Михаил Осипович Меньшиков "Отсохшие листья"
Интересная статья публициста Михаила Осиповича Меньшикова, посвящённая проблеме роста числа самоубийств в Российской Империи в начале ХХ в, написанная им 100 лет назад. Однако, как мне кажется, ввиду схожести проблем настоящего времени и времени столетней давности, статья, мысли в ней вполне актуальны и сейчас.
11 апреля 1910
Из множества людей, каких я знал, никто не умер от чумы и только один (Чайковский) умер от холеры. Между тем, я могу насчитать десятка два самоубийц, мне лично известных. Из них большинство - застрелилось, несколько человек отравилось, один утопился, один повесился. Из этого заключаю, что в моё время, и в обществе, где я живу, чума и холера, по крайней мере, в двадцать раз менее опасны, чем та невидимая зараза, которая губит теперь столько жизней, преимущественно молодых.
На днях отравилась уксусной эссенцией и умерла в страшных мучениях 20-летняя княжна О. Д. Х-ва. Я помню её ребёнком, и встречал жизнерадостной барышней-подростком, хорошенькой и шаловливой. А несколько недель назад отравилась уксусной эссенцией и умерла в таких же несказанных мучениях другая девушка, Н. М. К-ва, которую я тоже помню ребёнком и молодой элегантной курсисткой. Немного раньше покончил с собой красивый и блестящий студент и пр., и пр.
Не думайте разгадать тайну самоубийства - она глубока как жизнь и смерть. Если б они вернулись из гроба, эти бледные тени, если б они могли поведать, что их толкало истребить себя, - я уверен, они ничего не могли бы сказать яснее тех жалких записок, что оставляют самоубийцы. «Жить не стоит, прошу не винить никого в моей смерти», или «не могу дольше жить». Вот и всё. Кривляки из самоубийц (есть такие актёрские натуры, что притворяются даже в минуту смерти), те прибавляют ещё какие-нибудь красивые или трогательные, по их мнению, слова, т. е. показывают позу, в которой застрелились. Но это - последняя слабость жизни, уже решившейся не быть. Хоть крайне редко, но кончают с собой даже выдающиеся по уму люди, но ни один не оставил перед смертью глубокого наблюдения над своей отходящей душой. Самоубийством кончали некоторые великие стоики. Один из них - Сенека - оставил философию самоубийства, но это было задолго до необходимости ему вскрыть себе жилы. Для меня в тех десятках случаев, которые мне лично известны, все самоубийства были неожиданными. Каждый раз я говорил себе: кто бы мог подумать! Вот уж от него (или от неё) этого нельзя было ожидать! Во всех случаях указывалась, конечно, ближайшая причина: неудачная любовь, неприятности по службе, карточный проигрыш и т. п. Но ведь каждый из нас знает сотни случаев неудачной любви, проигрышей, неприятностей, от которых, однако, и не думает стреляться. Разве не живут на свете люди в постоянных и непрерывных муках -и всё-таки живут! Разве не прозябают помногу лет чахоточные, подагрики, ревматики, сифилитики? Разве мало среди нас обманутых мужей и жён, довольно весело переносящих своё несчастье? Разве общество не переполнено людьми, промотавшими состояние и почти забывшими об этом? Вы подумайте: как это быть красивой девушкой, княжной, образованной и богатой, и всё-таки найти предлог к тому, чтобы предать себя смертной казни!
Напуганные массой самоубийств родители, у которых на руках подрастают дети, с ужасом думают: что же, однако, это такое? Чем объяснить и как уберечь несчастных от какого-то невидимого дьявола, который ходит среди нас и вырывает одну жертву за другой? Не умея, чем помочь, родители начинают философствовать, обвинять себя: это мы - взрослое поколение - причина! Это мы не умеем подойти к душе детей своих! Это мы создаём для них безвыходное одиночество! Не на кого опереться - вот молодое существо и падает...
