новые тексты
РУССКИЙ ИНДЕЕЦ
Долго умирал Чингачгук: хороший индеец,
волосы его - измолотый черный перец,
тело его - пурпурный шафран Кашмира,
а пенис его - табак, погасшая трубка мира.
Он лежал на кухне, как будто приправа:
слева - газовая плита, холодильник - справа,
весь охвачен горячкою бледнолицей,
мысли его - тимьян, а слова - бергамот с корицей.
Мы застряли в пробке, в долине предков,
посреди пустых бутылок, гнилых объедков,
считывая снег и ливень по штрих-коду:
мы везли индейцу огненную воду.
А он бредил на кухне, отмудохан ментами,
связан полотенцами и, крест накрест, бинтами:
«Скво моя, Москво, брови твои - горностаи…»,
скальпы облаков собирались в стаи,
у ближайшей зоны, выстраивались в колоны -
гопники-ирокезы и щипачи-гуроны,
покидали генеральские дачи - апачи,
ритуальные бросив пороки,
выдвигались на джипах - чероки.
Наша юность навечно застряла в пробке,
прижимая к сердцу шприцы, косяки, коробки,
а в коробках - коньяк и три пластиковых стакана:
за тебя и меня, за последнего могикана.
ШИШИА
Резервация наша обширна, покуда: обыватель богат и ссыклив,
час прилива, и море похоже на блюдо - маринованных слив,
вдоль веранды - прохладная синь винограда, накрывают столы,
конституция - наша, чего тебе надо, благодарности или хулы?
Коренастые слуги взрыхляют салаты, задыхаясь от быстрой ходьбы:
присягали на верность, и все ж - вороваты из Бобруйска и Львова рабы,
лепестки оленины, цветные цукаты, звон приборов и вновь тишина,
как люблю я, товарищ, российские штаты, Шишиа ты моя, Шишиа.
Резервация наша обширна, колодцы - производят лечебную грязь,
где теперь пограничники - первопроходцы, почему не выходят на связь?
Заплутали одни - под Парижем и Кельном, а другие - вошли в Мозамбик,
и отныне звучит с придыханьем вольным, в каждом варваре - русский язык.
Так заботливый псарь, улучшая породу, в милосердии топит щенят,
так причудливо - рабство впадает в свободу, а кого обвинят:
государственный строй, что дурным воспитаньем - развратил молодежь,
иудеев, торгующих детским питаньем, диссидентский галдеж,
брадобрея-тирана, чиновников-татей, рифмачей от сохи:
чем презреннее вождь, тем поэт - мелковатей, и понятней стихи.
Не дано нам, товарищ, погибнуть геройски, и не скинуть ярмо:
всяк, рожденный в Бобруйске - умрет в Геморойске, будет пухом - дерьмо.
...пахнет воздух ночной - раскаленным железом и любимой едой,
басурманский арбуз, улыбаясь надрезом, распахнется звездой,
и останется грифель, стремящийся к свету - заточить в карандаш,
хорошо, что унылую лирику эту - не пропьешь, не продашь.
* * * *
В Тбилиси, под Сухим мостом -
поймали Гитлера с хвостом,
его глаза горели,
как будто акварели.
Тогда накрапывал, незряч,
послевоенный дождик,
я был - диктатор и палач,
а Гитлер - был художник.
* * * *
Ты обнимешь меня облепиховыми руками
и обхватишь ногами из молочая,
будем жить вот так - не отклеиваясь веками,
непрерывно трахаясь и кончая.
Под рубашкой в синюю клетку - тебя упрячу,
будто я - беременный в знак протеста,
повстречать беременного - к удаче,
но, в троллейбусе - уступайте место.
Заходя в музеи, храмы, общаясь со стариками,
нежную привязанность излучая,
будем жить вот так - не отклеиваясь веками,
непрерывно трахаясь и кончая.
Пусть гадает комиссия по этике и морали:
почему у нас в крови - соус чили,
из какого беса - тебя изгнали,
от какой страны - меня отлучили?
Я люблю - на двоих сочинять варенье,
отмечая: как слабеют запястья,
холодеют щиколотки и меркнет зренье,
умирая - не от стыда, от счастья.
