(no subject)
Еще раз о девяностых, или На зеркало неча пенять…
Девяностые - усмешка свободы или гримаса необходимости? Аморфные идеи или конкретные пацанки? Море, которое по колено (так казалось), или жизнь, которая по барабану (так сложилось)? Пропасть поперек пути - или, наоборот, отыскание дороги к призывному: «Добро пожаловать» (продолжение «в ад» не читается под разводами подозрительной субстанции)? «Разберемся во всём, что видели…»
Убежденность, не ведающая компромиссов, подобна крепкому дереву на высоком берегу: оно, кажется, своими корнями держит землю, не давая ей пошевелиться. Но, когда оползень всё-таки произойдет, - дерево рухнет, и станет видно всем: корни держали только его, пытаясь оправдать тяжесть, с которой чересчур толстый ствол давил на береговой обрыв.
«Моё и неправильное». Так думал сталинский следователь, забивая подозреваемого на допросе. И оглохший от славословий чиновник, утверждая, что в преимуществах социализма усомнится только сумасшедший. И бизнесмен, приготовив для конкурентов автоответчик Калашникова. Так думает солдат, идущий в атаку: разве ему позволено сомневаться, что впереди - враги, а сам он как раз - за страну?! Сомнение - живительный ветер для ума. И смирительная рубашка для воли. Чашка кофе для ученого и укол снотворного для храбреца. Рождение неизвестного. Пароксизмы неизменного. Засомневаться - значит дать течь: это знает корабль в море. Значит куриться дымом, не смея извергаться жаром: это понимает вулкан. Блеснуть зарницей, а не взметнуться молнией: это чувствует гроза.
«Моё и неправильное». Убежденность - только она! - сбивала в толпы, строила легионы, двигала орды, направляла армады, гнала батальоны, поднимала эскадрильи, увлекаемые несметностью сил и непременностью наживы, неизбывностью крови и неприметностью человеческого «я», зачехлившего мысли, одолевшего сомнения, отринувшего себя в самоубийственном экстазе. Но убежденность - зачастую попытка скрыть полную дезориентацию, и в происходящем вокруг, и в себе самом.
«Моё и неправильное». Сотни человеческих тел, не подозревая, что давно стали зомби, в самоубийственном экстазе пустились в пляс над дымящимся пепелищем. Зачумленные взгляды, безумные крики, запах мертвечины от давно превратившихся в горы мусора баков. Набухшие фурункулы лопнули, и из марева стали проступать очертания копошащихся паразитов, какими ощутили себя те, что еще недавно были уверены, будто создают новый мир. Или герои устали геройствовать, а охрана - караулить, чтобы не разбежались?
Расстрельный подвал - и кипение площади. Респектабельный особняк - и распальцовка блатаря. Процветание страны - и война с целым миром. Что между ними общего? «Два мнения - мое и неправильное». Презрение к жизни и равнодушие к смерти. Нежелание жить для себя и неумение жить для других. Что из этого преступление, а что - наказание, - едва ли кто ответит: эти две категории сливались, произведя на свет изуродованное, искалеченное, безжизненное создание, чья уверенная аскетичность готова взорваться столь же уверенным разгулом. Всё должно было измениться с перестройкой. Она была дыханием свободы. Но она же - путевка в последующие годы. Что в ней - огни обновления или различимое вдали зарево бандитских погромов? Попытка осознать цену человеческой жизни - или подготовка к ее окончательному обесцениванию? Расчистка завалов на пути от Сталина - или теодолит на строительстве нового пути к монументам в его честь, жуткого в своей неизбежности? Прозрение? Ослепление? Победа? Капитуляция? Преступление? Наказание? От телеги до атомной бомбы. От секиры до автомата. От холопа до бандита. Умом не понять? Аршином не измерить?
Девяностые были скачкой обезумевшего табуна. Скачкой - всё равно куда, всё равно за кем, всё равно с какими последствиями. И уж точно должно было наступить совсем иное время - среди шелковистой травы или залитых кровью камней на дне пропасти.
Так день следует за ночью, мудрость - за юностью, а сонная усталость - за вспышкой экзальтации. Последовательность, которая ощетинилась угловатостью антитез, - быть может, самое достоверное изображение силы, скрывавшей за спонтанностью, сумятицей и хаосом породившие их закономерность, четкость и порядок. Вот только за уверенностью следует безнаказанное убийство: изменить это не помогут ни логические парадоксы, ни попытка вспомнить о трудном обретении свободы.
И то сказать: где жизнь - пожизненное заключение, там смерть - естественно, посмертная слава.
Важно было преподнести всё так, чтобы даже те, кто натерпелся от советской власти, кусали локти, вспоминая о безрассудно покинутой реке, в которую нельзя войти дважды. Им намекали: цензура - единственное средство против нецензурщины. Безусловность - лекарство от сомнений.
