Молчание и слово (о книгах Ф. Лаку-Лабарта и В.Г. Зебальда)
Давно не писал о книгах, но прочитав эти две, не смог о них не написать.
Филипп Лаку-Лабарт. Поэзия как опыт. - М.: Три квадрата, 2015. - 192 с.
В.Г. Зебальд. Естественная история разрушения. - М.: Новое издательство, 2015. - 172 с.
Обе книги настолько давно ожидаемые (иногда ожидание перетекало в амнезию безнадежности), что их выход в свет не может не радовать: книга Лаку-Лабарта шла к читателю долгое время (ещё в 1999 году "Иностранная литература" в материале о стихотворении "Псалом" Пауля Целана анонсировала подготовку к публикации этой книги в издательстве Ad Marginem); выход новой книги Зебальда после девятилетнего затишья ("Аустерлиц" был опубликован АСТ в 2006 году; также переиздан в 2015 году) рождает надежду, что наконец-то этот особенный писатель будет представлен русскоязычной читающей публике больше чем двумя книгами.
Ожидание не оказалось разочаровывающим: прочитав книгу Лаку-Лабарта сразу после писем Пауля Целана, я могу утверждать, что размышления французского философа для меня прояснили важнейшие вещи о поэтике немецкого поэта - я был счастлив и спокоен, читая обе части книги "Поэзия как опыт". В случае книги Зебальда, которая состоит из переработанных "Цюрихских лекций", озаглавленных "Воздушная война и литература" (страшное и отрезвляющее чтение) и трёх адресных эссе, посвящённых Альфреду Андершу, Жану Амери и Петеру Вайсу, меня восхитил стиль немецкого писателя и система аргументации - жёсткая, безоговорочная, кристально прозрачная (материалы Зебальда стали для меня в определённой мере дидактическими).
Книги прекрасно изданы - такая объективная вещь для человека, редко читающего с экрана и с лёгким ужасом начинающего замечать симптомы рассеянности внимания, не может быть определена как мелочь. Единственное, в чём можно пожурить издателей книги Лаку-Лабарта, - довольно большое количество опечаток (три раза "ГёльдерДин" вместо "ГёльдерЛин" - это многовато, как по мне); в книге Зебальда их почти нет (нашёл одну - в напечатанном петитом эпиграфе - и то скорее для того, чтобы придраться к идеальности). Иллюстрации в "Естественной истории разрушения", являющиеся важной частью книги, выше всяких похвал.
Итак, размашистыми мазками описав историческое и объективное, более детально пропишу то, что меня взволновало в этих двух книгах. Собственно говоря, предмет волнения продумывался мной ранее и неоднократно, но эти две совершенно разные и рассказывающие о разных вещах книги, прочитанные встык, позволили мне отрефлексировать волнение и даже больше - книга Лаку-Лабарта позволила мне несколько его утишить. Понимаю, что многим предмет моего волнения покажется настолько частным, что будет жаль даже времени на его размышления, - пусть так; этим читателям данная заметка пусть представится лишь терапевтической.
Сначала дам, так сказать, монтажный стык, который проявил волнение и удивление.
Зебальд в эссе "Писатель Альфред Андерш" с поразительной точностью аргументации провёл сеанс разоблачения, буквально стянув плащ литературного творчества с Альфреда Андерша, чьи книги он беспощадно раскритиковал на предмет приспособленчества к нацистскому режиму, которое выразилось - и это очень сильнодействующий аргумент - в языке романов Андерша. Текст Зебальда - убийственный, но, судя по отношению Андерша к части упомянутой Зебальдом диссертации Урса Видмера, в которой тот уже начал разоблачение, не самоубийственный. После такого текста, который ясно и чётко выстроил критическую позицию Зебальда, катастрофически неуместным и поражающим является упоминание имени Эмиля Чорана в следующем эссе, которое посвящено Жану Амери (Гансу Майеру), выжившему в концлагерях, но, как и Примо Леви, не пережившему последующий опыт тянущейся всю жизнь пытки. Тут книга Зебальда смонтировалась с книгой Лаку-Лабарта, и не в последнюю очередь из-за фигуры Пауля Целана.
