Улыбайся (домашнее задание)
Колобков стоял между вагонами, едущего сквозь снежную мглу поезда и курил третью сигарету подряд. В тапочках было холодно и ноги его аритмично подёргивались, ему казалось, что они уже посинели и скоро отвалятся. В ушах гулко стучало и периодически перехватывало дыхание. За полтора часа он выходил из купе уже третий раз и никак не мог накуриться. Это его раздражало и вызывало какое-то почти ощутимое отвращение к самому себе. Он планировал бросить курить в этой поездке. Но все стало происходить совсем не так, как он планировал. От этого Колобков ещё больше нервничал, но ничего не мог с собой поделать. Причиной всему была соседка по купе. И он никак не мог понять, повезло ему или лучше бы он никогда её не видел.
Когда на вокзале он вошёл в купе, там было пусто. Колобков не любил опаздывать. Поэтому обычно приходил одним из первых и в театр, и на вокзал, и даже на похороны. Разложив свои вещи, он переоделся, достал книгу и сел читать. Женщина вошла, когда поезд уже покинул пространство перрона и Колобков ощутил от неё зимний холод и какую-то странную свежесть, которая заставляла его сердце биться чаще. Женщина была молода, но глаза её, серые и большие, были похожи на глаза старого человека. Лицо было гладким и свежим, с широкими скулами и, наверное, ямочками на щеках, но до сих пор Колобков не видел, как она улыбалась. О ямочках он подумал сразу, как только увидел её и его сердце нежно дрогнуло. Женщины с ямочками на щеках всегда казались ему более привлекательными.
У неё были кроткие чёрные волосы, прямые тонкие губы, небольшой, немного вздёрнутый нос и шрам на левой брови, видимо полученный в детстве. Этот маленький, но довольно широкий шрам Колобков воспринял как свидетельство того, что в детстве она любила играть с мальчишками, и, наверное, даже была организатором безумных и опасных приключений. Может быть, в одном из них она и заработала этот шрам. Она была почти без макияжа, только немного подведены глаза. Женщина, ставшая соседкой Колобкова в этом коротком путешествии, была предельно естественна и в тоже время в ней ощущалась какая-то загадочная сила, отстранённость, удалённость от происходящего здесь и сейчас, словно она проживает внутри себя какую-то очень важную жизнь и внешняя часть бытия её не особенно трогает. Правда была в ней какая-то скованность, закрытость, которая угадывалась в немного сутулой спине и опущенных руках. Её нельзя было назвать красивой в привычном понимании. В ней было что-то такое, что притягивает к себе внимание, но не сразу, не в первый момент. В принципе её лицо было простым и обычным. Но глаза и эта загадочная внутренняя жизнь, о которой можно только догадываться, делали эту девушку притягательной. Колобков долго не мог перестать смотреть на неё, и даже немного застеснялся своей наглости. Она вела себя так, как будто рядом с ней никого нет, хотя не могла не заметить, что Колобков смотрит на неё. Она сняла легкую пушистую шубу из искусственного меха и оказалась в простом голубом свитере и бежевых лыжных штанах. Повесив шубу на плечики, она попросила Колобкова выйти. Он вышел в коридор и первый раз за вечер подумал, что ему надо покурить, но сигарет он с собой не брал и уже хотел пойти к проводнице, как дверь в купе открылась, и он вернулся на своё место.
- Вы будете чай? - Колобков спросил это глухим, дрогнувшим голосом, - или мы сразу ляжем, а то уже поздно? - в этой фразе есть какая-то двусмысленность, и в принципе женщина могла бы улыбнуться. Но лицо её оставалось неподвижным.
- Да, я выпью чаю и ещё немного почитаю, а потом лягу спать. Вы сходите за кипятком и заваркой?
