Двоемирие.
Сексуальность и "совок" (колонка для "Парни Плюс" https://parniplus.com/)
Для советского школьника, верящего в научное знание, угроза показать его врачу за излишний интерес к мужскому пенису была сильнейшим стрессом.
Не сказать, что я был чересчур сексуально-активным в свои одиннадцать, но правило спать с руками поверх одеяла - казалось естественным делом, ограждающим здоровый организм от "порочных" нагрузок. Я вполне доверял взрослому миру, который (опираясь на науку) знал о мальчиках моего возраста гораздо больше меня самого. (Кем я был, чтобы спорить с этим?)
Видимо, в те годы сексуальный принцип удовольствия навсегда "развёлся" с женским миром, разлетевшись по разным планетам. Это были параллельные вселенные, годные лишь для формальных контактов. Ничего интимного и «тайного» их уже не связывало.
Фрейд увидел бы в этом приметы своей теории. Но думаю, что дело сложнее. Мужской член всегда был темой для фантазий подростка-гея.
Нарезая круги вокруг пляжного туалета, я "ловил" загорелых парней в мокрых плавках (бегущих по горячему песку в пляжную "коробку") , чтобы встать с ними рядом. Занавес взвивался, обнажая линию волшебного сюжета. Волнующий театр со «взрослой пьесой», чей смысл едва угадывается зрителем...
Пенис завораживал, обладая странным магнетизмом. Хотя, почему странным? Он всегда был "центром удовольствия". И чем меньше шансов выпадало школьнику для различных наблюдений ("безотцовщина" имела свои плюсы и минусы), тем острее было наслаждение от случайных "картин".
Мужская нагота казалась волшебным театром. Я высматривал её в домашних альбомах, изучая рельефные тела натурщиков в "Истории искусства". В пятом томе с карандашными набросками томно лежащий парень - с руками за кудрявой головой и картинно выставленным пенисом (каноны неоклассицизма) - доводил меня до полного экстаза. Женское тело, напротив, казалось совершенно безразличным. Разденься в эти годы хоть вся женская часть класса, я счёл бы это зрелище невыносимо скучным.
Но приятель, достающий в школьном туалете - то, что он и должен доставать, вызывал сердцебиение. Кровь приливала к щекам и не только к ним. О кабинках в наши годы сильно не заботились, так что цементный жёлоб вдоль стены, разрисованной "хуями", и линия дырок в полу - пейзаж и ароматы моего пионерского детства. Мысль о том, что подростки нуждаются в частном пространстве - не посещала советские головы. Школьники должны быть на виду, как в казарме - на глазах у командира.
Я чувствовал себя мальчиком из правильного мира, комсомольцем, частью того общества, где мат был дурным тоном, где было просвещение, культура и забота о здоровье. Но параллельно где-то обитали «дикие» приятели, далёкие от правил. Там слышался «мат-перемат» и каверзные шуточки на «пошлые» темы.
Там жили по каким-то другим правилам. И бравый однокашник по «художке» Ванька Буянов мог спросить тебя о том, «ебёте» ли вы «своих девок» в классе (речь шла о выпускном - одиннадцатом). На что ты «мычал» в ответ, в полном смятении чувств, не оттого, что был девственником, - но потому что минуту назад косился на рельеф его тесных джинсов..
Это были два разных мира. В одном обосновался «принцип удовольствия» (в тесном соседстве с матом, членами на стенах, с мастурбацией на школьном стадионе, "грязными" снами и интересом к мужскому телу).. В другом, параллельном мире, сияли своими «высотами» культура с просвещением, здоровый образ жизни, дружный коллектив и медицинская наука.. Сияли они в шаге от животного страха подростка, чьи фантазии о «членах» могли стать для него катастрофой, - узнай об этом кто-нибудь.
Неприязнь к медицине сидит во мне до сих пор. Дело прошлое, но случайные беседы с психиатрами сегодня только подтверждают давний советский инстинкт. По российско-советской шкале, я - по-прежнему жертва «расстройства». И место моё - в подворотне или клинике. (Таков реальный выбор между собственной природой и культурой). Оставаясь верным своей сексуальной природе, ты обречён на «подворотню», - единственно легальную среду для сексуальных «извращенцев». Во всяком случае, в России.