Совершенный вздор это, позволю я себе заметить на подобные обвинения. Шильонский узник двадцать лет провёл в одиночном каменном подземелье - и не лишил себя жизни. По полжизни живут люди в каторге - и не убивают себя. Мне известные самоубийцы вовсе не были одинокими. Княжна Х-ва имела горячо любившего её брата, бабушку, отца и мать. Курсистка К-ва (дочь тайного советника) имела горячо любившую её сестру, брата, мать и бабушку. Блестяще кончив одну аристократическую гимназию и поступив на курсы, эта барышня имела подруг, среди которых сердце её могло выбирать столько преданности, сколько само давало. Никакой пустыни вокруг самоубийц нет, если не говорить о той бесконечной пустоте, которая образуется в душе несчастного. Такими же праздными мне кажутся объяснения самоубийств неудавшеюся революцией. В двух мне известных случаях революция сыграла несомненную роль. Казнь испанского анархиста Ферреро побудила собрать политическую сходку; сходка не удалась; революционер-студент от разочарования в товарищах стрелялся и ранил себя, а влюблённая в него курсистка отравилась и т. п. Но это всё внешние, более или менее модные поводы. Не будь революции, стрелялись бы, как Вертер, от неутешной любви или от мировой скорби. Вспомните: трогательный роман Гёте вызвал в Германии целую эпидемию самоубийств, между тем как автор романа, человек гениально-чувствительный, но столь же трезвый, подержал остриё кинжала против сердца и, увидав, что он колется больно, отложил орудие в сторону. Пережив в своём широком сердце с полдюжины личных любовных драм и тысячи воображаемых, глубоко-волнующих замыслов, автор «Вертера» дожил до 80 лет. Он не стрелялся, а смежил свои орлиные очи, «свершив всё земное», до чина тайного советника включительно. Современник его - Наполеон I - пережил ужаснейшую, чисто-Прометееву драму: он потерял империю и основанную им династию, потерял славу непобедимости и свободу. И всё-таки не лишил себя жизни, как не лишил себя жизни и приговорённый к плахе Людовик XVI. А одна из известных мне барышень-самоубийц (тоже генеральская дочь), красивая и молодая, покончила с собой только потому, что мать ей сделала неприятное замечание. Было бы странно в самом деле объяснять эту смерть именно «замечанием», непереносимостью его для слишком чувствительного сердца. Ведь, с другой стороны, целыми годами живут жертвы тайных истязаний своих родных, например, жёны и дети, прикованные к стене и забитые до полусмерти. Вы видите, что если жизнь крепко держится, то почти никакие тяжкие несчастия не в силах сломить человека. Огонёк самосохранения всё теплится. Если же жизнь держится некрепко, то почти нет такого счастья, которое в состоянии было бы удержать самоубийцу. Сегодня вы его спасёте от револьвера, завтра он повесится. Жажда самоистребления при известных условиях развивается такая же острая, как при других условиях - жажда жить. На все вопросы счастливая с виду княжна Х-ва, прекрасная и молодая, говорила одно: «хочу умереть». Она была умна, и бедный разум её, конечно, пытался объяснить себе страстную потребность смерти; вероятно, как многие самоубийцы, она могла бы назвать что-нибудь, что заставило её решиться бесповоротно, - но это был бы, конечно, условный символ, иероглиф той тайны, с которою она, не разгадав её, сошла в могилу. Сегодня, 10 апреля, когда я пишу эти строки, в «Новом Времени» напечатан ежедневный список самоубийств со следующими причинами: 24-летняя девушка отравилась вследствие «разочарования в жизни»; 27-летняя девушка выбросилась из третьего этажа «вследствие ссоры с сестрой»; 17-летний дворянин отравился по причине, которую «объяснить отказался». Наконец, четырнадцатилетняя девочка повесилась «от безнадёжной любви»...
Древо жизни
Ясно, что видимыми причинами нельзя объяснить загадку самоубийства. Может быть, её вообще понять нельзя, ибо человек есть существо непознаваемое, как справедливо сказал Карлейль. Есть многое загадочное из потусторонней нашей жизни, что входит в эту жизнь. Разве вы не чувствуете в себе, что мы живём здесь - и одновременно где-то, за какими-то наглухо закрытыми дверьми, и что там совершаются громадные для нас события, влияющие - иногда могущественно - и на эту жизнь? Здесь, в этой ощутимой природе, мы как листья в солнечном свете, но что делается там, в далёкой глубине, где роются корни нашего духа? Переживая химию усвоения лучей, подозревают ли листья о химии усвоения земных растворов? Подозревают ли они, что эти процессы так тесно связаны?
Сохнут корни, сохнут листья...