- Конечно, конечно, - Колобков дёрнулся, зацепившись об коврик, потерял шлёпанец, неловко изогнулся, чтобы его надеть и вспотевший и красный вывалился в коридор. Женщина смотрела в какую-то небольшую книгу в твёрдом переплёте оранжевого цвета и никак не отреагировала на его неловкий старт за чаем. Это показалось Колобкову странным и немного даже задело. У проводницы он купил чай, сигареты и, принеся кипяток с пакетиками в купе, отправился курить. Когда он вернулся, его соседка уже выпила чай и, забравшись на койку с ногами, читала книгу.
- Сахар я вам не клала, и, наверное, чай ваш уже остыл, вы куда-то пропали.
- Курить ходил, хотел вот бросить, но что-то не задалось.
- Похоже, что да.
- А как вас зовут? Меня Колобков Василий.
- Колобков Василий, - она не улыбнулась, - какое интересно сочетание. Меня зовут Павла. Это мама экспериментировала. Полное имя Павлина, но мне оно не нравится. Так что зовите меня Пашей или Павлой, как вам больше нравится.
- Удивительно, как можно назвать девочку мужским именем? Родители иногда бывают такие странные, такие имена дают детям, а они потом всю жизнь мучаются.
- Люди мучаются не из-за имён, а из-за родителей. Но я особенно не мучаюсь, если вы обо мне.
- Вы меня простите, я не хотел вас обидеть, честное слово.
- Вы обычно говорите, а потом думаете о том, что сказали.
- Ну, иногда я говорю одновременно с тем, как думаю, но вообще-то вы правы, Павлина.
- Я не обиделась, но честно говоря, не особо настроена на разговоры, поэтому, если вы не против, я почитаю свою книгу.
Зато Колобков обиделся, но виду не подал.
- Конечно, а я пойду покурю.
- Да, это очень поможет вам бросить.
Он хлебнул остывшего горького чая и вышел в коридор, задвинув за собой дверцу купе. Какая наглость! Эта женщина просто издевается над ним. «вы сначала говорите - потом думаете!», да откуда она знает!! Хотя она оказалась права, Колобков постоянно страдал от этого своего «недумания». Но разве можно такое говорить малознакомому человеку? Она что, считает, что она лучше других и всё про всех знает?! Это раздражало, но в то же время очень хотелось узнать, какая она на самом деле. Он выкурил сигарету между вагонами и вернулся в купе.
Павла сидела, укрывшись пледом, и читала книгу. Она даже не взглянула на Колобкова и он залез на свою койку с ногами и тоже взяв книгу попытался читать. Но читать он не смог, потому что строки плясали, буквы и слова путались, он отрывал взгляд от книги и смотрел на свою соседку. Ему был виден её профиль: круглая голова, коротко подстриженный затылок, тонкая шея, свисающая на правый глаз чёлка, которую Павла коротким движением периодически поправляла, заводя за ухо. В её движениях иногда проскальзывала какая-то резкость или даже раздражительность, может быть от того, что она чувствовала его взгляд. Несколько раз она поднимала голову и смотрела на него, но он прятался в книгу и Павла снова возвращалась к чтению. Колобков смотрел на немного сутулую спину этой странной женщины и испытывал удивительную нежность. Ему вдруг показалось, что она очень одинока. Её маленькая, чуть смуглая ладонь лежала на страницах книги и была неподвижна, но иногда пальцы её подрагивали. В свете боковой лампочки на её лицо ложились странные тени, которые немного меняли пропорции подбородка и передней поверхности шеи. Казалось, что подбородок её становился короче, а шея наоборот удлинялась. Колобкову вдруг захотелось провести рукой по её затылку, почувствовать тепло её кожи, вдохнуть запах её волос, взять её за руку, ощутить её руку в своей. Это ощущение было столь большим, что Колобков несколько раз глубоко и шумно вздохнул.
- Вы вздыхаете как влюблённый. Что вы читаете?
Колобков не сразу понял, что слова эти относятся к нему. Павла смотрела на него и глаза её смеялись, хотя лицо не выражало никаких эмоций.
- «Житие протопопа Аввакума», о том, как он сидел в яме в Пустозёрске.
- А кто это такой и почему он сидел в яме?
- Это один из самых ярых противников церковной реформы Патриарха Никона, и наверное первый русский писатель, и его очень почитают старообрядцы.