Я всегда завидовал парням (гетеро- и геям), способным отмахнуться от культурной «нормативности» во имя верности себе и живого «кайфа». Мне это было недоступно. Безоглядности и риску мешало воспитание. К тому же, не хотелось ставить под сомнение основы «правильного мира».
Не медицина, а именно Культура в целом - патологизировала мою сексуальность. Каждый раз, занимаясь сексом, я чувствовал себя «грязным». Мой интерес к парням и члену был (с точки зрения культуры) «моральной катастрофой». Детский инстинкт, вбитый в голову, живёт во мне до сих пор. И добрая культура (даром, что женского рода) - пожинает сегодня плоды своего воспитания.
Школьные осмотры мальчиков 12-15 лет оборачивались приступами паники. Седовласый муж в халате, держащий тебя за мошонку и со вздохом что-то пишущий в журнале - вызывал приливы животного ужаса, словно все твои «грязные тайны» заносились в школьное досье.
Со страхом залезая в медицинские книжки, я обнаруживал научные свидетельства своей «извращённости». Медицина спешила пригвоздить мой эрегированный пенис целым набором терминов, - которые били по либидо прямой наводкой. «Гомосексуализм», «половая перверсия», «онанизм», «вуайеризм», «эксгибиционизм».. - читал я с ужасом «научные» слова. (Впрочем, понимая это «..гиби..» чересчур буквально).
Я не обладал никакой информацией о сексуальности - кроме той, которую предлагали мне наука с просвещением. (Не считать же достоверным язык улицы с его «трёхэтажной» лексикой?). Мрачный массив медицинского знания - заталкивал меня в «одиночку», объясняя умными словами почему я - «извращенец» с «девиантным поведением». И с годами мне маячит «слабоумие», «снижение когнитивных способностей» и «утрата социализации».
Страницы книги 1927-го года «Онанизм» («причины болезни, предупредительные меры и лечение» - проф. Роледера) - не помню как попавшиеся на глаза, - ставили полный крест на чувстве полноценности. «Монография для врачей, педагогов и родителей» - по сути, означала введение взрослого контроля за подростковой сексуальностью (включая, разумеется, и гомосексуальность), - в полном соответствии с политикой тотального контроля.
И лишь в 80-е робкие попытки «нормализации» подростковой сексуальности - совпали с общим ослаблением политического режима. Медицина (надо отдать ей должное) «колебалась вместе с линией партии» - как «продажная девка империализма». Да и социализма - в придачу.
Я не мог не доверять правильному миру в 12, 18, 20 лет, который говорил мне об интеллигентности, культуре и чувстве личности. Ценности этого мира были мне слишком дороги. Но в этом светлом мире (в то же время) я был «девиантной» личностью, невесть откуда взявшейся в здоровом советском обществе. Мой подростковый мир, - с эрекциями, тайными мечтами, с любовью к одноклассникам и одиноким сексом - напрочь отвергался культурой.
Наиболее важные годы сексуального становления - пришлись на эту «шизоидную» двойственность, время одиночества и страхов, - на попытки найти хоть какой-то баланс между «извращённым» и «правильным», «высоким» и «низким», «сексуальностью» и «духовностью».
Терминология (вычитанная в словарях и учебниках) становилась инструментом личного подавления. За пугающими «измами» - вставала тень моей неполноценности. Мир, в котором ты хотел жить, с «академическим» упорством вытирал о тебя ноги.
Личность сложно изменить, - особенно те формации, которые заложены в детстве. Как ни странно, до сих пор я чувствую этот разлом, дрейфуя между «нормой» и «порочностью», «сексом» и «культурой», - не умея найти их разумного компромисса. «Здоровая норма» и «грязная чувственность» - по прежнему живут в параллельных мирах, - до сих пор напоминая о себе репрессивной и «научной» терминологией. Медицина - так или иначе - продолжает «кошмарить» сексуальность - в меру научных сил.