В ужасном явлении самоубийства нужно раз и навсегда отрешится от некоторых предрассудков, например, от того, что самоубийцы будто бы какие-то исключительные люди. Вовсе нет. Лично мне знакомые самоубийцы все' были не ниже уровня, однако и не выше его. До момента самоубийства никто не подозревал за ними чего-нибудь необыкновенного. Я думаю, что к самоубийцам применимо замечание Шопенгауэра относительно сумасшедших: с ума сходят только слабые головы. Убивают себя люди с пониженной жизнеспособностью и в каком-то крайне важном отношении - неудачники. Самоубийцы обыкновенно гаснут как светильня без масла: исчезает нечто, дающее материал для горения духа, и он получает повелительную потребность потушить себя. Боюсь философствовать на эту тему, она так для многих печальна. Мне хочется высказать только одну мысль, чтобы сочувствующий ей читатель сам развил её в подробностях. Мне кажется, человек лишает себя жизни личной, когда выходит из источника её - жизни рода.
Что такое жизнь рода? Это - корни нашего бытия; это всё, что мы повторяем в себе и передаём для повторения дальше. Таковы все животные процессы, такова же в здоровом быту и вся духовная жизнь. Мы дышим и ощущаем как тысячи поколений предков. Мы не задаёмся даже вопросом о том, чтобы дышать иначе, чем они, или иначе переваривать пищу. Жизнь рода течёт через нас, как через одно из бесчисленных колен какой-то бесконечной трубы. Вся наша задача в том, чтобы быть исправными держателями нашего момента жизни и передатчиком её дальше. Всякое сколько-нибудь резкое отклонение от этой жизни рода составляет уродство и болезнь. С индивидуальной точки зрения, родовая жизнь есть жизнь вечная: она была до нас, мы умрём, а она потечёт дальше, в потомстве нашем. Без доказательств прошу принять, проверив на себе лично, что только тогда человек и счастлив, только тогда и чувствует в себе полноту жизни, когда он живёт жизнью вечной, жизнью всех своих предков, полученной из недр природы. Неудержимым бегом мчится поток бытия сквозь ваши мускулы и нервы, вы ощущаете страстное биение сил и радость удовлетворения. Как одно из звеньев бесконечной цепи рода, вы выдерживаете напор каких-то действий, которые вам предназначено повторить, и в этом ощущаете цель и смысл своей индивидуальности.
В обществе органическом, сложившемся веками, духовная жизнь, как и животная, принимает характер вечной жизни. Ваш дед духовно так же жил, как и прадед, как и прапрадед, он так же точно глядел на мир, как они, он тою же горел верой в невидимого Бога, трепетал тем же восторгом и страхом пред видимым отражением этого великого духа - в природе. В обществе, органически установившемся, человек налажен и телом, и душой по образу своего рода, своего народа (ибо породою каждого из нас следует считать весь родной народ: каждый из нас всего лишь за одну тысячу лет имеет десятки миллионов предков). Налажен рост и все ткани тела. Налажены вкусы, предрасположения, влечения. Налажен гений расы. В общем, древнем как нация, языке, в общей религии, в общей народной философии и поэзии налажена драгоценнейшая стихия счастья: единодушие. Отдельная личность безотчётно любит, что любят все, и думает не иначе, как все. Это значит, что любовь и мысль человека не встречают никаких секущих или противных сил, а только попутные, поддерживающие, влекущие дальше. Отдельный человек во всевозможных отношениях двигается совокупной силой всего общества: как солдат в строю, он идёт нога в ногу с громадной массой, под общую музыку, под общий повелительный ритм. При таком движении нельзя упасть и нельзя отстать - откуда-то берутся силы; даже слабая душа - стеснённая стройной толпой сочувственных душ - несётся в общем человеческом потоке. Каждое индивидуальное влечение попадает в хор гармонически настроенный; личная жизнь ощущает покой и счастье, затерявшись в этой неизмеримо громадной вечной и родной ей жизни общества. Как вы думаете, читатель, - возможны ли в таком обществе эпидемии самоубийств? Я думаю - нет. В таком обществе достигнута экономия каждой жизни, высшее бере-жение её - поддержкой со всех сторон. Таков был древний органический режим, слагавшийся бессознательно, как вся природа. В нём достигалось естественное распределение жизни, и норма бытия приходилась по силам каждой индивидуальности. Обратитесь к преданиям и историческим документам: ведь, в самом деле, ещё не так давно были времена, когда самоубийства считались крайней редкостью. Если самоубийства нынче участились и выросли в зловещее явление, то причины тому должны лежать в новых условиях общества, а не в старых.