- Да, а я ничего об этом не знала. Но это, наверное, история, а я плохо знаю историю. Я вообще темный человек, - она опять не улыбнулась. - И что там у него такого написано, от чего вы так шумно вздыхаете, как морж или котик там какой-нибудь морской?
- Ничего такого там не написано. Я просто вздыхаю.
- Ну да, именно так, теперь мне понятно.
- А у вас что за книга?
- Это простые истории о том, как работать с умирающими людьми. Вам, наверное, это не очень понравится. Психология.
- Не знаю, вообще я люблю истории, и чем проще они, тем интереснее. А вот психологию я не люблю.
- Главное чтобы было меньше ненужных деталей. Вы не против, если я буду спать. Читать мне уже не хочется, а вы, наверное, храпите, так что лучше мне заснуть первой.
Колобков не мог понять, она издевается над ним или говорит серьезно. Ему очень хотелось поговорить с ней, о чём угодно, и вот она сама начала и сама вдруг бросила его, как котёнка или там какого-то плюшевого мишку. Он что-то хотел сказать, но Павла положила книгу на стол, достала из сумки зелёный несессер и вышла из купе. Колобков не знал, как теперь быть и как вести себя. Ему очень хотелось чтобы она хоть раз улыбнулась, но ничего не мог придумать для того чтобы её рассмешить. Павла вернулась очень быстро. Убрала несессер в сумку легла на полку и, отвернувшись к стене, выключила лампу.
- Добрых снов, Василий Колобков. Ему показалось, что она улыбается, но лица её он не видел.
- Добрых снов.
Василий тоже лёг и погасил свет в купе. Он не мог заснуть. Иногда, когда поезд проезжал станции, сквозь щель в шторах пробегала белая полоска света. И снова наступала темнота. Павла дышала ровно и почти неслышно. Он пытался прислушиваться к её дыханию, чтобы сосредоточится на нём, но она дышала очень тихо. В темноте он мог становиться самим собой. Когда его никто не видел, он переставал играть роль всюду успевающего человека, который хочет бросить курить. Он становился мертвецом, в сущности он им и был, правда без запаха и без следов гниения на лице и теле. Он уже не помнил, сколько времени так существует. И вот впервые его органы восприятия уловили пульсацию жизни, которая могла помочь ему избавиться от такого существования: либо родиться заново, либо просто исчезнуть, как исчезает всё в этих неподвижных пейзажах, занесенных зимними снегами или раскалённых летним зноем.
Он настроился на ритм Павлиного дыхания и стал смешиваться с ней, как смешивается тёплый и прохладный воздух друг с другом: немного завихряясь, отталкиваясь, но чем дольше длится соприкосновение потоков, тем быстрее они сливаются в один, обретая одну температуру и скорость движения. Он покачивался на волнах её сна. В нём не было покоя, не было уравновешенности. Волны вздымались до неба и вдруг становились мелкими, почти что лёгкой рябью, а затем снова трансформировались и заполняли собой всё вокруг. Им снилось нечто обрывочное, порой тревожное, иногда напротив, умиротворённое. Какие-то нежные животные выгибали свои пушистые спины. Вот тёплый ветер прикасается к их коже, высушивая капли пота на ней. По крышам черепичным ходят кошки с птичьими клювами. Они, то урчат и мяукают, то каркают, совсем как вороны.
Во сне они всегда находились на какой-то возвышенности, чуть выше мира. И путь к ним был труден из-за преград и осыпей, из-за ловушек и оползней которые хранили этот причудливый мир Павлины. Ему казалось, что она всегда немного впереди него, но он не пытается её перегнать или настигнуть. Он просто следует за ней, порой наступая в следы которые оставляет её маленькая стопа с красивыми короткими пальцами. А иногда ступает рядом. Василий следовал за ней по её снам и оживал. Ему казалось, что он утрачивает избыточность смерти, которая делает его живым и, как будто, живущим мертвецом. Эти меняющиеся и короткие сны от восторга к страху, от холода к теплу, от солнца к снегу оживляли его.
