Исповедь.
Когда-то он просыпался только по ночам, когда в этом можно было винить бессонницу и возраст. Он приоткрывал глаза, ворочался, и уже это порою заставляло беззвучно кричать и, давясь непрошенными слезами, сжимать в зубах угол подушки. Он просыпался редко, но со временем крики, что приходилось давить в себе, стали проситься наружу все чаще. Он едва понимал, что происходит с ним, но уже мог тихо ворчать и иногда пытался расправить занемевшие лапы. Я помню, как однажды он зашевелился, и тогда мне стало ясно, что в моей груди сокращается его сердце, и не мои легкие - его дыхание заставляет ее подниматься и опускаться. Свернувшись клубком, он спал в клетке из моих ребер, но однажды он проснулся, и, открыв желтые глаза, излучающие волю и ненависть, глубоко вдохнул мой покой и выдохнул, рыча, свою потаенную страсть. Он подарил мне свой взгляд, свое чутье и свои движения, и он же отнял у меня спокойствие и смиренность. С тех пор, когда я иду, я хочу бежать на четырех лапах, как это не раз бывало в моих снах, пробовать кровь, когда я ее вижу, и, вместо того, что бы, вытянувшись на кровати, глядеть в потолок, спать, свернувшись клубком в ворохе гнилых листьев, хочу, потому что он не может сделать этого. Вечерами, когда сумерки уползают за горизонт, я замечаю, что иду от одной стены до другой и обратно уже не первый десяток раз, а он бьется внутри в беспомощной судороге, напрягая все мышцы и сквозь оскал: «Выпусти! Выпусти!», а я могу только вторить ему, обнажая миру тупые короткие зубы, припадать лбом к холодному стеклу, и не видеть снаружи ничего, что давало бы ему надежду на избавление. И мое неверное, рвущее грудь на куски, дыхание - не потоки воздуха. Это он раздирает ее изнутри, ослепнув от неутолимой и страшной жажды воли, а я не могу дать ее нам обоим. Охотники на безумцев ставят флажки на каждой границе, и от страха перед ними мутнеет зрение, и все же нужно прорваться вперед, сжимая этот страх в левой руке, а в правой - огненный бич ненависти: не для них - для себя, потому, что ярость сильнее страха и только с ее помощью можно не остаться на месте и не отойти назад. Эти люди никому не желают зла, но смотреть им в глаза нельзя, потому, что за спиной у них по длинному тонкому стилету. Эти охотники чуют неладное не хуже него, и оружие свое они называют добром, правдой и помощью, должной дать мне освобождение и отдых. И, только они почувствуют, кого я утаиваю в себе, лезвие тотчас быстрым движением пронзит мою плоть, стремясь добраться не до моего - до его сердца. Тогда он взвоет в последний раз, прощаясь с океаном боли, который он называл жизнью и я заберу обратно свой покой и больше не пойду никуда, затерявшись среди миллионов судеб своей маленькой недолговечной искоркой тепла и благополучия, которое я назову счастьем. Я смогу смотреть в глаза всем людям и больше не бояться их, я смогу отдохнуть и, спросив у них совета, выбрать себе место, где я останусь навсегда.
Так будет, если я позволю убить то, чего никому не пожелаю, но и не отдам никому. Он сейчас спит и грезит своей свободой, о которой он кричит и шепчет, которой страдает и которую я подарю ему, или вместе с ним, взвыв, закрою глаза, что бы не открывать их больше никогда. Потому, что зверь, спящий в клетке из моих ребер - это теперь я, и мне придется идти его тропой, потому, что другую уже давно замела память.