Зарифмованные страдания Елены Владимировой. Часть 2
***
Взволнованный крик воробьев
и ветер холодный и влажный,
так много сегодня следов
того, что я знала однажды.
И кажется: из-за угла
кирпичного старого дома
такою, как прежде была,
ты выйдешь в пальтишке знакомом.
Дочери
В обломке, в хаосе, в былом,
давным-давно разбитом в прах,
лишь ты встаешь живым цветком
с росой на свежих лепестках.
Я ту росу губами пью
и обезвоженной душой,
и тем живу, что я люблю
тебя и мертвой и живой.
Возвращение
…Повязки сорваны. И ты
идешь - одна сплошная рана -
среди касаний беспрестанных
и равнодушной суеты.
Живи, когда достанет сил
найти для жизни примененье,
но чтоб никто не говорил
пустого слова «возвращенье».
***
Любила не думая. Просто любила,
любила всем сердцем, любила всей
силой,
любила как дышат, не помня, что
дышат.
Любовь была небом, любовь была
крышей,
была повседневной, как хлеб и вода,
как все, что как будто дано навсегда.
И лишь когда воздуха больше не
стало,
увидела я, что любовь означала,
тогда лишь узнала, что значит дышать,
что значит - любить и что значит -
терять.
***
В окошко нашего подвала,
куда нас горе завело,
случайный лист, большой и вялый,
осенним ветром занесло.
Но благодарными руками,
грустя о солнце и весне,
мы этот лист берем на память
о недоступной нам земле.
***
Ночь. Ослепительный блеск снегов.
Сопки. На синем небе луна.
Тяжесть такая, что нету слов,
ясность - иголка в снегу видна.
Словно из всех, кто со мною жил,
нет никого, и встают снега
амфитеатром белых могил,
кем-то отстроенных на века.
***
И вот я в комнате одна
за восемнадцать лет.
Одна впервые. Тишина.
Ни нар, ни вышек нет.
И лишь стихи мои со мной
и все, что знаю я.
И снова путь. Куда? Какой?
Предугадать нельзя.
День теплый, пасмурный. Весна.
Мгновенье, задержись!
Скажи, что дальше? Тишина?
- Да нет, все то же: жизнь!
***
Тот, кто нынче не придет, -
больше не вернется.
Не помедлит у ворот,
двери не коснется.
Так с войны идут назад -
есть ли дом иль нету,
а убитые лежат
на чужбине где-то.
Сомкнут круг, подбит итог,
и черта ложится,
как надгробье, поперек
прожитой страницы.
***
Не пишите эпитафий
на погибших в заключеньи,
ожидать от вас мы вправе
хоть немного уваженья.
Нам не надо полувздохов,
мы не слез хотим, а дела,
чтоб случавшееся с нами
продолженья не имело.
***
Они мне дали, что могли:
постель, вниманье, пищу,
но я совсем с другой земли
и в их «сегодня» - лишняя.
У горя грубые бока,
тяжелый взгляд и поступь,
пойми сама, как далека,
побудь недолгой гостей.
А там - хоть плавай, хоть тони,
учись ходить, работай,
не упрекай людей, они
не рикши для кого-то.
***
Отстрадала, замолкла, отмучилась
и уходит, строга и бледна,
боль познавшая самую жгучую,
из несчитанных тысяч - одна.
Ее волосы спутаны черные,
ее бледные руки как лед,
исказило страданье упорное
отзвучавший, измученный рот.
Но идут еще толпы бескрайние
по дорогам нужды и тоски…
И перо выпадает в отчаяньи
из моей неумелой руки.
***
Долог больничный вечер,
старая боль остра,
что я тебе отвечу,
маленькая сестра?
Спрятавшись с головою,
сжавшись в тугой комок,
вся ты грустишь о воле,
как молодой зверек.
Рядом лежу, а нечем
боли твоей унять…
Долог больничный вечер
тем, кто не может спать.
***
Неожиданно, быстро и странно -
только звякнул тюремный замок -
ты ушла, чтоб исчезнуть в туманной
неизвестности наших дорог.
И в дыре полутемной подвала
стало снова темней и скучней,
потому что в ней больше не стало
золотистой головки твоей.
* * *
Мы шли этапом. И не раз,
колонне крикнув: “Стой!”,
садиться наземь, в снег и грязь,
приказывал конвой.
И, равнодушны и немы
как бессловесный скот,
на корточках сидели мы
до выкрика “Вперед!”.
Что пересылок нам пройти
пришлось за этот срок!
А люди новые в пути
вливались в наш поток.
И раз случился среди нас,
пригнувшихся опять, один,
кто выслушал приказ -
и продолжал стоять.
И хоть он тоже знал устав,
в пути зачтенный нам,
стоял он, будто не слыхав,
все так же прост и прям.
Спокоен, прям и очень прост,
среди склоненных всех
стоял мужчина в полный рост
над нами, глядя вверх.
Минуя нижние ряды,
конвойный взял прицел.
“Садись, - он крикнул. -
Слышишь, ты! Садись!”
Но тот не сел.
Так было тихо, что слыхать
могли мы сердца ход.
И вдруг конвойный крикнул:
“Встать! Колонна, марш вперед!”
И мы опять месили грязь, не ведая куда,
кто с облегчением смеясь,
кто бледный от стыда.
По лагерям - куда кого -
нас растолкали врозь,
и даже имени его
узнать мне не пришлось.
Но мне высокий и прямой
запомнился навек
над нашей согнутой спиной
стоящий человек.