С одной стороны, это след «совка». «Строитель коммунизма» не мог расходовать полезную для общества энергию (в голодные-то годы) на личные «разрядки» и оргазмы. (Почти как библейский Онан, пускавший ценный материал не по назначению). По сути, гомосексуальность была враждебна советской идеологии - именно в политическом смысле, - поскольку предлагала «трату сил» вне социальной задачи. «Совращала» общество идеей самоценности секса - вне его социальной, семейной и репродуктивной функции. «Анти-социальность» такой практики - была «опасным» выбором, который ставил «принцип удовольствия» выше общества и государства.
Злодеи-«содомиты» (согласно докладной записке Ягоды Сталину 1934 года) не просто «развращали» «здоровую пролетарскую молодёжь» «чуждыми» соблазнами и создавали «подпольные сообщества» вне пригляда ВЧК, - но и навязывали пролетариям «буржуазную» идею удовольствия. Приоритеты частной жизни (включая секс) - действительно, подрывали основы советского строя, предлагая советским мужчинам свободный взгляд на собственное тело - вне социальных задач..
Впрочем, медицина с ВЧК - стояли на страже классовых принципов. И советская наука выполняла классовый заказ в формате своих медицинских концепций.
В Платоновском «Котловане» рабочая община стыдит товарища Козлова, привычкой «радоваться телом» вдали от трудового коллектива. «Наслаждаешься много.. Будем класть тебя под лампой на столе, чтобы ты лежал и стыдился». Враждебность «совка» к сексуальности (впрочем, как и христианства) - отдельная тема. Впрочем, очевидно, что «принцип удовольствия» - почти религиозным образом - противоречит принципам авторитарного подчинения.
Гомосексуальность категорически не вписывалась в авторитарную систему, поскольку была атрибутом частной жизни, враждебной идее контроля и «общественным» задачам (брака и репродукции).
"Моральные" соображения советской системы - лишь прикрывали потребности в контроле; а сам институт брака являлся для режима способом присутствия в частной постели. (Но геи, разумеется, от контроля ускользали, - этим и были опасны).
Война режимов ХХ века с гомосексуальностью - по сути, являлась войной с частным человеком, в котором виделась угроза «вертикали». «Вертикаль» мужского пениса и «вертикаль» репрессивной власти - всегда обречены на конкуренцию в сложных сюжетах истории. Политическое подавление мужского сообщества - непременно включает в себя и сексуальное подавление. Армейская школа жёсткого подчинения либидо (политическим задачам власти, дисциплины, подавления чувственности) - и является такой практикой.
Не случайно сталинская статья о «мужеложстве» 1934 года совпала с общей эскалацией репрессий. Влечение и либидо советского человека - не могли остаться вне партийного контроля и регламента. Медицина в СССР была не менее «партиной», чем литература и политика. И так же не-случайно в годы «развитого путинизма» режим объявляет крестовый поход против «гей-пропаганды». (Тип авторитарной репрессивности - общий для разных эпох).
Как говорится, прошли годы... Но пласт репрессивного опыта, осевший в «подкорке», вбитый туда советскими статьями, до сих пор даёт себя знать.
Натыкаясь на какой-нибудь «-изм» («пажизм», «кандаулезизм» и «парафилию»), тревожно (хоть и иронично) примеряешь их к себе. И лёгкий холодок, почти как в детстве, сбегает вниз по животу. Ты для чего-то лезешь в словари, выясняя (например), что лидийский царь Кандавл «страдал извращённой потребностью демонстрировать слуге обнажённую партнёршу». «Боже! Это ж рядовая групповуха, со всеобщей демонстрацией - всем, всего и сразу», - с облегчением думаешь ты, вычёркивая «-изм» из списка тайных ужасов. А сколько ещё не вычеркнуто?
Сейчас, пожалуй, это странно, но в годы школы и студенчества страшное словечко на «-изм» звучало для меня кошмаром не только в силу уголовной статьи. Но и в силу моего доверия к культуре, которая (с опорой на науку) записывала меня в «извращенцы».