Новое общество... Я думаю, самая больная черта его та, что оно менее общество, чем прежде, и часто не общество вовсе. Мы унаследовали язык, уже не покрывающий собою новых явлений. Старое общество носило это имя отому, что толпа людей действительно проникнута была |бщими началами, общей верой, общим разумом, общим ушевлением. Теперешнее же население утратило эту бщность - не полностью, конечно, но в значительной сте-ни. Оно перестало быть живой гармонией, хором душ, е. перестало быть обществом. Оглядывая известную не часть жизни знакомых самоубийц, я почти каждого из их вижу на грани общественного перелома. Отцы и матери ещё веруют в Бога, хотя и охлаждённым сердцем, - но сами самоубийцы едва ли имеют эту веру - по крайней мере, в движущем, поднимающем дух состоянии её. Искренняя вера есть ведь искренняя надежда; самоубийцы же, очевидно, те несчастные, что потеряли всякую надежду. Мне известные самоубийцы все принадлежали к современной русской интеллигенции, охваченной со всех сторон растлевающим еврейско-масонским нигилизмом. Суть нигилизма состоит в отрицании вечной жизни, в презрении к жизни рода, в постановке индивидуального «я» выше всего. Но индивидуальное «я», по достаточном испытании его, оказывается круглым сиротой; это ничтожество, близкое к нулю. Отвлекитесь мысленно от стихийной жизни, отступите, если можете, от родного человечества хотя бы на один вершок - и вы уже беспомощны, вы безумно жалки.
Мне кажется, что самоубийцы - самые крайние из жертв того морального опустошения, которое вносит в мир дезорганизация общества, разобщение людей. Не одни самоубийцы жертвы; я думаю, все мы, сплошною массой, испытываем переживаемую катастрофу: одни изувечены меньше, другие совсем раздавлены. Мы с вами, читатель, не налагаем на себя рук, но разве не чувствуем и мы временами тяжких нравственных состояний, трудно передаваемых словами? Разве не мучит нас общественный раздор, какая-то враждебность, отравляющая атмосферу, невозможность говорить с множеством людей так доверчиво и по-братски, как когда-то в детстве? Чтобы понять психологию самоубийств, приглядитесь к знакомым вам случаям, взвесьте все жизненные условия несчастных. Чаще всего перед вами такая картина: бабушка и дедушка - крепкие бытовые люди. Аристократы или крестьяне - всё равно, но это люди с поддерживающей их тёплой верой, с миросозерцанием старого, когда-то согласного общества. Отец и мать - люди, уже тронутые нигилизмом, уже скептики, уже злорадные отрицатели. Что же остаётся детям, как не одно их жалкое «я», исчезающее в бесконечности времени и пространства? Ещё недалёкие наши предки чувствовали себя гордо в мире: носители в себе жизни вечной, они смело глядели в лицо вечности. Человек с душою рода своего говорил природе: «Я такой же поток жизни, как ты, - безначальный и бесконечный. Если в тебе дышит бессмертное божество, то и во мне - бессмертное божество. Лично я умру, но душа моя, но вся жизнь моя потечёт дальше - в вечную твою глубину». Вот этого массового, собирательного, колоссального самочувствия уже не имеет современный человек. Как элемент бесконечно большой, но рассыпавшейся стихии, он чувствует себя бесконечно малым. Как в математике дифференциал, отдельный человек нынче охватывается страстью приблизиться к нулю, убить себя.
И богатая княжна-красавица, и нищая подёнщица -жертвы дробления и общественного раздора. И на верхах, и в низах идёт крушение человеческого общества; исчезает общая сила, поддерживающая отдельную слабость. Самоубийства неизбежно должны расти; они будут расти и, может быть, в степени ужасающей и невероятной для нас. Тысячи благополучных юношей и девиц сейчас ещё не наложили на себя рук, и, может быть, никогда не наложат, но берегите их: они в опаснейшем состоянии. Они сами не знают, что с ними творится и чем окончится, но бес опустошения вошёл в их душу, расстроил её, отколол от жизни вечной. Помогите им, сколько можете, опять войти в родовой поток, придвиньте их к единодушию с предками, верните хоть немножко к древней вере в жизнь. Наплыв чужого до крайности расстроил своё, он растрепал народное наше единство, т. е. самую ось общества. Пробуйте же бороться с этими мертвящими влияниями - может быть, вы и спасёте своих детей и внуков.
