Таверне", ни в "Выходе", ни нигде - теперь, только теперь, ты - мой самый близкий человек".

И это так. И иногда ты снишься ему, и вы беседуете там о чем-то. А иногда на улице нет-нет, да промелькнет какой-то образ, ракурс, фрагмент лица или фигуры, и мне (ему!) покажется: о, боже! Ты. И на секунду он поверит в это. Замрет как вкопанный, "не верь глазам своим". Всего лишь на секунду, а потом... Ну, а потом поймет, вздохнет и двинется дальше, дальше - куда шел, по суетным своим делам, а что еще нам делать здесь? Это там, где ты - покой, умиротворение, одним словом, вечность - невообразимая скука... И как тебе не надоест? Или уже давным-давно обрыдло и ты взяла и перевоплотилась в очередную безумную красавицу, которая поет?

"А? Что молчишь? Ах да. Ну ладно... Надеюсь, это так..." Хотя интеллигент, мыслитель во нём одергивает сам себя: "И как тебе не стыдно, Серый! Верить в такую чушь... Реинкарнация! Еще чего! Есть только здесь и сейчас, а потом - все, конец, пустота, ничто. А потому не теряй времени даром. Живи! Используй каждую секунду..."

Так, или примерно так он думает тогда. И с кем в таком случае он разговаривает? С воспоминанием, не более того. С той частью тебя, которая никогда не умрет, потому что занозой засела глубоко внутри него, в недрах памяти. А вот теперь проникла в эти буквы, которые читают разные другие люди, и ДУХ - не душа, все это сказки - ДУХ твой, может, проникает в их сердца и мысли, и так вот путешествует по миру. Эстафетной палочкой, знаешь?

Пусть так. И аминь. Алюминий. И все же, ты - из тех друзей, которые уже навечно. Друзей, которые его не предадут, не наделают дел, и не сделают больно, не наговорят гадостей - ты, Машенька, теперь его союзник, ты за него стеной, уже одним только фактом своего существования, своей легендой, в которую верят те, кто знал и кто не знал, кто помнит или слушает, читает или думает, рассматривая фото, глядя видео. В общем и выходит, что, как пел Муслим Магомаев: "Ты - его мелодия, а он - твой преданный Орфей". И пока он жив - recorda. Помню. И ты - ты с ним, со мной. Так и живем. И хотя наступит время, и нас всех позабудут, как накаркал Джарман, но еще не время. И он вручит твой образ миру, обещаю. Ведь все только начинается. НА-ЧИНАЕТ-СЯ!

*

foto: Лиза Коваль.

handwriting: Маша Навроцкая

collage: автор, май 2005






Мария Навроцкая, maria maze, nowhere

Previous post Next post
Up