Leaving Las-Crimea
Вообще-то, я хотел этот небольшой текст написать ещё в сентябре 2013, сразу после приезда из Крыма. Но всё как-то не удавалось. Политзаражённые, не напрягайтесь, политики не будет.
До Симферополя добрался почти без приключений - если не считать срезанный по хорде вираж поворота на 120 градусов и чуть не сбитое ограждение ремонта дороги возле заправки. С серпантинами боролся с помощью мятной жвачки. Вот её-то чуть два раза и не проглотил.
До поезда было ещё сорок минут. Посидел на скамейке у конца платформы, решил никуда не идти - тяжёлый рюкзак, неподъёмная сумка. Возле вокзальной забегаловки столовались крымские коты, уже воняло бензином, но свежесть, которой не запасёшься на год, налетала с каждым порывом ветра. Хотелось пить, но не хотелось идти в здание вокзала, не хотелось покупать шипучую дрянь с аспартамом или шипучую дрянь из-под крана.
Везучесть человека определяется количеством попутчиков, которые садятся в его купе. Я очень везучий человек. В купе со мной погрузились только тяжёлый рюкзак и неподъёмная сумка. По-прежнему хотелось пить, но я надеялся на ангела с тележкой, набитой чипсами, орешками и бутылками, который прилетит, скрипя колёсами, сразу после отправления.
Отправился. Проводница, в темпе, который я видел лишь в фильме, где потрошили рыбу в промышленных количествах, проверила билет и убегая всеми своими нажитыми складками в неизвестном направлении спросила, не нужно ли чего. "Девушка, мне бы водички...", размазанное эффектом Доплера, осталось со мной в купе.
К Джанкою со мной остались лишь дичайшая жажда и философское отношение к жизни. Я улёгся на нижнюю полку, закрыл выступающие алюминиевые хреновины на стене подушкой (я купил постельное - долго себя спрашивал, зачем, а потом понял, что это проявление мудрости: постельное пригодилось), там, где окно, открыл дверь и стал смотреть в окно в коридоре. Здравствуй, Бела, здравствуй, фильм на восемь часов, здравствуй, великая Фигура кинематографа (по Делёзу) - тревеллинг. И вот так, засыхая (проводница исчезла до конца путешествия - это, чтобы не было саспенса; в Джанкое и далее, далее никто не подсел - я очень везучий человек) и рождая новые философские системы, основанные на принятии смерти в путешествии, я вспомнил, что везу с собой вино.
Это было почти библейское путешествие. Бурое вино в белой походной чашке, собственноручно собранный инжир (когда видишь инжирное дерево на краю утёса, самое большое счастье - это суковатая палка; мудрость моя), тянущийся, как застывающий сироп в грильяже (дома по обе стороны колеи - как фисташковые орешки), вид за окном. Я пил вино, чувствуя как жажда отступает.
Каховское море я проехал стоя у окна - там, на средине пути, когда со стороны купейного окна домики, домики, домишки, а в коридорном окне бьётся эта пресная бесконечность, есть даже не станция, а платформа (время стоянки - минута, что ли). И в течение этой минуты стоишь и думаешь, упоённый коричневой влагой марсалы, что можно выйти, потеряться в этих местах, раствориться в дюнах, среди этой гранитной наброски.
Под вечер и пятый стакан вина оттенки украинской степи становятся невыносимыми. В том смысле, что культура не знает этих провальных теней (прости, Рембрандт), этого бесконечного жёлтого (Вермеер, прости, и ты не знаешь), этих людей на поле (прости, Милле, здесь не звучат колокола). Я ехал и думал о той фразе, которую я бросил когда-то в порыве залихватского парадоксализма: "Украина - родина некрореализма". Всё так: выйди на любой платформе, спустись вниз и возьми в руки ком горячей земли. Посмотри на эти белые тополя. На эти заброшенные бетонные желоба. Услышь клики кобцев и ястребов. Услышь далёкий напев. Замажь руки в болотной тине. Обними ольху. Вдохни аромат сгоревшей стерни. Здесь смерть повсюду.
Самое удивительное, что там, где смерть разлита везде, жизнь вздымается поразительными зелёными волнами. Жизнь живёт, а смерть не воспринимается как нечто потустороннее. Из-за того, что она здесь, рядом, жизнь становится ещё мощнее и яростней.
