Н. Т. Райт о Р. Бультмане, о бультмановской «демифологизации» и о гностическом нарративе
Ниже приведён отрывок из книги Николаса Томаса Райта «Апостол Павел и верность Бога», в котором автор оценивает бультмановскую программу демифологизации.
Ошибка «демифологизации», к которой призывал Бультман, заключается не только в неправильном ответе на вопрос, «чему мы можем верить в современном мире, а чему нет». Эта процедура приводит к уничтожению одного из самых важных смысловых слоев мировоззрения. Любого мировоззрения. Мы можем понять, почему человек, национальная история которого пошла в таком дурном направлении, - Бультман жил в Германии на протяжении первой половины двадцатого века, - хочет отказаться ото всех историй вообще. Но это означает запереть всех дочерей дома по той причине, что одна из них опозорила семью.
Главная проблема в предложении Бультмана, помимо путаницы в разных смыслах «мифа», состоит в следующем: когда он призывал очистить мир первых христиан от «мифологии», он имел в виду не только то, что нам надо говорить о вызове евангелия без предпосылок допросвещенческой науки, но и то, что нам надо заново выразить содержание евангелия в неповествовательной форме, сведя его просто к экзистенциальному вызову каждого момента, где человек призван услышать слово Божие сейчас, а не думать напрасно о печальном прошлом и будущем. На самом деле, разумеется, не существует некоего момента без того или иного повествования: Бультман отразил свой собственный базовый нарратив (который он считал «реальным» содержанием того, что пытались сказать Павел и другие первые христиане) в его «Новозаветном богословии», где «человек до откровения веры» уступает место «человеку под верой». Если учитывать решительные моменты благодати, веры и примирения, мы получим трехэтапное повествование, которое несложно привести в соответствие, что очевидно, со стандартным протестантским анализом жизни отдельного христианина: (1) грешник до появления евангелия и его воздействия; (2) событие благодати и веры (в случае Бультмана - через действие Слова Божия); (3) новорожденный христианин, живущий верою как бы в новом мире. Таким образом, попытка «демифологизировать» у Бультмана уже содержала в себе потребность в «ремифологизации», сколько бы он ни говорил, что использованное им для объяснения смыслов у Павла тройное повествование косвенно и прямо содержится в самих текстах (вспомним о знаменитом Павловом выражении «но ныне»).
Более того, анализ Бультмана естественным образом соответствует - что неудивительно, учитывая его интерес к истории религий в начале 1930‑х, - скрытому нарративу различных форм гностицизма: (1) человек, не знающий о том, что в этом коме земли скрыта искра божественной жизни; (2) приход откровения, может быть, даже Того, Кто открывает тайны, что помогает человеку заметить внутри себя эту искру; (3) теперь, живя в согласии со своей внутренней искрой, человек забывает о заботах кома земли. Форма нарратива, предложенная Бультманом для понимания Нового Завета, оказывается той же самой, что и у гностицизма.
Дело не сводится лишь к тому, что, оказывается, и Бультман в конечном итоге обратился к нарративу, хотя и довольно простому. Задним числом можно понять, что за анализом Бультмана стояла более глубокая цель - деиудизация, причем не только евангелий (где его демифологизация прославилась всего сильнее), но и Павла. Всю свою жизнь он настойчиво переводил мысли Павла на язык мыслителей эллинистического мира, будь то стиль философской диатрибы, о чем он писал еще будучи молодым человеком, категории мистериальных религий, которые Буссе предложил как схему для понимания значения того, что Павел называл Иисуса «Господом», или откровенно гностические категории, которыми Бультман пользовался в годы увлечения неокантианством, видоизмененным под влиянием Хайдеггера, что и породило повествование, о котором мы только что говорили.
Ошибка «демифологизации», к которой призывал Бультман, заключается не только в неправильном ответе на вопрос, «чему мы можем верить в современном мире, а чему нет». Эта процедура приводит к уничтожению одного из самых важных смысловых слоев мировоззрения. Любого мировоззрения. Мы можем понять, почему человек, национальная история которого пошла в таком дурном направлении, - Бультман жил в Германии на протяжении первой половины двадцатого века, - хочет отказаться ото всех историй вообще. Но это означает запереть всех дочерей дома по той причине, что одна из них опозорила семью.
Главная проблема в предложении Бультмана, помимо путаницы в разных смыслах «мифа», состоит в следующем: когда он призывал очистить мир первых христиан от «мифологии», он имел в виду не только то, что нам надо говорить о вызове евангелия без предпосылок допросвещенческой науки, но и то, что нам надо заново выразить содержание евангелия в неповествовательной форме, сведя его просто к экзистенциальному вызову каждого момента, где человек призван услышать слово Божие сейчас, а не думать напрасно о печальном прошлом и будущем. На самом деле, разумеется, не существует некоего момента без того или иного повествования: Бультман отразил свой собственный базовый нарратив (который он считал «реальным» содержанием того, что пытались сказать Павел и другие первые христиане) в его «Новозаветном богословии», где «человек до откровения веры» уступает место «человеку под верой». Если учитывать решительные моменты благодати, веры и примирения, мы получим трехэтапное повествование, которое несложно привести в соответствие, что очевидно, со стандартным протестантским анализом жизни отдельного христианина: (1) грешник до появления евангелия и его воздействия; (2) событие благодати и веры (в случае Бультмана - через действие Слова Божия); (3) новорожденный христианин, живущий верою как бы в новом мире. Таким образом, попытка «демифологизировать» у Бультмана уже содержала в себе потребность в «ремифологизации», сколько бы он ни говорил, что использованное им для объяснения смыслов у Павла тройное повествование косвенно и прямо содержится в самих текстах (вспомним о знаменитом Павловом выражении «но ныне»).
Более того, анализ Бультмана естественным образом соответствует - что неудивительно, учитывая его интерес к истории религий в начале 1930‑х, - скрытому нарративу различных форм гностицизма: (1) человек, не знающий о том, что в этом коме земли скрыта искра божественной жизни; (2) приход откровения, может быть, даже Того, Кто открывает тайны, что помогает человеку заметить внутри себя эту искру; (3) теперь, живя в согласии со своей внутренней искрой, человек забывает о заботах кома земли. Форма нарратива, предложенная Бультманом для понимания Нового Завета, оказывается той же самой, что и у гностицизма.
Дело не сводится лишь к тому, что, оказывается, и Бультман в конечном итоге обратился к нарративу, хотя и довольно простому. Задним числом можно понять, что за анализом Бультмана стояла более глубокая цель - деиудизация, причем не только евангелий (где его демифологизация прославилась всего сильнее), но и Павла. Всю свою жизнь он настойчиво переводил мысли Павла на язык мыслителей эллинистического мира, будь то стиль философской диатрибы, о чем он писал еще будучи молодым человеком, категории мистериальных религий, которые Буссе предложил как схему для понимания значения того, что Павел называл Иисуса «Господом», или откровенно гностические категории, которыми Бультман пользовался в годы увлечения неокантианством, видоизмененным под влиянием Хайдеггера, что и породило повествование, о котором мы только что говорили.