"Здоровье национального организма всегда определяется мерой его борьбы с евреями, особенно когда они, действуя числом и наглостью, порабощают народ". Эмиль Чоран
Эмиль Чоран был хорошим знакомым Пауля Целана, немецкого еврея. Вот, что меня всегда озадачивало. Чоран, который считал Гитлера самым уважаемым политиком и искренне радовался маршам "Гитлерюгенда" (и в этом нет ничего от Гегеля, который восхищался парадом Наполеона) и который так боялся изранить разговорами Пауля Целана, что в полчаса диалога с ним совершенно выматывался. Чоран, который талдычил о самоубийстве и о приносимой им свободе и который умер от старости. Возможно, Целан не знал Чорана очень хорошо (я даже могу поверить, что и жители Бухенвальда не знали, что творилось в его окрестностях), но в то, что Зебальд не знал Чорана, поверить невозможно.
(Интересно, что упоминание в одном ряду с Чораном Батая, который неравнодушно относился к нацизму, на меня совершенно никак не подействовало. Причина отыскалась очень быстро: дело не в личных пристрастиях (люблю Батая и не терплю Чорана и, например, Юнгера), а в окраске отношения Батая к фашизму, в его интонации, которая - как и у Арто, например, - была скорее фантазматической, чем идеологической; ну не называть же приверженцем нацизма Сальвадора Дали, который любил Гитлера, как женщину - особенно плоть этого урода, разделённую кожаной портупеей?)
И тут включаются размышления Лаку-Лабарта - если бы не эта книга, у меня так и не появился бы ответ (или хотя бы нечто вроде ответа) на вопрос о знакомстве Целана и Чорана.
"Сказать, что Целан читал Хайдеггера, значит не сказать ничего. Мало того, что он принимал мысли Хайдеггера с бесконечной благодарностью, - вся поэзия Целана есть диалог с мыслью Хайдеггера, точнее, с той ее частью, где она сама есть диалог с поэзией Гёльдерлина", пишет Филипп Лаку-Лабарт, размышляя о "гёльдерлиновском" стихотворении Целана "Тюбинген, январь". Сначала моё непонимание становится жарче, чем в случае Целана и Чорана: случай Хайдеггера не знать было невозможно. Хайдеггер - это даже не Андерш, который держит нос по ветру, пусть даже иногда и задыхаясь от вони. Мерцание между глубиной философского мышления и принятием нацистского режима, наверное, было и останется ранящим для человека, близкого к философии. И никакое вытеснение в случае Хайдеггера, наверное, невозможно.
Воспламенившись, я поступил мудро - доверился Лаку-Лабарту. И верно поступил. Несомненно, Лаку-Лабарт и особенно его друг Жак Деррида во многом выстраивали свои философии, преодолевая Хайдеггера, поэтому отыскать следы Хайдеггера у Целана Филипп Лаку-Лабарт просто был обязан. И, судя по анализу первого стихотворения Целана, отыскал, при этом мудро отъединив Целана и Хайдеггера фигурой Гёльдерлина. И тут важно преодоление: Лаку-Лабарт приступает к размышлениям о стихотворении "Тодтнауберг".
Книга Лаку-Лабарта состоит из двух частей: "Два стихотворения Пауля Целана" и "Вехи памяти" - стихотворение "Тодтнауберг" анализируется в обеих. Лаку-Лабарт вспоминает приезд Целана к Хайдеггеру, целановскую речь о нацизме и надежду на то, что Хайдеггер напишет на эту тему. Хайдеггер сказал лишь: "Бедный молодой человек. Он совсем болен". Дальше - молчание. Целан пишет "Тодтнауберг".
"Целан, поэт, причем поэт-еврей, пришел к Хайдеггеру, философу, причем философу-немцу, с единственной, но отчетливой просьбой: чтобы этот философ, который слышит поэзию, но который скомпрометировал себя, пусть минимально и наименее недостойным образом, причастностью к тому, что привело к Освенциму, а позже, хотя и позволял себе спорить изнутри с национал-социалистами, не сказал об Освенциме решительно ничего, - чтобы этот философ произнес хоть слово, хоть словом упомянул о той боли". Филипп Лаку-Лабарт
Это, наверное, не преодоление, так как в преодолении есть частица принятия: жизнь Целана - это лакмусовая бумага, краснеющая при прикосновении к разъедающей кислоте нацизма. Если бы не было Целана, то нельзя было бы понять насколько мерзок Чоран, нельзя было бы понять, какую природу имеет молчание Хайдеггера. Так и Зебальд, вспоминая Чорана в эссе об Амери, всю жизнь висящего на пыточной дыбе, призывает читателя проснуться, а Лаку-Лабарт - задуматься снова, передумать вновь то, что не имеет окончательного ответа, но самим актом размышления подчёркивает важность мысли.