Был ли это всемирный заговор, о котором повторяли на каждом углу, ощущая себя обладателями жуткой тайны, или очередной заговор власти против народа, о чем повторять не полагалось, - страна явно не выдержала самого трудного из испытаний, выпавших ей на долю в многовековой истории. Испытания свободой. Испытания сомнением как попытки одолеть привычную безусловность.
И когда соображать, что демократия и её здешний вариант, предписанный недавними стратегами пустых магазинных полок, имеют не больше общего, чем стихи Есенина о деревне - и доклад на ту же тему, сработанный в парткомовских закромах? И когда разбираться, насколько страшно обличье настоящего врага - готового на всё, чтобы сохранить власть? Всеобщая ностальгия была очередным актом драмы, которую, уверенно потирая руки, ставил привычный к наградам режиссер.
Крепость возводят не для того, чтобы первый же выстрел её разрушил. И уж точно не затем, чтобы сделать спортзалом или детской площадкой. Сменили названия. Обновили декорации. Новым плюшем затянули кресла партера. И принялись освещать сцену, чтобы никто не разглядел творящегося в ложах.
А ложи, недавние республики, сделались средоточием гнусностей, о каких мир не вспоминал уже много столетий. Сами хотели! В центре бывшей страны кишели торговцы, бандиты и проститутки, а на окраинах столь же закономерно должны были возникнуть средневековые режимы, родом прямо со страниц допотопных хроник. Один из их «вождей» где-то в перспективе уже потрясал томом «Рухнамы», мечтая о статусе «отца народа» с памятниками из чистого золота. Другой, завистливо поглядывая на династию Кимов, задумывался о «семейном бизнесе», доход которого будет сопоставим с бюджетом разоренной им страны. Третий, привыкший видеть себя на портретах, передал власть прямому наследнику. Еще грохотали залпы первой чеченской войны. Но уже были ощутимы контуры проспекта Путина. И нацгвардии - римейка «малины». И войны в Украине. Контуры дворцов, кортежей, капищ бывших парторгов, директоров совхоза, подполковников КГБ. Контуры окарикатуренной модели СССР, раздувающейся от помпезности и обнесенной мотками колючей проволоки.
Те годы - отрицание Союза? Отнюдь: самое верное его продолжение. Было что-то апокалиптическое в том, как люди свергали атрибуты всевластия спецслужб, выполняя их же, спецслужб, волю; Ельцин - только пример.
Те годы - злая карикатура, намалеванная бессовестной кистью? Скорее - фотография, выполненная бесстрастным аппаратом. Россия - лишь фотопленка.
Те годы - окончательное деление на тех, кто не привык сомневаться, и тех, кто сам еле дышал под спудом неотступных мыслей. Одни явили старательно взращенный боевой дух - поменяв обличье. Другие зажали нос - не отыскав носового платка. Одни заслонились забором - намалевав на нем наскоро изобретенный династический герб. Другие - частоколом привычных уже сомнений. Ослепленные. Оглушенные. Ошеломленные. От побоища спасала лишь паническая решимость, с какой одни мечтали обмануть неизбежную пулю, другие - отодвинуть голодную смерть.
Есть эпохи в чопорных фраках и пышных платьях. В матросских бушлатах и рабочих шинелях. В серых костюмах и залатанных спецовках. Те годы - эпоха в спортивных штанах, на пьедестале штиблет, которые пытались вторить лоснящемуся от пацанской гордости малиновому пиджаку. Есть эпохи - готические порталы. Колоннады. Дворцы. Почерневшие от копоти фабрики и пузатые градирни. Девяностые были вещевым рынком, поджидавшим не то абстрактных покупателей, не то вполне конкретную братву. Есть эпохи - мадригалы. Сонеты. Трагедии. И даже героические гимны. Девяностые были разухабистым куплетом шансона, переходившим в надсадные аккорды бандитского романса. Экскурсию в музей заменили прогулкой в лепрозорий. Знакомство с Парфеноном - посещением Авгиевых конюшен. Бокал свободы влили в тюремную парашу.
Живительная гроза? Внезапный ураган? Шторм, кипящий безднами, вывороченными наизнанку? Бурлящее варево в клочьях непонятного цвета? Гниющая куча в сетке копошащихся мух? Безумный удавленник, задыхающийся в петле? Или паническая уверенность, ожидавшая сигнала атаки, чтобы ринуться на нелепое желание в чём-то усомниться? Вот же он, раздался. И мать провожает сына на войну: «Иди, отомсти им!» И жена кутается в шубу, полученную за убитого мужа: хоть какой-то толк от него!
Девяностые - карикатура? Девяностые - зеркало; а на него, знаете ли, неча пенять…