11 апреля 1910
Из множества людей, каких я знал, никто не умер от чумы и только один (Чайковский) умер от холеры. Между тем, я могу насчитать десятка два самоубийц, мне лично известных. Из них большинство - застрелилось, несколько человек отравилось, один утопился, один повесился. Из этого заключаю, что в моё время, и в обществе, где я живу, чума и холера, по крайней мере, в двадцать раз менее опасны, чем та невидимая зараза, которая губит теперь столько жизней, преимущественно молодых.
На днях отравилась уксусной эссенцией и умерла в страшных мучениях 20-летняя княжна О. Д. Х-ва. Я помню её ребёнком, и встречал жизнерадостной барышней-подростком, хорошенькой и шаловливой. А несколько недель назад отравилась уксусной эссенцией и умерла в таких же несказанных мучениях другая девушка, Н. М. К-ва, которую я тоже помню ребёнком и молодой элегантной курсисткой. Немного раньше покончил с собой красивый и блестящий студент и пр., и пр.
Не думайте разгадать тайну самоубийства - она глубока как жизнь и смерть. Если б они вернулись из гроба, эти бледные тени, если б они могли поведать, что их толкало истребить себя, - я уверен, они ничего не могли бы сказать яснее тех жалких записок, что оставляют самоубийцы. «Жить не стоит, прошу не винить никого в моей смерти», или «не могу дольше жить». Вот и всё. Кривляки из самоубийц (есть такие актёрские натуры, что притворяются даже в минуту смерти), те прибавляют ещё какие-нибудь красивые или трогательные, по их мнению, слова, т. е. показывают позу, в которой застрелились. Но это - последняя слабость жизни, уже решившейся не быть. Хоть крайне редко, но кончают с собой даже выдающиеся по уму люди, но ни один не оставил перед смертью глубокого наблюдения над своей отходящей душой. Самоубийством кончали некоторые великие стоики. Один из них - Сенека - оставил философию самоубийства, но это было задолго до необходимости ему вскрыть себе жилы. Для меня в тех десятках случаев, которые мне лично известны, все самоубийства были неожиданными. Каждый раз я говорил себе: кто бы мог подумать! Вот уж от него (или от неё) этого нельзя было ожидать! Во всех случаях указывалась, конечно, ближайшая причина: неудачная любовь, неприятности по службе, карточный проигрыш и т. п. Но ведь каждый из нас знает сотни случаев неудачной любви, проигрышей, неприятностей, от которых, однако, и не думает стреляться. Разве не живут на свете люди в постоянных и непрерывных муках -и всё-таки живут! Разве не прозябают помногу лет чахоточные, подагрики, ревматики, сифилитики? Разве мало среди нас обманутых мужей и жён, довольно весело переносящих своё несчастье? Разве общество не переполнено людьми, промотавшими состояние и почти забывшими об этом? Вы подумайте: как это быть красивой девушкой, княжной, образованной и богатой, и всё-таки найти предлог к тому, чтобы предать себя смертной казни!
Напуганные массой самоубийств родители, у которых на руках подрастают дети, с ужасом думают: что же, однако, это такое? Чем объяснить и как уберечь несчастных от какого-то невидимого дьявола, который ходит среди нас и вырывает одну жертву за другой? Не умея, чем помочь, родители начинают философствовать, обвинять себя: это мы - взрослое поколение - причина! Это мы не умеем подойти к душе детей своих! Это мы создаём для них безвыходное одиночество! Не на кого опереться - вот молодое существо и падает...
