...движение пальцев по воздуху около рта
Есть в сборнике стихотворений Анны Глазовой "Для землеройки" то, что меня особенно трогает, может быть, потому, что я постоянно в своих размышлениях о знаках возвращаюсь к их странной разновидности, которая определяет знак как нечто непроницаемое, но требующее понимания, может быть, вчувствования. Эта тревога сигнификации часто охватывает меня зимой, когда выпадает снег - Дмитрий Бавильский очень точно написал: "Снег всегда немного текст". Тревожат чужие знаки - знаки, нанесенные Другим; а ещё тревожит один подвид знаков, словно бы не имеющий означаемого - чистые знаки, знаки недискурсивного: тела, изображения, образа.
Интересно, что эта тревога или страх неумения/невозможности понять знаки Другого или Недискурсивного часто переплавляется в спокойствие чтения как обретения смысла или чувства - пусть даже это и кажущееся, мнимое обретение, обретение, которое невозможно. И вот в книге Глазовой я нахожу особенные знаки, которые, как мне кажется, не столь непроницаемы для меня.
Какое-то особенное спокойствие, которое я посчитал за настроение-ключ ко всей книге, возникло у меня в самом её начале, из отрывка стихотворения из цикла "Почти в обратную сторону":
тёмный и влажный оттиск
над дрожью над связью
рук у развилки.
Слово "понимание" в попытке описания моего чувства неточное, скорее, это было мерцание понимания, когда в одну и ту же минуту и понимаешь, и нет. Но некий образ - жест - стал прочтённым знаком, который вызвал не просто чувство обретения смысла, а более того - чувство, что эти три строчки случились с тобой. И это очень странный жест: руки над неким размытым ветвлением дороги так долго сжимались вместе, что даже их лёгкое смещение оставило в той точке пространства, где они были мгновение назад (дрожь), материальный (почти материальный) оттиск рукопожатия. Из этого жеста, как из туго свёрнутой пружины, высвобождается весь мир вокруг - мир мысли, памяти о несуществующем или несуществовавшем. И всему причиной даже не жест, а знак жеста.
Далее - фрагмент стихотворения в цикле "Север":
кто к кому подошёл и сказал, то и стало -
скажем, день;
или, смотри, сухостой, если кто любит;
на лице отпечаток руки
взявшей сморщенный плод и растёршей.
И там же, в том же цикле:
*
мимо услышанного понятный жест,
увиденного, как проснуться во сне -
ворохом отпечатки губ на руке на бумаге
жестом трогают не воздух даже
против печали каждый день
делится множество,
когда не сказано.
Жест у Глазовой, а точнее, знак жеста высвобождает из себя целую историю: отпечаток руки, взявший и растёрший плод, касается лица, затем рука падает вниз, а история остаётся. Меня это почему-то особенно восхищает во втором примере - ворох отпечатков губ. Я когда-то подумал, что все наши улыбки должны иметь какое-то хранилище, особенное пространство, как будто бы мимические движения лица, повторяющиеся и в то же время не существующие, не подвластные хватке времени, именно те жесты, которые никогда не исчезнут. В какой-то степени это верно даже с позиции логики: то, что не существует и не может быть сохранено, не подвержено и тлену времени.
Эти невозможные отношения знаков есть в стихотворении из цикла "Часть полноты":
*
у себя же голого
украл за пазухой
неразменный грош.
вкладывал его
в красную руку,
и нарезáла монета в ней линии,
и возвращалась,
каждый раз десять раз
опечатала пальцы.
Прорвавшись сквозь диалектику невозможного в первом трёхстишии (кража из несуществующего несуществующее!), вы наблюдаете рождение невозможного, которое, тем не менее, материально, по крайней мере, влияет на материальное. Это некий очень интересный обмен невозможного и возможного, как если бы первое - в качестве гипотезы или силой художественной, поэтической веры - существовало.