Долго умирал Чингачгук: хороший индеец,
волосы его - измолотый черный перец,
тело его - пурпурный шафран Кашмира,
а пенис его - табак, погасшая трубка мира.
Он лежал на кухне, как будто приправа:
слева - газовая плита, холодильник - справа,
весь охвачен горячкою бледнолицей,
мысли его - тимьян, а слова - бергамот с корицей.
Мы застряли в пробке, в долине предков,
посреди пустых бутылок, гнилых объедков,
считывая снег и ливень по штрих-коду:
мы везли индейцу огненную воду.
А он бредил на кухне, отмудохан ментами,
связан полотенцами и, крест накрест, бинтами:
«Скво моя, Москво, брови твои - горностаи…»,
скальпы облаков собирались в стаи,
у ближайшей зоны, выстраивались в колоны -
гопники-ирокезы и щипачи-гуроны,
покидали генеральские дачи - апачи,
ритуальные бросив пороки,
выдвигались на джипах - чероки.
Наша юность навечно застряла в пробке,
прижимая к сердцу шприцы, косяки, коробки,
а в коробках - коньяк и три пластиковых стакана:
за тебя и меня, за последнего могикана.
ШИШИА
Резервация наша обширна, покуда: обыватель богат и ссыклив,
час прилива, и море похоже на блюдо - маринованных слив,
вдоль веранды - прохладная синь винограда, накрывают столы,
конституция - наша, чего тебе надо, благодарности или хулы?
Коренастые слуги взрыхляют салаты, задыхаясь от быстрой ходьбы:
присягали на верность, и все ж - вороваты из Бобруйска и Львова рабы,
лепестки оленины, цветные цукаты, звон приборов и вновь тишина,
как люблю я, товарищ, российские штаты, Шишиа ты моя, Шишиа.
Резервация наша обширна, колодцы - производят лечебную грязь,
где теперь пограничники - первопроходцы, почему не выходят на связь?
Заплутали одни - под Парижем и Кельном, а другие - вошли в Мозамбик,
и отныне звучит с придыханьем вольным, в каждом варваре - русский язык.
Так заботливый псарь, улучшая породу, в милосердии топит щенят,
так причудливо - рабство впадает в свободу, а кого обвинят:
государственный строй, что дурным воспитаньем - развратил молодежь,
иудеев, торгующих детским питаньем, диссидентский галдеж,
брадобрея-тирана, чиновников-татей, рифмачей от сохи:
чем презреннее вождь, тем поэт - мелковатей, и понятней стихи.
Не дано нам, товарищ, погибнуть геройски, и не скинуть ярмо:
всяк, рожденный в Бобруйске - умрет в Геморойске, будет пухом - дерьмо.
...пахнет воздух ночной - раскаленным железом и любимой едой,
басурманский арбуз, улыбаясь надрезом, распахнется звездой,
и останется грифель, стремящийся к свету - заточить в карандаш,
хорошо, что унылую лирику эту - не пропьешь, не продашь.
* * * *
В Тбилиси, под Сухим мостом -
поймали Гитлера с хвостом,
его глаза горели,
как будто акварели.
Тогда накрапывал, незряч,
послевоенный дождик,
я был - диктатор и палач,
а Гитлер - был художник.
* * * *
Ты обнимешь меня облепиховыми руками
и обхватишь ногами из молочая,
будем жить вот так - не отклеиваясь веками,
непрерывно трахаясь и кончая.
Под рубашкой в синюю клетку - тебя упрячу,
будто я - беременный в знак протеста,
повстречать беременного - к удаче,
но, в троллейбусе - уступайте место.
Заходя в музеи, храмы, общаясь со стариками,
нежную привязанность излучая,
будем жить вот так - не отклеиваясь веками,
непрерывно трахаясь и кончая.
Пусть гадает комиссия по этике и морали:
почему у нас в крови - соус чили,
из какого беса - тебя изгнали,
от какой страны - меня отлучили?
Я люблю - на двоих сочинять варенье,
отмечая: как слабеют запястья,
холодеют щиколотки и меркнет зренье,
умирая - не от стыда, от счастья.