Они спали в одном ритме, иногда вздрагивая почти что одновременно, сначала она, затем он, спустя мгновение. Только её глаза были закрыты и иногда она улыбалась. На её щеках были ямочки. Но Василий их не видел. Он видел какие-то дома, перекрёстки, затем они исчезали и он следовал по дорогам, полный какой-то тихой надежды, ожидания. Вот он стоит в комнате залитой солнечными лучами, ему тихо, тепло и спокойно. За его спиной дверь в купе, он поворачивается и открывает дверь. Входит в себя и просыпается. Светлая полоска за шторой уже не исчезает. Наступило утро. Павла сидит на кровати и смотрит на него. Её глаза улыбаются и улыбаются уголки рта. Но ямочек не видно, потому что это только начало улыбки, которая может и не родиться.
- Василий Колобков, вы просто чудовищно храпите. Я с трёх часов не сплю.
- Простите.
- Мало того что храпите, вы ещё и разговариваете во сне.
- Простите?
- Кроме того, вы несете какую-то околесицу насчёт кошек, воздушных струй и ложных надежд. И ещё, вы можете не дышать. Честно говоря, я подумала, что вы умерли, но потом вы снова что-то забормотали про перекрёстки и мой причудливый мир и стали храпеть так, что мне пришлось вас разбудить, тем более уже утро. И нам пора выходить.
- А вы вот можете просто улыбнуться? У вас такие красивые глаза, они так весело смеются, а сама вы почему-то не улыбаетесь.
- Я не улыбаюсь с посторонними мужчинами.
Колобков смотрел на неё и она засмеялась. Потом он засмеялся тоже.
- Вот видите, как хорошо, когда вы улыбаетесь. У вас такие красивые ямочки на щеках, а так вы совсем на себя не похожи.
- А на кого я похожа?
- На протопопа Аввакума, который сидит в яме. С той только разницей, что в яму эту вы посадили себя сама.
- Ну, знаете, Колобков, вы много на себя берёте. Это просто наглость, вы знаете?!
Колобков ничего не ответил.
Они вышли из поезда вместе. Он ждал её у вагона под снегом, потому что она забыла свою книгу по психологии. Потом шли по занесённому снегом перрону. У метро они расстались. Павла шла и улыбалась. А Колобков куда-то исчез. Остались лишь сигареты.
Когда на вокзале он вошёл в купе, там было пусто. Колобков не любил опаздывать. Поэтому обычно приходил одним из первых и в театр, и на вокзал, и даже на похороны. Разложив свои вещи, он переоделся, достал книгу и сел читать. Женщина вошла, когда поезд уже покинул пространство перрона и Колобков ощутил от неё зимний холод и какую-то странную свежесть, которая заставляла его сердце биться чаще. Женщина была молода, но глаза её, серые и большие, были похожи на глаза старого человека. Лицо было гладким и свежим, с широкими скулами и, наверное, ямочками на щеках, но до сих пор Колобков не видел, как она улыбалась. О ямочках он подумал сразу, как только увидел её и его сердце нежно дрогнуло. Женщины с ямочками на щеках всегда казались ему более привлекательными.
