Эрос и агапэ: от античности до средневековья
Мой доклад с литературного клуба: https://vk.com/izhlitavrora?w=wall-83316495_255 . Прошу прощения, что так поздно выкладываю - перед клубом доклад пришлось сильно сокращать и, как оказалось, полную версию я удалил, поэтому её пришлось по памяти восстанавливать. Собственно, сам доклад:
Сегодняшняя наша тема - «Средневековая любовная поэзия и проза». Что такое средневековье, я думаю, все себе хотя бы примерно представляют, да и поэзию от прозы отличить могут. Поэтому мне хотелось бы начать с «простенького» вопроса к присутствующим - а что, собственно, такое «любовь»?
Как известно, для того, чтобы постичь что-то, это надо постигать в его развитии. Вот этим я сегодня и предлагаю заняться, взяв в качестве примера понятие любви таким, каким мы его видим в средневековой литературе, и сравнив с предшествующим, то есть принятым в античности, и последующими.
Меня в своё время удивила и заставила задуматься одна трактовка понятия любви, которую я услышал в одной лекции, размещённой не где-нибудь, а на сайте Московского патриархата. Лектор-священник говорил о любви, как об одном из способов познания - познания в слиянии, в единении с объектом. Позже я узнал, что такой взгляд на любовь в христианстве является широко распространённым.
Известнейший психолог прошлого века Эрих Фромм, во многом выходящий за пределы собственно психологии, в своей книге «Искусство любить», на которую я здесь не раз ещё сошлюсь, характеризовал любовь «единственный разумный ответ на проблему человеческого существования». Проблема человеческого существования - это, безусловно, проблема отчуждения, впервые таким образом сформулированная Марксом. При этом Фромм не отвергает и взгляда на любовь, как на способ познания. Но всегда ли люди придерживались подобных взглядов?
Античность, как известно, принесла человечеству важнейшее достижение, одновременно являющееся и гигантской проблемой: она расчленила единое доселе мифологическое знание на различные сферы: этики, эстетики и гносеологии, то бишь собственно познания в том смысле, в каком мы привыкли его понимать. Не миновала эта аналитическая тенденции и понятия любви - древние греки выделяли четыре основных её вида, а именно:
Сторге - это прежде всего родительская любовь к детям. Потом, с развитием понятия, она стала включать в себя и родственную любовь вообще, и даже любовь к Родине. Как мы легко можем увидеть, это, пожалуй, самый базовый, во многом ещё биологически, инстинктивно обусловленный вид любви - и в животном мире, по крайней мере, среди млекопитающих, мать защищает своих детёнышей и заботится о них.
Филия - это симпатия, приязнь, дружба. О ней мы сегодня подробно говорить не будем в связи с недостатком времени. Гораздо более нас интересуют два оставшихся вида любви - эрос и агапе.
Об эросе, то есть чувственной любви между мужчиной и женщиной, я думаю, представление есть у всех присутствующих. Собственно, в наше время, когда разговор идёт о любви, он обычно идёт именно об эросе. Следует, правда, сделать замечание и предостеречь от толкования эроса исключительно в духе раннего Фрейда, то есть от сведения его исключительно к либидо, половому влечению в его грубо-физиологической форме. Если бы это было так, то это понятие не могло бы развиваться вместе с развитием общества и культуры - а оно, как мы сегодня увидим, развивалось.
И, наконец, агапе. Агапе - это любовь к людям вообще, как таковым, любовь к человечеству как к целому, любовь к миру, а в христианской традиции - ещё и любовь к богу. Агапе часто называют «христианской любовью», но это не совсем верно: понятие, а следовательно, и то, что оно обозначает, появились раньше, чем христианство. Собственно, миф о Прометее, например, даёт нам пример понимания агапе в античном мире, а возможно, и раньше, потому что миф этот очень древний.
Так вот, как вы думаете, в античности какой из этих видов любви был поставлен «во главу угла»? Какой наиболее часто упоминается в мифах и их литературных переложениях, которые, собственно, и составляют главным образом античную художественную литературу? Думаю, тут не возникнет особого спора, если я скажу, что это эрос. Это и не могло быть иначе. Есть такое очень интересное исследование академика Лосева, «Очерки античной мифологии». Там он говорит, что для античности в целом было характерно понимание не только человека, но и мира как некой телесности, плоти, и в этом смысле греки в массе своей были завзятыми материалистами. Собственно, это видно по древнегреческому и вообще античному искусству: сравните их высочайшее мастерство в скульптуре с бедной, невыразительной и, в общем-то, скорее утилитарной живописью.
Характернейшей подробностью является и то, что в греко-римском пантеоне богиня семьи, Гера, и богиня любви, Афродита - это две абсолютно разные фигуры: то есть любовь и семья не только не связаны между собой, но и находятся зачастую во враждебных отношениях. И, разумеется, с нашей точки зрения древнегреческий эрос был весьма разнузданным и неразборчивым: его не особо занимали не только вопросы пола и возраста, но даже зачастую и видовой принадлежности. В этом смысле, кстати, современный Запад с его «толерантностью» в каком-то смысле вернулся в ту точку, с которой когда-то начинал. И, разумеется, такой не сдерживаемый запретами эрос зачастую приводил к трагедии: тот же миф о Эдипе можно трактовать ещё и в этом смысле - как столкновение эроса и запрета, табу.
Христианство в своё время возникло по отношению к разлагающемуся, гибнущему античному миру как антисистема, оно противопоставляло себя этому миру во всём. Место подчёркнутой телесности заняла подчёркнутая духовность, и любовь стала пониматься почти что только и исключительно как агапэ. Эрос стал ассоциироваться только с самой грубой, животной своей частью своей природы и попал почти что под тотальный запрет, стал грехом, похотью: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего».
