Мама просит меня быть человечней
Имя твое - в каждой второй молитве, посланной Богу, я ревнивая истеричка, полпятого на Кутузовском солнце уже ухлестывает за ласточками - те не против.
Мы с июнем вдвоем в твоем году перемолоты. Перемолоды, пересчастливы - это в памяти. Я реву, и курю, и пьянствую.
Святые волхвы целовали нам пальчики, мы трахались под закаты Моне и восходы Писсарро. Да, помню, облака репетируют Шагала, Сислея и Ренуара, Нил Федорович, сука, кусает за пятки, я заваливаюсь с кофе - диван в большой комнате, мне вас не хватает. Узнаю твои тимберы, они натирают, пальто, шапочку серую или ту, другую, с белым помпоном, гусарские сапоги и браваду, "встретимся у церкви", томик Бродского и шампанское в левой, лошадей ухоженных, рассказы про Камское, белые кеды, от них дождь идет как в Крыму, в котором мы были и будем порознь, хриплые "lo que me gusta de tu cuerpo es el sexo", твоих бывших и себя - среди них.
Саркастическим шепотом, провожая звезду, уползающую с рассветом, плюю с балкона четыре слова:
Казанова, Казанова,
Зови меня
Пятое застревает опухолью меж ребер. Утирая сопли, затягиваюсь. Босяком, без белья, в майке папиной, отчаянно заикаясь - с обидой трехлетнего мальчика - ну, дура дурой - любуюсь на небо, покачиваясь, смакую каждое слово - будто бы ты слышишь, будто бы тебе не все равно:
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Был я весь - как запущенный сад,
Был на женщин и зелие падкий.
Разонравилось пить и плясать
И терять свою жизнь без оглядки.
Мне бы только смотреть на тебя,
Видеть глаз злато-карий омут,
И чтоб, прошлое не любя,
Ты уйти не смогла к другому.
Поступь нежная, легкий стан,
Если б знала ты сердцем упорным,
Как умеет любить хулиган,
Как умеет он быть покорным.
Я б навеки забыл кабаки
И стихи бы писать забросил.
Только б тонко касаться руки
И волос твоих цветом в осень.
Я б навеки пошел за тобой
Хоть в свои, хоть в чужие дали...
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Сколько бабы во мне, тебе смешно - так смейся надо мной, родная, смейся, только не плачь.
Мы с июнем вдвоем в твоем году перемолоты. Перемолоды, пересчастливы - это в памяти. Я реву, и курю, и пьянствую.
Святые волхвы целовали нам пальчики, мы трахались под закаты Моне и восходы Писсарро. Да, помню, облака репетируют Шагала, Сислея и Ренуара, Нил Федорович, сука, кусает за пятки, я заваливаюсь с кофе - диван в большой комнате, мне вас не хватает. Узнаю твои тимберы, они натирают, пальто, шапочку серую или ту, другую, с белым помпоном, гусарские сапоги и браваду, "встретимся у церкви", томик Бродского и шампанское в левой, лошадей ухоженных, рассказы про Камское, белые кеды, от них дождь идет как в Крыму, в котором мы были и будем порознь, хриплые "lo que me gusta de tu cuerpo es el sexo", твоих бывших и себя - среди них.
Саркастическим шепотом, провожая звезду, уползающую с рассветом, плюю с балкона четыре слова:
Казанова, Казанова,
Зови меня
Пятое застревает опухолью меж ребер. Утирая сопли, затягиваюсь. Босяком, без белья, в майке папиной, отчаянно заикаясь - с обидой трехлетнего мальчика - ну, дура дурой - любуюсь на небо, покачиваясь, смакую каждое слово - будто бы ты слышишь, будто бы тебе не все равно:
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Был я весь - как запущенный сад,
Был на женщин и зелие падкий.
Разонравилось пить и плясать
И терять свою жизнь без оглядки.
Мне бы только смотреть на тебя,
Видеть глаз злато-карий омут,
И чтоб, прошлое не любя,
Ты уйти не смогла к другому.
Поступь нежная, легкий стан,
Если б знала ты сердцем упорным,
Как умеет любить хулиган,
Как умеет он быть покорным.
Я б навеки забыл кабаки
И стихи бы писать забросил.
Только б тонко касаться руки
И волос твоих цветом в осень.
Я б навеки пошел за тобой
Хоть в свои, хоть в чужие дали...
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Сколько бабы во мне, тебе смешно - так смейся надо мной, родная, смейся, только не плачь.