Будучи мальчишкой, я не понимал, что наука и культура в те годы - предавали меня (с моей любовью, дружбой, миром моей личности, доверием к истине), выталкивая в «грязную реальность», где член назывался «хуем», а «ебля» была нормой мужского быта. Культура отторгала мою личность, - и это было актом предательства.
Редкие счастливцы среди сверстников проскочили «совковую» пропасть между социализацией и сексом (впрочем, для «гетеро» это не было проблемой). Я же «завис» в своём школьном прыжке, пытаясь совместить два разных мира - гомосексуальность и культуру, секс и нормативность, «грязное» с «высоким», культуру и природу…
Проблема в том, что российская культура по-прежнему продолжает отторгать гомосексуальность, выкидывая её за пределы «духовной жизни», - и это делает частную жизнь гомосексуала в России «грязной» по определению. Мы можем с этим спорить - внутри своего сообщества. Но с позиций российской культуры (с опорой на «титанов» и «классиков») - мы остаёмся частью «профанного», «низкого» мира - со своей «порочной» сексуальностью. Такова «культурная» реальность.
Поэтому борьба гей-сообщества за возвращение в культурное пространство - выглядит отчасти двусмысленно. Потому что репрессивная культура порой - совсем не тот «приличный дом», куда стоит стучаться годами, доказывая право быть частью «хорошего общества». Самой культуре ещё надо доказать, что её залы - не бордель и не казарма. Культуре надо очень постараться, возвращая нам долги, залечивая раны и исправляя старые (кровавые) грехи, чтобы гей-сообщество решило наконец считать её «своей», - культурой с большой буквы..
Пока это не так.
Медицина моей юности долго загоняла меня в тупик. Наука и культура - не помогали, а мешали принять себя. Видимо, поэтому двоемирие останется со мной до конца. До сих пор я чувствую себя жителем двух миров - «культурного» и «грязного», «высокого» и «низкого». Советский разлом между ними не желает исчезать, а жить по одну из сторон - я просто не могу.
Для советского школьника, верящего в научное знание, угроза показать его врачу за излишний интерес к мужскому пенису была сильнейшим стрессом.
Не сказать, что я был чересчур сексуально-активным в свои одиннадцать, но правило спать с руками поверх одеяла - казалось естественным делом, ограждающим здоровый организм от "порочных" нагрузок. Я вполне доверял взрослому миру, который (опираясь на науку) знал о мальчиках моего возраста гораздо больше меня самого. (Кем я был, чтобы спорить с этим?)
Видимо, в те годы сексуальный принцип удовольствия навсегда "развёлся" с женским миром, разлетевшись по разным планетам. Это были параллельные вселенные, годные лишь для формальных контактов. Ничего интимного и «тайного» их уже не связывало.
Фрейд увидел бы в этом приметы своей теории. Но думаю, что дело сложнее. Мужской член всегда был темой для фантазий подростка-гея.
Нарезая круги вокруг пляжного туалета, я "ловил" загорелых парней в мокрых плавках (бегущих по горячему песку в пляжную "коробку") , чтобы встать с ними рядом. Занавес взвивался, обнажая линию волшебного сюжета. Волнующий театр со «взрослой пьесой», чей смысл едва угадывается зрителем...
Пенис завораживал, обладая странным магнетизмом. Хотя, почему странным? Он всегда был "центром удовольствия". И чем меньше шансов выпадало школьнику для различных наблюдений ("безотцовщина" имела свои плюсы и минусы), тем острее было наслаждение от случайных "картин".
Мужская нагота казалась волшебным театром. Я высматривал её в домашних альбомах, изучая рельефные тела натурщиков в "Истории искусства". В пятом томе с карандашными набросками томно лежащий парень - с руками за кудрявой головой и картинно выставленным пенисом (каноны неоклассицизма) - доводил меня до полного экстаза. Женское тело, напротив, казалось совершенно безразличным. Разденься в эти годы хоть вся женская часть класса, я счёл бы это зрелище невыносимо скучным.