Совершенный вздор это, позволю я себе заметить на подобные обвинения. Шильонский узник двадцать лет провёл в одиночном каменном подземелье - и не лишил себя жизни. По полжизни живут люди в каторге - и не убивают себя. Мне известные самоубийцы вовсе не были одинокими. Княжна Х-ва имела горячо любившего её брата, бабушку, отца и мать. Курсистка К-ва (дочь тайного советника) имела горячо любившую её сестру, брата, мать и бабушку. Блестяще кончив одну аристократическую гимназию и поступив на курсы, эта барышня имела подруг, среди которых сердце её могло выбирать столько преданности, сколько само давало. Никакой пустыни вокруг самоубийц нет, если не говорить о той бесконечной пустоте, которая образуется в душе несчастного. Такими же праздными мне кажутся объяснения самоубийств неудавшеюся революцией. В двух мне известных случаях революция сыграла несомненную роль. Казнь испанского анархиста Ферреро побудила собрать политическую сходку; сходка не удалась; революционер-студент от разочарования в товарищах стрелялся и ранил себя, а влюблённая в него курсистка отравилась и т. п. Но это всё внешние, более или менее модные поводы. Не будь революции, стрелялись бы, как Вертер, от неутешной любви или от мировой скорби. Вспомните: трогательный роман Гёте вызвал в Германии целую эпидемию самоубийств, между тем как автор романа, человек гениально-чувствительный, но столь же трезвый, подержал остриё кинжала против сердца и, увидав, что он колется больно, отложил орудие в сторону. Пережив в своём широком сердце с полдюжины личных любовных драм и тысячи воображаемых, глубоко-волнующих замыслов, автор «Вертера» дожил до 80 лет. Он не стрелялся, а смежил свои орлиные очи, «свершив всё земное», до чина тайного советника включительно. Современник его - Наполеон I - пережил ужаснейшую, чисто-Прометееву драму: он потерял империю и основанную им династию, потерял славу непобедимости и свободу. И всё-таки не лишил себя жизни, как не лишил себя жизни и приговорённый к плахе Людовик XVI. А одна из известных мне барышень-самоубийц (тоже генеральская дочь), красивая и молодая, покончила с собой только потому, что мать ей сделала неприятное замечание. Было бы странно в самом деле объяснять эту смерть именно «замечанием», непереносимостью его для слишком чувствительного сердца. Ведь, с другой стороны, целыми годами живут жертвы тайных истязаний своих родных, например, жёны и дети, прикованные к стене и забитые до полусмерти. Вы видите, что если жизнь крепко держится, то почти никакие тяжкие несчастия не в силах сломить человека. Огонёк самосохранения всё теплится. Если же жизнь держится некрепко, то почти нет такого счастья, которое в состоянии было бы удержать самоубийцу. Сегодня вы его спасёте от револьвера, завтра он повесится. Жажда самоистребления при известных условиях развивается такая же острая, как при других условиях - жажда жить. На все вопросы счастливая с виду княжна Х-ва, прекрасная и молодая, говорила одно: «хочу умереть». Она была умна, и бедный разум её, конечно, пытался объяснить себе страстную потребность смерти; вероятно, как многие самоубийцы, она могла бы назвать что-нибудь, что заставило её решиться бесповоротно, - но это был бы, конечно, условный символ, иероглиф той тайны, с которою она, не разгадав её, сошла в могилу. Сегодня, 10 апреля, когда я пишу эти строки, в «Новом Времени» напечатан ежедневный список самоубийств со следующими причинами: 24-летняя девушка отравилась вследствие «разочарования в жизни»; 27-летняя девушка выбросилась из третьего этажа «вследствие ссоры с сестрой»; 17-летний дворянин отравился по причине, которую «объяснить отказался». Наконец, четырнадцатилетняя девочка повесилась «от безнадёжной любви»...
Древо жизни
Ясно, что видимыми причинами нельзя объяснить загадку самоубийства. Может быть, её вообще понять нельзя, ибо человек есть существо непознаваемое, как справедливо сказал Карлейль. Есть многое загадочное из потусторонней нашей жизни, что входит в эту жизнь. Разве вы не чувствуете в себе, что мы живём здесь - и одновременно где-то, за какими-то наглухо закрытыми дверьми, и что там совершаются громадные для нас события, влияющие - иногда могущественно - и на эту жизнь? Здесь, в этой ощутимой природе, мы как листья в солнечном свете, но что делается там, в далёкой глубине, где роются корни нашего духа? Переживая химию усвоения лучей, подозревают ли листья о химии усвоения земных растворов? Подозревают ли они, что эти процессы так тесно связаны?
Сохнут корни, сохнут листья...