Филипп Лаку-Лабарт. Поэзия как опыт. - М.: Три квадрата, 2015. - 192 с.
В.Г. Зебальд. Естественная история разрушения. - М.: Новое издательство, 2015. - 172 с.
Обе книги настолько давно ожидаемые (иногда ожидание перетекало в амнезию безнадежности), что их выход в свет не может не радовать: книга Лаку-Лабарта шла к читателю долгое время (ещё в 1999 году "Иностранная литература" в материале о стихотворении "Псалом" Пауля Целана анонсировала подготовку к публикации этой книги в издательстве Ad Marginem); выход новой книги Зебальда после девятилетнего затишья ("Аустерлиц" был опубликован АСТ в 2006 году; также переиздан в 2015 году) рождает надежду, что наконец-то этот особенный писатель будет представлен русскоязычной читающей публике больше чем двумя книгами.
Ожидание не оказалось разочаровывающим: прочитав книгу Лаку-Лабарта сразу после писем Пауля Целана, я могу утверждать, что размышления французского философа для меня прояснили важнейшие вещи о поэтике немецкого поэта - я был счастлив и спокоен, читая обе части книги "Поэзия как опыт". В случае книги Зебальда, которая состоит из переработанных "Цюрихских лекций", озаглавленных "Воздушная война и литература" (страшное и отрезвляющее чтение) и трёх адресных эссе, посвящённых Альфреду Андершу, Жану Амери и Петеру Вайсу, меня восхитил стиль немецкого писателя и система аргументации - жёсткая, безоговорочная, кристально прозрачная (материалы Зебальда стали для меня в определённой мере дидактическими).
Книги прекрасно изданы - такая объективная вещь для человека, редко читающего с экрана и с лёгким ужасом начинающего замечать симптомы рассеянности внимания, не может быть определена как мелочь. Единственное, в чём можно пожурить издателей книги Лаку-Лабарта, - довольно большое количество опечаток (три раза "ГёльдерДин" вместо "ГёльдерЛин" - это многовато, как по мне); в книге Зебальда их почти нет (нашёл одну - в напечатанном петитом эпиграфе - и то скорее для того, чтобы придраться к идеальности). Иллюстрации в "Естественной истории разрушения", являющиеся важной частью книги, выше всяких похвал.
Итак, размашистыми мазками описав историческое и объективное, более детально пропишу то, что меня взволновало в этих двух книгах. Собственно говоря, предмет волнения продумывался мной ранее и неоднократно, но эти две совершенно разные и рассказывающие о разных вещах книги, прочитанные встык, позволили мне отрефлексировать волнение и даже больше - книга Лаку-Лабарта позволила мне несколько его утишить. Понимаю, что многим предмет моего волнения покажется настолько частным, что будет жаль даже времени на его размышления, - пусть так; этим читателям данная заметка пусть представится лишь терапевтической.
Сначала дам, так сказать, монтажный стык, который проявил волнение и удивление.
Зебальд в эссе "Писатель Альфред Андерш" с поразительной точностью аргументации провёл сеанс разоблачения, буквально стянув плащ литературного творчества с Альфреда Андерша, чьи книги он беспощадно раскритиковал на предмет приспособленчества к нацистскому режиму, которое выразилось - и это очень сильнодействующий аргумент - в языке романов Андерша. Текст Зебальда - убийственный, но, судя по отношению Андерша к части упомянутой Зебальдом диссертации Урса Видмера, в которой тот уже начал разоблачение, не самоубийственный. После такого текста, который ясно и чётко выстроил критическую позицию Зебальда, катастрофически неуместным и поражающим является упоминание имени Эмиля Чорана в следующем эссе, которое посвящено Жану Амери (Гансу Майеру), выжившему в концлагерях, но, как и Примо Леви, не пережившему последующий опыт тянущейся всю жизнь пытки. Тут книга Зебальда смонтировалась с книгой Лаку-Лабарта, и не в последнюю очередь из-за фигуры Пауля Целана.