И вот я уже и дома.
До Симферополя добрался почти без приключений - если не считать срезанный по хорде вираж поворота на 120 градусов и чуть не сбитое ограждение ремонта дороги возле заправки. С серпантинами боролся с помощью мятной жвачки. Вот её-то чуть два раза и не проглотил.
До поезда было ещё сорок минут. Посидел на скамейке у конца платформы, решил никуда не идти - тяжёлый рюкзак, неподъёмная сумка. Возле вокзальной забегаловки столовались крымские коты, уже воняло бензином, но свежесть, которой не запасёшься на год, налетала с каждым порывом ветра. Хотелось пить, но не хотелось идти в здание вокзала, не хотелось покупать шипучую дрянь с аспартамом или шипучую дрянь из-под крана.
Везучесть человека определяется количеством попутчиков, которые садятся в его купе. Я очень везучий человек. В купе со мной погрузились только тяжёлый рюкзак и неподъёмная сумка. По-прежнему хотелось пить, но я надеялся на ангела с тележкой, набитой чипсами, орешками и бутылками, который прилетит, скрипя колёсами, сразу после отправления.
Отправился. Проводница, в темпе, который я видел лишь в фильме, где потрошили рыбу в промышленных количествах, проверила билет и убегая всеми своими нажитыми складками в неизвестном направлении спросила, не нужно ли чего. "Девушка, мне бы водички...", размазанное эффектом Доплера, осталось со мной в купе.
К Джанкою со мной остались лишь дичайшая жажда и философское отношение к жизни. Я улёгся на нижнюю полку, закрыл выступающие алюминиевые хреновины на стене подушкой (я купил постельное - долго себя спрашивал, зачем, а потом понял, что это проявление мудрости: постельное пригодилось), там, где окно, открыл дверь и стал смотреть в окно в коридоре. Здравствуй, Бела, здравствуй, фильм на восемь часов, здравствуй, великая Фигура кинематографа (по Делёзу) - тревеллинг. И вот так, засыхая (проводница исчезла до конца путешествия - это, чтобы не было саспенса; в Джанкое и далее, далее никто не подсел - я очень везучий человек) и рождая новые философские системы, основанные на принятии смерти в путешествии, я вспомнил, что везу с собой вино.
Это было почти библейское путешествие. Бурое вино в белой походной чашке, собственноручно собранный инжир (когда видишь инжирное дерево на краю утёса, самое большое счастье - это суковатая палка; мудрость моя), тянущийся, как застывающий сироп в грильяже (дома по обе стороны колеи - как фисташковые орешки), вид за окном. Я пил вино, чувствуя как жажда отступает.
Каховское море я проехал стоя у окна - там, на средине пути, когда со стороны купейного окна домики, домики, домишки, а в коридорном окне бьётся эта пресная бесконечность, есть даже не станция, а платформа (время стоянки - минута, что ли). И в течение этой минуты стоишь и думаешь, упоённый коричневой влагой марсалы, что можно выйти, потеряться в этих местах, раствориться в дюнах, среди этой гранитной наброски.
Под вечер и пятый стакан вина оттенки украинской степи становятся невыносимыми. В том смысле, что культура не знает этих провальных теней (прости, Рембрандт), этого бесконечного жёлтого (Вермеер, прости, и ты не знаешь), этих людей на поле (прости, Милле, здесь не звучат колокола). Я ехал и думал о той фразе, которую я бросил когда-то в порыве залихватского парадоксализма: "Украина - родина некрореализма". Всё так: выйди на любой платформе, спустись вниз и возьми в руки ком горячей земли. Посмотри на эти белые тополя. На эти заброшенные бетонные желоба. Услышь клики кобцев и ястребов. Услышь далёкий напев. Замажь руки в болотной тине. Обними ольху. Вдохни аромат сгоревшей стерни. Здесь смерть повсюду.
Самое удивительное, что там, где смерть разлита везде, жизнь вздымается поразительными зелёными волнами. Жизнь живёт, а смерть не воспринимается как нечто потустороннее. Из-за того, что она здесь, рядом, жизнь становится ещё мощнее и яростней.
И вот я уже и дома.