Александр Иваныч
Бабушка, которая с детства дружила с дедом, говорила, что в ту пору его звали Кисель - из-за влажной и податливой при рукопожатии ладони. Мне это прозвище казалось странным - ровным счетом никаких излишеств, никакой телесной мягкости в Александре Иваныче не было: кожа, кости и жилы, да деревенскому мужику и не пристало иметь в своем организме детали, не приспособленные к труду.
- Складка появилась! - с неодобрением, бывало, оттягивал дед кожу на животе, сидя на верхнем полке в щедро натопленной бане.
Дед родился летом, однако день рожденья отмечал зимой: метрики сгорели, а в новых бумагах написали ему, не мудрствуя лукаво, самое начало года. Вообще к документам относились просто: в паспорте у деда было написано, что национальность у него «русская», не какая-нибудь; когда же родился мой дядя Гена и семейство пришло в контору, чтоб получить бумагу на новорожденного, писарь, узнав, как назвали парня, так и записал: Евгений. Так и доживает свой век двуименный Гена-Женя; впрочем, это я отвлекаюсь.
Работал дедушка начальником отделения связи, где был и единственным своим же подчиненным - сам принимал посылки-письма-телеграммы, сам развозил их по окрестностям, для чего имелась у него лошадка Мальчик.
Печатное слово Александр Иваныч уважал: для себя выписывал «Сельскую жизнь» и «Крокодил», для бабушки - «Крестьянку», «Работницу» и «Здоровье», и даже для меня - на три летних месяца, что я у них обычно ошивался - «Веселые картинки» с «Мурзилкой». Особо заинтересовавшие газетные статьи (о вреде курения, например; сам-то он бросил курить давно уж, подхватив вскоре после войны воспаление легких, а вылечившись, решил не возобновлять) зачитывал вслух, сидя вечером на крыльце - «Вот, послушай-ка!». «Крокодилы» бережно складывал в стопку в сенях - любил перечитать в зимнюю пору, различал художников и очень сокрушался, когда, ближе к девяностым, в журнал пришли новые веяния - «перестал понимать картинки…»
Не без юмора был и сам Александр Иваныч, хоть и не все его юмор правильно понимали. Так, например, подвозил раз на телеге соседку, дурковатую Машу, бόльшая часть участка которой всегда была почему-то засажена маками.
- С вас, Мария Ивановна, ровно тридцать шесть копеек, - не поменявшись в лице, произнес дедушка, когда пассажирке пришла пора вылезать.
Мария Ивановна, женщина, лишенная иронии, полезла за кошельком. Дед, ясное дело, запротестовал. Наутро, выйдя по нужде, обнаружил на крыльце сложенные в столбик монетки. Выматерился, отнес деньги обратно, к соседской калитке. Назавтра картина повторилась. Чем всё закончилось - уже не помню; Маша была женщиной принципиальной, однако и дед чужого не брал.
Не дурак был и выпить, чего уж там. Служба тому способствовала: там нальют рюмочку за долгожданную весть, здесь - за посылку от городской родни. Бывало, после особо насыщенного передачей добрых новостей дня умный конь уже сам, через леса, через поля, доставлял домой телегу с притомившимся дедушкой. Смутно помню, как, науськанный бабушкой и поднятый ею повыше, чтоб можно было достать, охаживаю деда скалкой по темени - а чтоб не пил. Дед вяло защищается.
Кто-то пьет, чтобы забыться или, к примеру, преодолеть робость, а Александр Иваныч выпивал просто из жизнелюбия, и это самый правильный и хороший вид пьянства. Вроде и выпивши, «фынить начал» (то есть говорить в нос, так определяла дедову нетрезвость бабушка) однако сено за кухней скошено, хряпа поросятам дана, огуречные грядки на ночь укрыты толстым полиэтиленом. А когда дело делается - почему бы не добавить в жизнь немного радости, тем более, много ли радостей на деревне?
Жизнелюбие дедово распространялось и на женщин. Не одну ночь проплакала моя бабушка, отвернувшись от мужа к коврику с оленями на водопое, но семью сохранила.
Я, понятное дело, застал деда уже солидного возраста мужчиной, однако помню интонацию, с которой обращался он по телефону к неведомой ни ему, ни мне барышне, сидевшей в райцентре на коммутаторе: «Слышь, девочка…» Всё в ней, в этой интонации, было.