Но самое удивительное, вызывающее во мне особенный тихий восторг, - обмен жестами, пустотой и памятью между частями материального мира. Фрагмент стихотворения из цикла "Север":
подержу пальцы в сугробе, и останутся дыры,
вам на память до оттепели,
а мне ненадолго красный оттиск на коже.
Снег и человек обменялись жестом - человек оставил в снеге пустоту, а снег подарил человеку краткую память о себе. Впрочем, о краткости этой памяти уже можно и поспорить.
Интересно, что эта тревога или страх неумения/невозможности понять знаки Другого или Недискурсивного часто переплавляется в спокойствие чтения как обретения смысла или чувства - пусть даже это и кажущееся, мнимое обретение, обретение, которое невозможно. И вот в книге Глазовой я нахожу особенные знаки, которые, как мне кажется, не столь непроницаемы для меня.
Какое-то особенное спокойствие, которое я посчитал за настроение-ключ ко всей книге, возникло у меня в самом её начале, из отрывка стихотворения из цикла "Почти в обратную сторону":
тёмный и влажный оттиск
над дрожью над связью
рук у развилки.
Слово "понимание" в попытке описания моего чувства неточное, скорее, это было мерцание понимания, когда в одну и ту же минуту и понимаешь, и нет. Но некий образ - жест - стал прочтённым знаком, который вызвал не просто чувство обретения смысла, а более того - чувство, что эти три строчки случились с тобой. И это очень странный жест: руки над неким размытым ветвлением дороги так долго сжимались вместе, что даже их лёгкое смещение оставило в той точке пространства, где они были мгновение назад (дрожь), материальный (почти материальный) оттиск рукопожатия. Из этого жеста, как из туго свёрнутой пружины, высвобождается весь мир вокруг - мир мысли, памяти о несуществующем или несуществовавшем. И всему причиной даже не жест, а знак жеста.
Далее - фрагмент стихотворения в цикле "Север":
кто к кому подошёл и сказал, то и стало -
скажем, день;
или, смотри, сухостой, если кто любит;
на лице отпечаток руки
взявшей сморщенный плод и растёршей.
И там же, в том же цикле:
*
мимо услышанного понятный жест,
увиденного, как проснуться во сне -
ворохом отпечатки губ на руке на бумаге
жестом трогают не воздух даже
против печали каждый день
делится множество,
когда не сказано.
Жест у Глазовой, а точнее, знак жеста высвобождает из себя целую историю: отпечаток руки, взявший и растёрший плод, касается лица, затем рука падает вниз, а история остаётся. Меня это почему-то особенно восхищает во втором примере - ворох отпечатков губ. Я когда-то подумал, что все наши улыбки должны иметь какое-то хранилище, особенное пространство, как будто бы мимические движения лица, повторяющиеся и в то же время не существующие, не подвластные хватке времени, именно те жесты, которые никогда не исчезнут. В какой-то степени это верно даже с позиции логики: то, что не существует и не может быть сохранено, не подвержено и тлену времени.
Эти невозможные отношения знаков есть в стихотворении из цикла "Часть полноты":
*
у себя же голого
украл за пазухой
неразменный грош.
вкладывал его
в красную руку,
и нарезáла монета в ней линии,
и возвращалась,
каждый раз десять раз
опечатала пальцы.
Прорвавшись сквозь диалектику невозможного в первом трёхстишии (кража из несуществующего несуществующее!), вы наблюдаете рождение невозможного, которое, тем не менее, материально, по крайней мере, влияет на материальное. Это некий очень интересный обмен невозможного и возможного, как если бы первое - в качестве гипотезы или силой художественной, поэтической веры - существовало.
Но самое удивительное, вызывающее во мне особенный тихий восторг, - обмен жестами, пустотой и памятью между частями материального мира. Фрагмент стихотворения из цикла "Север":
подержу пальцы в сугробе, и останутся дыры,
вам на память до оттепели,
а мне ненадолго красный оттиск на коже.
Снег и человек обменялись жестом - человек оставил в снеге пустоту, а снег подарил человеку краткую память о себе. Впрочем, о краткости этой памяти уже можно и поспорить.