Читая Бруно
Вон они, лежащие строчками на бумаге, отпечатанные в книгах, выставленные перед глазами и звучащие в ушах,- весь этот треск, гул и шум заглавий, девизов, изречений, писем, сонетов, эпиграмм, книг, болтливых описаний, чрезмерных потуг, затраченных жизней, - с воплями, доходящими до звезд, - с жалобами, вызывающими гул в пещерах ада, - со страданиями, изумляющими души живущих, со вздохами, изнуряющими и вызывающими жалость богов, - и всё это ради тех глаз, тех щек, той груди, той белизны кожи, того румянца щек, того язычка, тех зубов, тех губ, тех волос, того платья, той накидки, тех перчаток, тех башмачков, тех туфель, той скромности, той улыбочки, того негодованьица, того осиротевшего окошка, того закатившегося солнышка, того дверного молотка, того отвращения, той грязи, той гробницы, того нужника, той падали, той лихорадки, того крайнего позора и той ошибки природы, которые поверхностно, туманно, в бреду, во сне мы, как Цирцеи, воспеваем, служа продолжению рода, и которые нас обманывают, принимая облик красоты.
Что можно сказать о так выражающемся человеке? - вопрос, который я задавал себе, читая в своё время «О героическом энтузиазме» Джордано Бруно. Впечатления были примерно такими: он будто не может догнать свои мысли; они - призраки. Эти постоянно длящиеся череды образов, когда короче, когда длиннее, предваряя, не дают мыслям открыться - мысли далеки. Их недостижимость провоцирует тот самый энтузиазм, благодаря которому Бруно рвётся за ними вперёд через завалы отживших условностей и не может остановиться. Он - один из первых среди тех, кто хочет мыслить не в данной картине мире, как, например, схоласты, достигшие невообразимых высот в своих техниках (потому он так отчаянно им противостоит), а как человек, выбравшийся за границы мира известных понятий. Всерьёз. Один. Это очень смело! - пытаться делать то, что до тебя почти никто не мог даже вообразить. И он по-настоящему неистов* в утверждении себя на этом пути.
Неистовствуя, наш герой будто не может остановить себя сам. Всё, что могло бы выступить у него, как чувство меры, будь он невнимателен, через банальное пресыщение, а будь внимателен, через самокритику, - всё, что могло выразиться в антипатии к толкающему вперёд энтузиазму, - не ведомо Бруно. Особенность его ещё и в том, что эти силы, которые он мог бы употребить на прекращение затянувшегося взлёта и притупить импульс своего энтузиазма, он в беззаветной храбрости употребил ему в помощь. Весь запас пригодных для этого антипатий он употребил в помощь своей безмерной симпатии, а не наоборот. Со всеми воплощениями привязанности к прошлому, которое, обременяя тяжестью прежних представлений, могло хоть как-то выровнять этот мировоззренческий крен, он боролся, не давая ни одного шанса быть. Это удивительно! В блуждающем поиске чарующих свободой мыслей, он не видит пределов, а затормозить и остановиться у него получается будто лишь наяву - благодаря опостылевшей наличной конечности окружающего пространства и предметов - бумага и чернила не бесконечны, потому образную череду лучше остановить. Но по тону и характеру используемых им сравнений, которые подобраны не случайно, мне кажется, делает он это с большой неохотой, и это доставляет ему, если не боль, то ненужные сложности, а во всем этом движении картин смысла не меньше, чем в том, что они иллюстрируют. Он не просто создаёт науку, а пишет завораживающие полотна - он в первую очередь поэт и художник.
Так, всё сказанное Бруно о бесконечности вселенной и множественности миров, получается похожим на отпечаток той же, толкающей его вперёд, силы. Продавливая череду длящихся образов, эта сила застывает в ставших судьбоносными для всего человечества утверждениях. Для неугомонного энтузиаста нет места в мире, который конечен, ему нужен иной мир - бесконечный - и он его создаёт. В этом бесконечном мире Мировой дух изливается в бесчисленных монадах, одна из которых он сам. Имеет ли тогда отношение к реальности, всё сказанное им, - вряд ли важно, - ибо суждение о реальности нужно относить не к его мыслям, которые суть лишь отпечаток упомянутой силы, толкающей его вперёд, а относить это суждение нужно к тому, что есть эта сила сама по себе. Она в данном случае реальна, а мысли, за которыми гонится и не может настичь Ноланец, - лишь призраки.
Бруно настоящий энтузиаст, отдавший этой силе себя всего. Он перевернул представления своих современников, взорвал как динамит старый мир, заложил фундамент нового и погиб за это. Главное же - он меньше всего хотел быть удобным. Звучит как-то знакомо, но, наверное, такова биография любого настоящего энтузиаста.
Примечания
* В оригинале упомянутое произведение Бруно называется «De gli eroici furori», что дословно переводится «О героическом неистовстве».