"Здоровье национального организма всегда определяется мерой его борьбы с евреями, особенно когда они, действуя числом и наглостью, порабощают народ". Эмиль Чоран
Эмиль Чоран был хорошим знакомым Пауля Целана, немецкого еврея. Вот, что меня всегда озадачивало. Чоран, который считал Гитлера самым уважаемым политиком и искренне радовался маршам "Гитлерюгенда" (и в этом нет ничего от Гегеля, который восхищался парадом Наполеона) и который так боялся изранить разговорами Пауля Целана, что в полчаса диалога с ним совершенно выматывался. Чоран, который талдычил о самоубийстве и о приносимой им свободе и который умер от старости. Возможно, Целан не знал Чорана очень хорошо (я даже могу поверить, что и жители Бухенвальда не знали, что творилось в его окрестностях), но в то, что Зебальд не знал Чорана, поверить невозможно.
(Интересно, что упоминание в одном ряду с Чораном Батая, который неравнодушно относился к нацизму, на меня совершенно никак не подействовало. Причина отыскалась очень быстро: дело не в личных пристрастиях (люблю Батая и не терплю Чорана и, например, Юнгера), а в окраске отношения Батая к фашизму, в его интонации, которая - как и у Арто, например, - была скорее фантазматической, чем идеологической; ну не называть же приверженцем нацизма Сальвадора Дали, который любил Гитлера, как женщину - особенно плоть этого урода, разделённую кожаной портупеей?)
И тут включаются размышления Лаку-Лабарта - если бы не эта книга, у меня так и не появился бы ответ (или хотя бы нечто вроде ответа) на вопрос о знакомстве Целана и Чорана.
"Сказать, что Целан читал Хайдеггера, значит не сказать ничего. Мало того, что он принимал мысли Хайдеггера с бесконечной благодарностью, - вся поэзия Целана есть диалог с мыслью Хайдеггера, точнее, с той ее частью, где она сама есть диалог с поэзией Гёльдерлина", пишет Филипп Лаку-Лабарт, размышляя о "гёльдерлиновском" стихотворении Целана "Тюбинген, январь". Сначала моё непонимание становится жарче, чем в случае Целана и Чорана: случай Хайдеггера не знать было невозможно. Хайдеггер - это даже не Андерш, который держит нос по ветру, пусть даже иногда и задыхаясь от вони. Мерцание между глубиной философского мышления и принятием нацистского режима, наверное, было и останется ранящим для человека, близкого к философии. И никакое вытеснение в случае Хайдеггера, наверное, невозможно.
Воспламенившись, я поступил мудро - доверился Лаку-Лабарту. И верно поступил. Несомненно, Лаку-Лабарт и особенно его друг Жак Деррида во многом выстраивали свои философии, преодолевая Хайдеггера, поэтому отыскать следы Хайдеггера у Целана Филипп Лаку-Лабарт просто был обязан. И, судя по анализу первого стихотворения Целана, отыскал, при этом мудро отъединив Целана и Хайдеггера фигурой Гёльдерлина. И тут важно преодоление: Лаку-Лабарт приступает к размышлениям о стихотворении "Тодтнауберг".
Книга Лаку-Лабарта состоит из двух частей: "Два стихотворения Пауля Целана" и "Вехи памяти" - стихотворение "Тодтнауберг" анализируется в обеих. Лаку-Лабарт вспоминает приезд Целана к Хайдеггеру, целановскую речь о нацизме и надежду на то, что Хайдеггер напишет на эту тему. Хайдеггер сказал лишь: "Бедный молодой человек. Он совсем болен". Дальше - молчание. Целан пишет "Тодтнауберг".
"Целан, поэт, причем поэт-еврей, пришел к Хайдеггеру, философу, причем философу-немцу, с единственной, но отчетливой просьбой: чтобы этот философ, который слышит поэзию, но который скомпрометировал себя, пусть минимально и наименее недостойным образом, причастностью к тому, что привело к Освенциму, а позже, хотя и позволял себе спорить изнутри с национал-социалистами, не сказал об Освенциме решительно ничего, - чтобы этот философ произнес хоть слово, хоть словом упомянул о той боли". Филипп Лаку-Лабарт
Это, наверное, не преодоление, так как в преодолении есть частица принятия: жизнь Целана - это лакмусовая бумага, краснеющая при прикосновении к разъедающей кислоте нацизма. Если бы не было Целана, то нельзя было бы понять насколько мерзок Чоран, нельзя было бы понять, какую природу имеет молчание Хайдеггера. Так и Зебальд, вспоминая Чорана в эссе об Амери, всю жизнь висящего на пыточной дыбе, призывает читателя проснуться, а Лаку-Лабарт - задуматься снова, передумать вновь то, что не имеет окончательного ответа, но самим актом размышления подчёркивает важность мысли.