Западноевропейское средневековье принято у нас представлять как время абсолютного господства христианской, а точнее, католической церкви и соответственно, христианской морали. Однако при более подробном изучении вопроса на примере нашей сегодняшней темы мы видим, что всё отнюдь не так просто. С одной стороны, герои действительно поминают бога на каждом шагу. С другой - а насколько соотносится с христианской моралью их поведение? Можно ли сказать про жаждущего «подвигов» рыцаря, который носится по всем дорогам и задирает первого встречного, что его ведут по жизни христианское смирение и любовь к ближнему? Я уж промолчу тут про известного «гуманиста» Бертрана де Борна, но ведь и Ивэйн у Кретена де Труа, и Парцифаль у Вольфрама фон Эшенбаха ведут себя подобным образом! А в повести «Окассен и Николетта», например, герой и вовсе прямо заявляет, что в ад ему попасть будет приятней, чем в рай, потому что в раю «старые попы, и дряхлые калеки, и убогие», с которыми ему «делать нечего», в то время как в аду «прилежные учёные, доблестные рыцари и славные воины, и благородные люди, арфисты, и жонглёры, и короли».
А что мы можем сказать об их отношении к любви между мужчиной и женщиной, то есть собственно об эросе? Оно двойственное. С одной стороны, Любви (именно так, с большой буквы) поклоняются, как некому божеству. Якобы именно во имя этой Любви совершаются подвиги. С другой - зачастую это ничуть не мешает «влюблённым» менять предмет воздыханий по принципу « с глаз долой - из сердца вон». Любовь при этом представляется как некая непреодолимая сила, поражающая человека вне зависимости от его собственных желаний и воли, а иногда, как, например, в том же «Романе о Тристане и Изольде» - прямо как результат действия потусторонних сил, волшебства - в этом конкретном случае любовного напитка. Здесь мы видим, с одной стороны, прямую связь с античным эросом, и действительно, вся «куртуазная» средневековая культура в занчительной степени есть отвержение христианства и, в лучшем случае, возвращение к язычеству. В лучшем - потому что есть ещё и «антихристианство», то есть гностические ереси, которые тоже сыграли важнейшую роль в становлении этой культуры.
С другой стороны, всё тот же Эрих Фромм замечает, что средневековый христианин относится к богу примерно так, как ребёнок лет 8-10 относится к своему отцу. С одной стороны, отец, то есть бог для него - защитник, податель всех благ. Но с другой стороны, именно он налагает запреты, не даёт делать того, что делать хочется, и карает за нарушение этих запретов! И в первую очередь это относится, разумеется, к запрету на эрос. Поэтому средневековый христианин поступает точно так, как поступает иногда с отцовским запретами ребёнок: он преступает через них, но делает это таким образом, чтобы сложить с себя ответственность за это, то есть попросту хитрит. Эрос запретен, но если он - непреодолимая сила, то разве можно обвинить человека в нарушении этого запрета? В этом свете, кстати, понятной становится и тяга европейской аристократии к тем же гностическим ересям - она во многом сродни подростковому бунту против «тиранических» родителей.
Собственно, всё это объяснимо: бытие определяет сознание, и у любого господствующего класса там, где он наличествует, то бишь в любом обществе, основанном на разделении труда, не может не быть больших проблем с агапе, любовью к ближнему: как ты можешь жить за счёт другого человека, подавлять его, если ты любишь людей вообще и, стало быть, этого конкретного человека в частности? В этом смысле европейское средневековье чем-то напоминает поздний СССР: официально декларируются одни моральные правила, но при этом в жизни подавляющее большинство руководствуется абсолютно другими.
В заключении доклада мне хотелось бы обсудить такой вопрос - действительно ли эрос и агапе являются теми враждебными друг другу, взаимоисключающими видами любви, какими они явили себя в античности и средневековье? Действительно ли мы должны выбирать - или христианская (и, кстати, коммунистическая: вспомним «всё для человека, всё во благо человека» Горького или «верую величию сердца человечьего» Маяковского - это ведь тоже агапе!) любовь к ближнему как таковому, или эрос, нацеленный по природе своей на одного, совершенно конкретного человека? Неужели мы действительно вынуждены выбирать, образно говоря, между монастырём и борделем?
Фромм в своей книге утверждает, что нет, и в этом я с ним полностью согласен. Более того, он пишет, что настоящая, зрелая любовь между мужчиной и женщиной, подлинный эрос и невозможен без агапе, и, с другой стороны, он является в каком-то смысле «школой» агапэ: учась по-настоящему любить одного человека, мы тем самым учимся любить и всё человечество, весь мир вообще. Человек - это не нечто застывшее, неизменное, раз и навсегда данное, человек различен в различные исторические эпохи, он развивается, развивается человеческая культура и понятия, составляющие её основу, в том числе понятие, и, соответственно, практическая реализация любви. В обсуждаемой сегодня средневековой литературе мы можем видеть главным образом примеры такой незрелой, не вполне ещё развитой любви.
Впрочем, тут стоит заметить, что наше время и наше общественное устройство для любви, причём для любой: агапэ, эроса, филии-дружбы, да даже и для родительской любви-сторге является гораздо более губительным, нежели любое из существовавших до него. Почему - это тема отдельного разговора, мне же хотелось бы закончить выражением уверенности в том, что такое положение вещей является преходящим и человечеству ещё предстоит построить общество, основанное на любви и не просто благоприятствующее ей, но и требующее от своих членов способности к зрелой любви как важнейшего из социальных навыков.