В ужасном явлении самоубийства нужно раз и навсегда отрешится от некоторых предрассудков, например, от того, что самоубийцы будто бы какие-то исключительные люди. Вовсе нет. Лично мне знакомые самоубийцы все' были не ниже уровня, однако и не выше его. До момента самоубийства никто не подозревал за ними чего-нибудь необыкновенного. Я думаю, что к самоубийцам применимо замечание Шопенгауэра относительно сумасшедших: с ума сходят только слабые головы. Убивают себя люди с пониженной жизнеспособностью и в каком-то крайне важном отношении - неудачники. Самоубийцы обыкновенно гаснут как светильня без масла: исчезает нечто, дающее материал для горения духа, и он получает повелительную потребность потушить себя. Боюсь философствовать на эту тему, она так для многих печальна. Мне хочется высказать только одну мысль, чтобы сочувствующий ей читатель сам развил её в подробностях. Мне кажется, человек лишает себя жизни личной, когда выходит из источника её - жизни рода.
Что такое жизнь рода? Это - корни нашего бытия; это всё, что мы повторяем в себе и передаём для повторения дальше. Таковы все животные процессы, такова же в здоровом быту и вся духовная жизнь. Мы дышим и ощущаем как тысячи поколений предков. Мы не задаёмся даже вопросом о том, чтобы дышать иначе, чем они, или иначе переваривать пищу. Жизнь рода течёт через нас, как через одно из бесчисленных колен какой-то бесконечной трубы. Вся наша задача в том, чтобы быть исправными держателями нашего момента жизни и передатчиком её дальше. Всякое сколько-нибудь резкое отклонение от этой жизни рода составляет уродство и болезнь. С индивидуальной точки зрения, родовая жизнь есть жизнь вечная: она была до нас, мы умрём, а она потечёт дальше, в потомстве нашем. Без доказательств прошу принять, проверив на себе лично, что только тогда человек и счастлив, только тогда и чувствует в себе полноту жизни, когда он живёт жизнью вечной, жизнью всех своих предков, полученной из недр природы. Неудержимым бегом мчится поток бытия сквозь ваши мускулы и нервы, вы ощущаете страстное биение сил и радость удовлетворения. Как одно из звеньев бесконечной цепи рода, вы выдерживаете напор каких-то действий, которые вам предназначено повторить, и в этом ощущаете цель и смысл своей индивидуальности.
В обществе органическом, сложившемся веками, духовная жизнь, как и животная, принимает характер вечной жизни. Ваш дед духовно так же жил, как и прадед, как и прапрадед, он так же точно глядел на мир, как они, он тою же горел верой в невидимого Бога, трепетал тем же восторгом и страхом пред видимым отражением этого великого духа - в природе. В обществе, органически установившемся, человек налажен и телом, и душой по образу своего рода, своего народа (ибо породою каждого из нас следует считать весь родной народ: каждый из нас всего лишь за одну тысячу лет имеет десятки миллионов предков). Налажен рост и все ткани тела. Налажены вкусы, предрасположения, влечения. Налажен гений расы. В общем, древнем как нация, языке, в общей религии, в общей народной философии и поэзии налажена драгоценнейшая стихия счастья: единодушие. Отдельная личность безотчётно любит, что любят все, и думает не иначе, как все. Это значит, что любовь и мысль человека не встречают никаких секущих или противных сил, а только попутные, поддерживающие, влекущие дальше. Отдельный человек во всевозможных отношениях двигается совокупной силой всего общества: как солдат в строю, он идёт нога в ногу с громадной массой, под общую музыку, под общий повелительный ритм. При таком движении нельзя упасть и нельзя отстать - откуда-то берутся силы; даже слабая душа - стеснённая стройной толпой сочувственных душ - несётся в общем человеческом потоке. Каждое индивидуальное влечение попадает в хор гармонически настроенный; личная жизнь ощущает покой и счастье, затерявшись в этой неизмеримо громадной вечной и родной ей жизни общества. Как вы думаете, читатель, - возможны ли в таком обществе эпидемии самоубийств? Я думаю - нет. В таком обществе достигнута экономия каждой жизни, высшее бере-жение её - поддержкой со всех сторон. Таков был древний органический режим, слагавшийся бессознательно, как вся природа. В нём достигалось естественное распределение жизни, и норма бытия приходилась по силам каждой индивидуальности. Обратитесь к преданиям и историческим документам: ведь, в самом деле, ещё не так давно были времена, когда самоубийства считались крайней редкостью. Если самоубийства нынче участились и выросли в зловещее явление, то причины тому должны лежать в новых условиях общества, а не в старых.