Когда приезжали гости, дед доставал красный, с написанными безыскусной рукою золотыми буквами армейский альбом, подаренный ему на одной из встреч ветеранов. Было там и его фото - лихого парня с бесшабашным взглядом, наводившего на врагов гаубицу, написавшего на Рейхстаге «Мы пскопские». Когда просили рассказать про войну - начинал рассказывать, и уже минуты через три - плакал. Вообще мужиком был не так чтобы очень чувствительным: котятам слепым головы рубил заточенной лопатой - не плакал; большеглазого теленка, которого сам же вырастил, закалывал - не плакал. А тут плакал всякий раз, и даже без рюмки.
Впрочем, военных историй помню две, обе уже про самый конец, про Берлин. В одной, степень завиральности которой я определить не берусь - может и правда, командиры предлагали ему водрузить на Рейхстаг наш победоносный флаг. Говорил, проверяли биографию: русский, из крестьян, коммунист (вступил, как многие тогда, прямо на фронте), в общем, анкета подходящая. Однако ж отказался, да и, как уверял, правильно сделал: многие ведь в тот знаменитый день побежали с флагами, а добежали только всем ныне известные Егоров и Кантария.
Вторая история была о проститутке, навестить которую Александр Иваныч с боевыми товарищами отправился в освобожденном от фашистов Берлине. История эта была про мужское благородство, поскольку, дождавшись своей очереди, дед увидел, что у той «там всё уже красное» и притязания свои завернул.
- Что, папк, неужели ни-ни? - недоверчиво спрашивала обычно в этом месте моя мама.
- У-у-тю! - отмахивался дед. - Так, поговорили про жизнь.
Садясь за праздничный стол, мужчины начинали многажды сыгранный, отточенный до нюансов интонаций спектакль, где благородство соседствовало с хитростью.
- Мне не наливайте, - твердо говорил дед, опустив взор к клеенчатой скатерти, а рукой словно отталкивая воображаемую, лезшую прямо к его пустой стопке бутылку, - Вон, Витьке лучше налейте.
Женщины, которые вообще не хотели никому наливать, переводили взгляд на Виктора Иваныча, дедова младшего брата. Тот привычно принимал пас:
- Мне не нужно, пусть лучше Саня выпьет!
И не припомню случаев, когда бы это не срабатывало.
- На, змей килатый, - плескала, устав от препирательств, бабушка из своей заветной бутылки.
- Всё хорошо под сиянием лунным, Тáнюшка, - успокаивал её дед.
Выйдя на пенсию, телеги с лошадью Александр Иваныч лишился, зато обзавелся велосипедом и очень его полюбил. Ездил на нем по ухабистой дороге за покупками в соседнюю деревню Моложане, с гордостью рассказывая потом, сколько он экономит времени, крутя педали, а не шлепая, например, пешком.
Когда дед стал уже совсем седой, мама подарила ему мопед. Деду он явно не нравился; видимо, мопед он воспринимал как молодежное пижонство, однако отказать дочке, сделавшей такой дорогой подарок, не смог - научился на нем ездить, правда, парковался подальше от сельпо - стеснялся. Когда же мопед сломался - с удовольствием поставил его в дальний угол сарая и снова достал свой ржавенький велик.
Деревенского детства у меня ровно четверть - июнь, июль, август, остальное - город, но эти три летних месяца разрослись в памяти, переливаются впечатлениями, светятся, словно только они и были по-настоящему.
Вот я встал в шесть утра - и это в каникулы-то! - а всё потому, что сегодня дедова очередь пасти стадо, ну и я с ним.
Мы обходим всю деревню, нам выводят коров, коз, овец и баранов, и вот мы с дедом идем, Саша большой и Саша маленький, природа вокруг едва просыпается, и коровы идут важным караваном, и даже самая маленькая овца сильней меня, а вот слушается, поди ж ты. В низинах туман, сквозь него чуть пробивается солнце, кругом как-то со значением тихо. У деда в кармане пиджака есть слипшиеся разноцветные леденцы, они там живут и не переводятся, и он вынимает один и протягивает мне своей большой, узловатой, честной рукой.