Но приятель, достающий в школьном туалете - то, что он и должен доставать, вызывал сердцебиение. Кровь приливала к щекам и не только к ним. О кабинках в наши годы сильно не заботились, так что цементный жёлоб вдоль стены, разрисованной "хуями", и линия дырок в полу - пейзаж и ароматы моего пионерского детства. Мысль о том, что подростки нуждаются в частном пространстве - не посещала советские головы. Школьники должны быть на виду, как в казарме - на глазах у командира.
Я чувствовал себя мальчиком из правильного мира, комсомольцем, частью того общества, где мат был дурным тоном, где было просвещение, культура и забота о здоровье. Но параллельно где-то обитали «дикие» приятели, далёкие от правил. Там слышался «мат-перемат» и каверзные шуточки на «пошлые» темы.
Там жили по каким-то другим правилам. И бравый однокашник по «художке» Ванька Буянов мог спросить тебя о том, «ебёте» ли вы «своих девок» в классе (речь шла о выпускном - одиннадцатом). На что ты «мычал» в ответ, в полном смятении чувств, не оттого, что был девственником, - но потому что минуту назад косился на рельеф его тесных джинсов..
Это были два разных мира. В одном обосновался «принцип удовольствия» (в тесном соседстве с матом, членами на стенах, с мастурбацией на школьном стадионе, "грязными" снами и интересом к мужскому телу).. В другом, параллельном мире, сияли своими «высотами» культура с просвещением, здоровый образ жизни, дружный коллектив и медицинская наука.. Сияли они в шаге от животного страха подростка, чьи фантазии о «членах» могли стать для него катастрофой, - узнай об этом кто-нибудь.
Неприязнь к медицине сидит во мне до сих пор. Дело прошлое, но случайные беседы с психиатрами сегодня только подтверждают давний советский инстинкт. По российско-советской шкале, я - по-прежнему жертва «расстройства». И место моё - в подворотне или клинике. (Таков реальный выбор между собственной природой и культурой). Оставаясь верным своей сексуальной природе, ты обречён на «подворотню», - единственно легальную среду для сексуальных «извращенцев». Во всяком случае, в России.
Я всегда завидовал парням (гетеро- и геям), способным отмахнуться от культурной «нормативности» во имя верности себе и живого «кайфа». Мне это было недоступно. Безоглядности и риску мешало воспитание. К тому же, не хотелось ставить под сомнение основы «правильного мира».
Не медицина, а именно Культура в целом - патологизировала мою сексуальность. Каждый раз, занимаясь сексом, я чувствовал себя «грязным». Мой интерес к парням и члену был (с точки зрения культуры) «моральной катастрофой». Детский инстинкт, вбитый в голову, живёт во мне до сих пор. И добрая культура (даром, что женского рода) - пожинает сегодня плоды своего воспитания.
Школьные осмотры мальчиков 12-15 лет оборачивались приступами паники. Седовласый муж в халате, держащий тебя за мошонку и со вздохом что-то пишущий в журнале - вызывал приливы животного ужаса, словно все твои «грязные тайны» заносились в школьное досье.
Со страхом залезая в медицинские книжки, я обнаруживал научные свидетельства своей «извращённости». Медицина спешила пригвоздить мой эрегированный пенис целым набором терминов, - которые били по либидо прямой наводкой. «Гомосексуализм», «половая перверсия», «онанизм», «вуайеризм», «эксгибиционизм».. - читал я с ужасом «научные» слова. (Впрочем, понимая это «..гиби..» чересчур буквально).
Я не обладал никакой информацией о сексуальности - кроме той, которую предлагали мне наука с просвещением. (Не считать же достоверным язык улицы с его «трёхэтажной» лексикой?). Мрачный массив медицинского знания - заталкивал меня в «одиночку», объясняя умными словами почему я - «извращенец» с «девиантным поведением». И с годами мне маячит «слабоумие», «снижение когнитивных способностей» и «утрата социализации».