Еще немного о Елене Львовне можно прочесть здесь:
www.belousenko.com/wr_Dicharov_Raspyatye1_Vladimirova.htm
Взволнованный крик воробьев
и ветер холодный и влажный,
так много сегодня следов
того, что я знала однажды.
И кажется: из-за угла
кирпичного старого дома
такою, как прежде была,
ты выйдешь в пальтишке знакомом.
Дочери
В обломке, в хаосе, в былом,
давным-давно разбитом в прах,
лишь ты встаешь живым цветком
с росой на свежих лепестках.
Я ту росу губами пью
и обезвоженной душой,
и тем живу, что я люблю
тебя и мертвой и живой.
Возвращение
…Повязки сорваны. И ты
идешь - одна сплошная рана -
среди касаний беспрестанных
и равнодушной суеты.
Живи, когда достанет сил
найти для жизни примененье,
но чтоб никто не говорил
пустого слова «возвращенье».
***
Любила не думая. Просто любила,
любила всем сердцем, любила всей
силой,
любила как дышат, не помня, что
дышат.
Любовь была небом, любовь была
крышей,
была повседневной, как хлеб и вода,
как все, что как будто дано навсегда.
И лишь когда воздуха больше не
стало,
увидела я, что любовь означала,
тогда лишь узнала, что значит дышать,
что значит - любить и что значит -
терять.
***
В окошко нашего подвала,
куда нас горе завело,
случайный лист, большой и вялый,
осенним ветром занесло.
Но благодарными руками,
грустя о солнце и весне,
мы этот лист берем на память
о недоступной нам земле.
***
Ночь. Ослепительный блеск снегов.
Сопки. На синем небе луна.
Тяжесть такая, что нету слов,
ясность - иголка в снегу видна.
Словно из всех, кто со мною жил,
нет никого, и встают снега
амфитеатром белых могил,
кем-то отстроенных на века.
***
И вот я в комнате одна
за восемнадцать лет.
Одна впервые. Тишина.
Ни нар, ни вышек нет.
И лишь стихи мои со мной
и все, что знаю я.
И снова путь. Куда? Какой?
Предугадать нельзя.
День теплый, пасмурный. Весна.
Мгновенье, задержись!
Скажи, что дальше? Тишина?
- Да нет, все то же: жизнь!
***
Тот, кто нынче не придет, -
больше не вернется.
Не помедлит у ворот,
двери не коснется.
Так с войны идут назад -
есть ли дом иль нету,
а убитые лежат
на чужбине где-то.
Сомкнут круг, подбит итог,
и черта ложится,
как надгробье, поперек
прожитой страницы.
***
Не пишите эпитафий
на погибших в заключеньи,
ожидать от вас мы вправе
хоть немного уваженья.
Нам не надо полувздохов,
мы не слез хотим, а дела,
чтоб случавшееся с нами
продолженья не имело.
***
Они мне дали, что могли:
постель, вниманье, пищу,
но я совсем с другой земли
и в их «сегодня» - лишняя.
У горя грубые бока,
тяжелый взгляд и поступь,
пойми сама, как далека,
побудь недолгой гостей.
А там - хоть плавай, хоть тони,
учись ходить, работай,
не упрекай людей, они
не рикши для кого-то.
***
Отстрадала, замолкла, отмучилась
и уходит, строга и бледна,
боль познавшая самую жгучую,
из несчитанных тысяч - одна.
Ее волосы спутаны черные,
ее бледные руки как лед,
исказило страданье упорное
отзвучавший, измученный рот.
Но идут еще толпы бескрайние
по дорогам нужды и тоски…
И перо выпадает в отчаяньи
из моей неумелой руки.
***
Долог больничный вечер,
старая боль остра,
что я тебе отвечу,
маленькая сестра?
Спрятавшись с головою,
сжавшись в тугой комок,
вся ты грустишь о воле,
как молодой зверек.
Рядом лежу, а нечем
боли твоей унять…
Долог больничный вечер
тем, кто не может спать.
***
Неожиданно, быстро и странно -
только звякнул тюремный замок -
ты ушла, чтоб исчезнуть в туманной
неизвестности наших дорог.
И в дыре полутемной подвала
стало снова темней и скучней,
потому что в ней больше не стало
золотистой головки твоей.
* * *
Мы шли этапом. И не раз,
колонне крикнув: “Стой!”,
садиться наземь, в снег и грязь,
приказывал конвой.
И, равнодушны и немы
как бессловесный скот,
на корточках сидели мы
до выкрика “Вперед!”.
Что пересылок нам пройти
пришлось за этот срок!
А люди новые в пути
вливались в наш поток.
И раз случился среди нас,
пригнувшихся опять, один,
кто выслушал приказ -
и продолжал стоять.
И хоть он тоже знал устав,
в пути зачтенный нам,
стоял он, будто не слыхав,
все так же прост и прям.
Спокоен, прям и очень прост,
среди склоненных всех
стоял мужчина в полный рост
над нами, глядя вверх.
Минуя нижние ряды,
конвойный взял прицел.
“Садись, - он крикнул. -
Слышишь, ты! Садись!”
Но тот не сел.
Так было тихо, что слыхать
могли мы сердца ход.
И вдруг конвойный крикнул:
“Встать! Колонна, марш вперед!”
И мы опять месили грязь, не ведая куда,
кто с облегчением смеясь,
кто бледный от стыда.
По лагерям - куда кого -
нас растолкали врозь,
и даже имени его
узнать мне не пришлось.
Но мне высокий и прямой
запомнился навек
над нашей согнутой спиной
стоящий человек.
Еще немного о Елене Львовне можно прочесть здесь:
www.belousenko.com/wr_Dicharov_Raspyatye1_Vladimirova.htm