У неё были кроткие чёрные волосы, прямые тонкие губы, небольшой, немного вздёрнутый нос и шрам на левой брови, видимо полученный в детстве. Этот маленький, но довольно широкий шрам Колобков воспринял как свидетельство того, что в детстве она любила играть с мальчишками, и, наверное, даже была организатором безумных и опасных приключений. Может быть, в одном из них она и заработала этот шрам. Она была почти без макияжа, только немного подведены глаза. Женщина, ставшая соседкой Колобкова в этом коротком путешествии, была предельно естественна и в тоже время в ней ощущалась какая-то загадочная сила, отстранённость, удалённость от происходящего здесь и сейчас, словно она проживает внутри себя какую-то очень важную жизнь и внешняя часть бытия её не особенно трогает. Правда была в ней какая-то скованность, закрытость, которая угадывалась в немного сутулой спине и опущенных руках. Её нельзя было назвать красивой в привычном понимании. В ней было что-то такое, что притягивает к себе внимание, но не сразу, не в первый момент. В принципе её лицо было простым и обычным. Но глаза и эта загадочная внутренняя жизнь, о которой можно только догадываться, делали эту девушку притягательной. Колобков долго не мог перестать смотреть на неё, и даже немного застеснялся своей наглости. Она вела себя так, как будто рядом с ней никого нет, хотя не могла не заметить, что Колобков смотрит на неё. Она сняла легкую пушистую шубу из искусственного меха и оказалась в простом голубом свитере и бежевых лыжных штанах. Повесив шубу на плечики, она попросила Колобкова выйти. Он вышел в коридор и первый раз за вечер подумал, что ему надо покурить, но сигарет он с собой не брал и уже хотел пойти к проводнице, как дверь в купе открылась, и он вернулся на своё место.
- Вы будете чай? - Колобков спросил это глухим, дрогнувшим голосом, - или мы сразу ляжем, а то уже поздно? - в этой фразе есть какая-то двусмысленность, и в принципе женщина могла бы улыбнуться. Но лицо её оставалось неподвижным.
- Да, я выпью чаю и ещё немного почитаю, а потом лягу спать. Вы сходите за кипятком и заваркой?
- Конечно, конечно, - Колобков дёрнулся, зацепившись об коврик, потерял шлёпанец, неловко изогнулся, чтобы его надеть и вспотевший и красный вывалился в коридор. Женщина смотрела в какую-то небольшую книгу в твёрдом переплёте оранжевого цвета и никак не отреагировала на его неловкий старт за чаем. Это показалось Колобкову странным и немного даже задело. У проводницы он купил чай, сигареты и, принеся кипяток с пакетиками в купе, отправился курить. Когда он вернулся, его соседка уже выпила чай и, забравшись на койку с ногами, читала книгу.
- Сахар я вам не клала, и, наверное, чай ваш уже остыл, вы куда-то пропали.
- Курить ходил, хотел вот бросить, но что-то не задалось.
- Похоже, что да.
- А как вас зовут? Меня Колобков Василий.
- Колобков Василий, - она не улыбнулась, - какое интересно сочетание. Меня зовут Павла. Это мама экспериментировала. Полное имя Павлина, но мне оно не нравится. Так что зовите меня Пашей или Павлой, как вам больше нравится.
- Удивительно, как можно назвать девочку мужским именем? Родители иногда бывают такие странные, такие имена дают детям, а они потом всю жизнь мучаются.
- Люди мучаются не из-за имён, а из-за родителей. Но я особенно не мучаюсь, если вы обо мне.
- Вы меня простите, я не хотел вас обидеть, честное слово.
- Вы обычно говорите, а потом думаете о том, что сказали.
- Ну, иногда я говорю одновременно с тем, как думаю, но вообще-то вы правы, Павлина.
- Я не обиделась, но честно говоря, не особо настроена на разговоры, поэтому, если вы не против, я почитаю свою книгу.
Зато Колобков обиделся, но виду не подал.
- Конечно, а я пойду покурю.
- Да, это очень поможет вам бросить.
Он хлебнул остывшего горького чая и вышел в коридор, задвинув за собой дверцу купе. Какая наглость! Эта женщина просто издевается над ним. «вы сначала говорите - потом думаете!», да откуда она знает!! Хотя она оказалась права, Колобков постоянно страдал от этого своего «недумания». Но разве можно такое говорить малознакомому человеку? Она что, считает, что она лучше других и всё про всех знает?! Это раздражало, но в то же время очень хотелось узнать, какая она на самом деле. Он выкурил сигарету между вагонами и вернулся в купе.