Страницы книги 1927-го года «Онанизм» («причины болезни, предупредительные меры и лечение» - проф. Роледера) - не помню как попавшиеся на глаза, - ставили полный крест на чувстве полноценности. «Монография для врачей, педагогов и родителей» - по сути, означала введение взрослого контроля за подростковой сексуальностью (включая, разумеется, и гомосексуальность), - в полном соответствии с политикой тотального контроля.
И лишь в 80-е робкие попытки «нормализации» подростковой сексуальности - совпали с общим ослаблением политического режима. Медицина (надо отдать ей должное) «колебалась вместе с линией партии» - как «продажная девка империализма». Да и социализма - в придачу.
Я не мог не доверять правильному миру в 12, 18, 20 лет, который говорил мне об интеллигентности, культуре и чувстве личности. Ценности этого мира были мне слишком дороги. Но в этом светлом мире (в то же время) я был «девиантной» личностью, невесть откуда взявшейся в здоровом советском обществе. Мой подростковый мир, - с эрекциями, тайными мечтами, с любовью к одноклассникам и одиноким сексом - напрочь отвергался культурой.
Наиболее важные годы сексуального становления - пришлись на эту «шизоидную» двойственность, время одиночества и страхов, - на попытки найти хоть какой-то баланс между «извращённым» и «правильным», «высоким» и «низким», «сексуальностью» и «духовностью».
Терминология (вычитанная в словарях и учебниках) становилась инструментом личного подавления. За пугающими «измами» - вставала тень моей неполноценности. Мир, в котором ты хотел жить, с «академическим» упорством вытирал о тебя ноги.
Личность сложно изменить, - особенно те формации, которые заложены в детстве. Как ни странно, до сих пор я чувствую этот разлом, дрейфуя между «нормой» и «порочностью», «сексом» и «культурой», - не умея найти их разумного компромисса. «Здоровая норма» и «грязная чувственность» - по прежнему живут в параллельных мирах, - до сих пор напоминая о себе репрессивной и «научной» терминологией. Медицина - так или иначе - продолжает «кошмарить» сексуальность - в меру научных сил.
С одной стороны, это след «совка». «Строитель коммунизма» не мог расходовать полезную для общества энергию (в голодные-то годы) на личные «разрядки» и оргазмы. (Почти как библейский Онан, пускавший ценный материал не по назначению). По сути, гомосексуальность была враждебна советской идеологии - именно в политическом смысле, - поскольку предлагала «трату сил» вне социальной задачи. «Совращала» общество идеей самоценности секса - вне его социальной, семейной и репродуктивной функции. «Анти-социальность» такой практики - была «опасным» выбором, который ставил «принцип удовольствия» выше общества и государства.
Злодеи-«содомиты» (согласно докладной записке Ягоды Сталину 1934 года) не просто «развращали» «здоровую пролетарскую молодёжь» «чуждыми» соблазнами и создавали «подпольные сообщества» вне пригляда ВЧК, - но и навязывали пролетариям «буржуазную» идею удовольствия. Приоритеты частной жизни (включая секс) - действительно, подрывали основы советского строя, предлагая советским мужчинам свободный взгляд на собственное тело - вне социальных задач..
Впрочем, медицина с ВЧК - стояли на страже классовых принципов. И советская наука выполняла классовый заказ в формате своих медицинских концепций.
В Платоновском «Котловане» рабочая община стыдит товарища Козлова, привычкой «радоваться телом» вдали от трудового коллектива. «Наслаждаешься много.. Будем класть тебя под лампой на столе, чтобы ты лежал и стыдился». Враждебность «совка» к сексуальности (впрочем, как и христианства) - отдельная тема. Впрочем, очевидно, что «принцип удовольствия» - почти религиозным образом - противоречит принципам авторитарного подчинения.
Гомосексуальность категорически не вписывалась в авторитарную систему, поскольку была атрибутом частной жизни, враждебной идее контроля и «общественным» задачам (брака и репродукции).
"Моральные" соображения советской системы - лишь прикрывали потребности в контроле; а сам институт брака являлся для режима способом присутствия в частной постели. (Но геи, разумеется, от контроля ускользали, - этим и были опасны).