Новое общество... Я думаю, самая больная черта его та, что оно менее общество, чем прежде, и часто не общество вовсе. Мы унаследовали язык, уже не покрывающий собою новых явлений. Старое общество носило это имя отому, что толпа людей действительно проникнута была |бщими началами, общей верой, общим разумом, общим ушевлением. Теперешнее же население утратило эту бщность - не полностью, конечно, но в значительной сте-ни. Оно перестало быть живой гармонией, хором душ, е. перестало быть обществом. Оглядывая известную не часть жизни знакомых самоубийц, я почти каждого из их вижу на грани общественного перелома. Отцы и матери ещё веруют в Бога, хотя и охлаждённым сердцем, - но сами самоубийцы едва ли имеют эту веру - по крайней мере, в движущем, поднимающем дух состоянии её. Искренняя вера есть ведь искренняя надежда; самоубийцы же, очевидно, те несчастные, что потеряли всякую надежду. Мне известные самоубийцы все принадлежали к современной русской интеллигенции, охваченной со всех сторон растлевающим еврейско-масонским нигилизмом. Суть нигилизма состоит в отрицании вечной жизни, в презрении к жизни рода, в постановке индивидуального «я» выше всего. Но индивидуальное «я», по достаточном испытании его, оказывается круглым сиротой; это ничтожество, близкое к нулю. Отвлекитесь мысленно от стихийной жизни, отступите, если можете, от родного человечества хотя бы на один вершок - и вы уже беспомощны, вы безумно жалки.
Мне кажется, что самоубийцы - самые крайние из жертв того морального опустошения, которое вносит в мир дезорганизация общества, разобщение людей. Не одни самоубийцы жертвы; я думаю, все мы, сплошною массой, испытываем переживаемую катастрофу: одни изувечены меньше, другие совсем раздавлены. Мы с вами, читатель, не налагаем на себя рук, но разве не чувствуем и мы временами тяжких нравственных состояний, трудно передаваемых словами? Разве не мучит нас общественный раздор, какая-то враждебность, отравляющая атмосферу, невозможность говорить с множеством людей так доверчиво и по-братски, как когда-то в детстве? Чтобы понять психологию самоубийств, приглядитесь к знакомым вам случаям, взвесьте все жизненные условия несчастных. Чаще всего перед вами такая картина: бабушка и дедушка - крепкие бытовые люди. Аристократы или крестьяне - всё равно, но это люди с поддерживающей их тёплой верой, с миросозерцанием старого, когда-то согласного общества. Отец и мать - люди, уже тронутые нигилизмом, уже скептики, уже злорадные отрицатели. Что же остаётся детям, как не одно их жалкое «я», исчезающее в бесконечности времени и пространства? Ещё недалёкие наши предки чувствовали себя гордо в мире: носители в себе жизни вечной, они смело глядели в лицо вечности. Человек с душою рода своего говорил природе: «Я такой же поток жизни, как ты, - безначальный и бесконечный. Если в тебе дышит бессмертное божество, то и во мне - бессмертное божество. Лично я умру, но душа моя, но вся жизнь моя потечёт дальше - в вечную твою глубину». Вот этого массового, собирательного, колоссального самочувствия уже не имеет современный человек. Как элемент бесконечно большой, но рассыпавшейся стихии, он чувствует себя бесконечно малым. Как в математике дифференциал, отдельный человек нынче охватывается страстью приблизиться к нулю, убить себя.
И богатая княжна-красавица, и нищая подёнщица -жертвы дробления и общественного раздора. И на верхах, и в низах идёт крушение человеческого общества; исчезает общая сила, поддерживающая отдельную слабость. Самоубийства неизбежно должны расти; они будут расти и, может быть, в степени ужасающей и невероятной для нас. Тысячи благополучных юношей и девиц сейчас ещё не наложили на себя рук, и, может быть, никогда не наложат, но берегите их: они в опаснейшем состоянии. Они сами не знают, что с ними творится и чем окончится, но бес опустошения вошёл в их душу, расстроил её, отколол от жизни вечной. Помогите им, сколько можете, опять войти в родовой поток, придвиньте их к единодушию с предками, верните хоть немножко к древней вере в жизнь. Наплыв чужого до крайности расстроил своё, он растрепал народное наше единство, т. е. самую ось общества. Пробуйте же бороться с этими мертвящими влияниями - может быть, вы и спасёте своих детей и внуков.