Павла сидела, укрывшись пледом, и читала книгу. Она даже не взглянула на Колобкова и он залез на свою койку с ногами и тоже взяв книгу попытался читать. Но читать он не смог, потому что строки плясали, буквы и слова путались, он отрывал взгляд от книги и смотрел на свою соседку. Ему был виден её профиль: круглая голова, коротко подстриженный затылок, тонкая шея, свисающая на правый глаз чёлка, которую Павла коротким движением периодически поправляла, заводя за ухо. В её движениях иногда проскальзывала какая-то резкость или даже раздражительность, может быть от того, что она чувствовала его взгляд. Несколько раз она поднимала голову и смотрела на него, но он прятался в книгу и Павла снова возвращалась к чтению. Колобков смотрел на немного сутулую спину этой странной женщины и испытывал удивительную нежность. Ему вдруг показалось, что она очень одинока. Её маленькая, чуть смуглая ладонь лежала на страницах книги и была неподвижна, но иногда пальцы её подрагивали. В свете боковой лампочки на её лицо ложились странные тени, которые немного меняли пропорции подбородка и передней поверхности шеи. Казалось, что подбородок её становился короче, а шея наоборот удлинялась. Колобкову вдруг захотелось провести рукой по её затылку, почувствовать тепло её кожи, вдохнуть запах её волос, взять её за руку, ощутить её руку в своей. Это ощущение было столь большим, что Колобков несколько раз глубоко и шумно вздохнул.
- Вы вздыхаете как влюблённый. Что вы читаете?
Колобков не сразу понял, что слова эти относятся к нему. Павла смотрела на него и глаза её смеялись, хотя лицо не выражало никаких эмоций.
- «Житие протопопа Аввакума», о том, как он сидел в яме в Пустозёрске.
- А кто это такой и почему он сидел в яме?
- Это один из самых ярых противников церковной реформы Патриарха Никона, и наверное первый русский писатель, и его очень почитают старообрядцы.
- Да, а я ничего об этом не знала. Но это, наверное, история, а я плохо знаю историю. Я вообще темный человек, - она опять не улыбнулась. - И что там у него такого написано, от чего вы так шумно вздыхаете, как морж или котик там какой-нибудь морской?
- Ничего такого там не написано. Я просто вздыхаю.
- Ну да, именно так, теперь мне понятно.
- А у вас что за книга?
- Это простые истории о том, как работать с умирающими людьми. Вам, наверное, это не очень понравится. Психология.
- Не знаю, вообще я люблю истории, и чем проще они, тем интереснее. А вот психологию я не люблю.
- Главное чтобы было меньше ненужных деталей. Вы не против, если я буду спать. Читать мне уже не хочется, а вы, наверное, храпите, так что лучше мне заснуть первой.
Колобков не мог понять, она издевается над ним или говорит серьезно. Ему очень хотелось поговорить с ней, о чём угодно, и вот она сама начала и сама вдруг бросила его, как котёнка или там какого-то плюшевого мишку. Он что-то хотел сказать, но Павла положила книгу на стол, достала из сумки зелёный несессер и вышла из купе. Колобков не знал, как теперь быть и как вести себя. Ему очень хотелось чтобы она хоть раз улыбнулась, но ничего не мог придумать для того чтобы её рассмешить. Павла вернулась очень быстро. Убрала несессер в сумку легла на полку и, отвернувшись к стене, выключила лампу.
- Добрых снов, Василий Колобков. Ему показалось, что она улыбается, но лица её он не видел.
- Добрых снов.
Василий тоже лёг и погасил свет в купе. Он не мог заснуть. Иногда, когда поезд проезжал станции, сквозь щель в шторах пробегала белая полоска света. И снова наступала темнота. Павла дышала ровно и почти неслышно. Он пытался прислушиваться к её дыханию, чтобы сосредоточится на нём, но она дышала очень тихо. В темноте он мог становиться самим собой. Когда его никто не видел, он переставал играть роль всюду успевающего человека, который хочет бросить курить. Он становился мертвецом, в сущности он им и был, правда без запаха и без следов гниения на лице и теле. Он уже не помнил, сколько времени так существует. И вот впервые его органы восприятия уловили пульсацию жизни, которая могла помочь ему избавиться от такого существования: либо родиться заново, либо просто исчезнуть, как исчезает всё в этих неподвижных пейзажах, занесенных зимними снегами или раскалённых летним зноем.