Война режимов ХХ века с гомосексуальностью - по сути, являлась войной с частным человеком, в котором виделась угроза «вертикали». «Вертикаль» мужского пениса и «вертикаль» репрессивной власти - всегда обречены на конкуренцию в сложных сюжетах истории. Политическое подавление мужского сообщества - непременно включает в себя и сексуальное подавление. Армейская школа жёсткого подчинения либидо (политическим задачам власти, дисциплины, подавления чувственности) - и является такой практикой.
Не случайно сталинская статья о «мужеложстве» 1934 года совпала с общей эскалацией репрессий. Влечение и либидо советского человека - не могли остаться вне партийного контроля и регламента. Медицина в СССР была не менее «партиной», чем литература и политика. И так же не-случайно в годы «развитого путинизма» режим объявляет крестовый поход против «гей-пропаганды». (Тип авторитарной репрессивности - общий для разных эпох).
Как говорится, прошли годы... Но пласт репрессивного опыта, осевший в «подкорке», вбитый туда советскими статьями, до сих пор даёт себя знать.
Натыкаясь на какой-нибудь «-изм» («пажизм», «кандаулезизм» и «парафилию»), тревожно (хоть и иронично) примеряешь их к себе. И лёгкий холодок, почти как в детстве, сбегает вниз по животу. Ты для чего-то лезешь в словари, выясняя (например), что лидийский царь Кандавл «страдал извращённой потребностью демонстрировать слуге обнажённую партнёршу». «Боже! Это ж рядовая групповуха, со всеобщей демонстрацией - всем, всего и сразу», - с облегчением думаешь ты, вычёркивая «-изм» из списка тайных ужасов. А сколько ещё не вычеркнуто?
Сейчас, пожалуй, это странно, но в годы школы и студенчества страшное словечко на «-изм» звучало для меня кошмаром не только в силу уголовной статьи. Но и в силу моего доверия к культуре, которая (с опорой на науку) записывала меня в «извращенцы».
Будучи мальчишкой, я не понимал, что наука и культура в те годы - предавали меня (с моей любовью, дружбой, миром моей личности, доверием к истине), выталкивая в «грязную реальность», где член назывался «хуем», а «ебля» была нормой мужского быта. Культура отторгала мою личность, - и это было актом предательства.
Редкие счастливцы среди сверстников проскочили «совковую» пропасть между социализацией и сексом (впрочем, для «гетеро» это не было проблемой). Я же «завис» в своём школьном прыжке, пытаясь совместить два разных мира - гомосексуальность и культуру, секс и нормативность, «грязное» с «высоким», культуру и природу…
Проблема в том, что российская культура по-прежнему продолжает отторгать гомосексуальность, выкидывая её за пределы «духовной жизни», - и это делает частную жизнь гомосексуала в России «грязной» по определению. Мы можем с этим спорить - внутри своего сообщества. Но с позиций российской культуры (с опорой на «титанов» и «классиков») - мы остаёмся частью «профанного», «низкого» мира - со своей «порочной» сексуальностью. Такова «культурная» реальность.
Поэтому борьба гей-сообщества за возвращение в культурное пространство - выглядит отчасти двусмысленно. Потому что репрессивная культура порой - совсем не тот «приличный дом», куда стоит стучаться годами, доказывая право быть частью «хорошего общества». Самой культуре ещё надо доказать, что её залы - не бордель и не казарма. Культуре надо очень постараться, возвращая нам долги, залечивая раны и исправляя старые (кровавые) грехи, чтобы гей-сообщество решило наконец считать её «своей», - культурой с большой буквы..
Пока это не так.
Медицина моей юности долго загоняла меня в тупик. Наука и культура - не помогали, а мешали принять себя. Видимо, поэтому двоемирие останется со мной до конца. До сих пор я чувствую себя жителем двух миров - «культурного» и «грязного», «высокого» и «низкого». Советский разлом между ними не желает исчезать, а жить по одну из сторон - я просто не могу.