Он настроился на ритм Павлиного дыхания и стал смешиваться с ней, как смешивается тёплый и прохладный воздух друг с другом: немного завихряясь, отталкиваясь, но чем дольше длится соприкосновение потоков, тем быстрее они сливаются в один, обретая одну температуру и скорость движения. Он покачивался на волнах её сна. В нём не было покоя, не было уравновешенности. Волны вздымались до неба и вдруг становились мелкими, почти что лёгкой рябью, а затем снова трансформировались и заполняли собой всё вокруг. Им снилось нечто обрывочное, порой тревожное, иногда напротив, умиротворённое. Какие-то нежные животные выгибали свои пушистые спины. Вот тёплый ветер прикасается к их коже, высушивая капли пота на ней. По крышам черепичным ходят кошки с птичьими клювами. Они, то урчат и мяукают, то каркают, совсем как вороны.
Во сне они всегда находились на какой-то возвышенности, чуть выше мира. И путь к ним был труден из-за преград и осыпей, из-за ловушек и оползней которые хранили этот причудливый мир Павлины. Ему казалось, что она всегда немного впереди него, но он не пытается её перегнать или настигнуть. Он просто следует за ней, порой наступая в следы которые оставляет её маленькая стопа с красивыми короткими пальцами. А иногда ступает рядом. Василий следовал за ней по её снам и оживал. Ему казалось, что он утрачивает избыточность смерти, которая делает его живым и, как будто, живущим мертвецом. Эти меняющиеся и короткие сны от восторга к страху, от холода к теплу, от солнца к снегу оживляли его.
Они спали в одном ритме, иногда вздрагивая почти что одновременно, сначала она, затем он, спустя мгновение. Только её глаза были закрыты и иногда она улыбалась. На её щеках были ямочки. Но Василий их не видел. Он видел какие-то дома, перекрёстки, затем они исчезали и он следовал по дорогам, полный какой-то тихой надежды, ожидания. Вот он стоит в комнате залитой солнечными лучами, ему тихо, тепло и спокойно. За его спиной дверь в купе, он поворачивается и открывает дверь. Входит в себя и просыпается. Светлая полоска за шторой уже не исчезает. Наступило утро. Павла сидит на кровати и смотрит на него. Её глаза улыбаются и улыбаются уголки рта. Но ямочек не видно, потому что это только начало улыбки, которая может и не родиться.
- Василий Колобков, вы просто чудовищно храпите. Я с трёх часов не сплю.
- Простите.
- Мало того что храпите, вы ещё и разговариваете во сне.
- Простите?
- Кроме того, вы несете какую-то околесицу насчёт кошек, воздушных струй и ложных надежд. И ещё, вы можете не дышать. Честно говоря, я подумала, что вы умерли, но потом вы снова что-то забормотали про перекрёстки и мой причудливый мир и стали храпеть так, что мне пришлось вас разбудить, тем более уже утро. И нам пора выходить.
- А вы вот можете просто улыбнуться? У вас такие красивые глаза, они так весело смеются, а сама вы почему-то не улыбаетесь.
- Я не улыбаюсь с посторонними мужчинами.
Колобков смотрел на неё и она засмеялась. Потом он засмеялся тоже.
- Вот видите, как хорошо, когда вы улыбаетесь. У вас такие красивые ямочки на щеках, а так вы совсем на себя не похожи.
- А на кого я похожа?
- На протопопа Аввакума, который сидит в яме. С той только разницей, что в яму эту вы посадили себя сама.
- Ну, знаете, Колобков, вы много на себя берёте. Это просто наглость, вы знаете?!
Колобков ничего не ответил.
Они вышли из поезда вместе. Он ждал её у вагона под снегом, потому что она забыла свою книгу по психологии. Потом шли по занесённому снегом перрону. У метро они расстались. Павла шла и улыбалась. А Колобков куда-то исчез. Остались лишь сигареты.