Старенькое
Нашла свою старую статью 2007 года. Хороший был год, очень живой и продуктивный.
Статейка маленькая, об одном художнике как авторе книги воспоминаний.
Не потеряется теперь.
Книга Валентина Воробьёва полностью опровергает представления о том, что история искусства (тем более практически современного нам искусства) скучна и занудна. Молодой специалист-искусствовед выходит из вуза, как правило, с набором готовых ярлыков, приклеенных к художникам разных стилей и направлений. В собственно научных исследованиях мы часто наблюдаем такие похвальные качества, как серьезность, планомерность, тщательность, но налицо и такие, как суховатость, педантизм, а потому читателя подстерегает уныние.
Ничего этого в книге "Враг народа" нет. Автор ее - художник, плоть от плоти той художественной среды, о которой он пишет. Перед нами взгляд изнутри на эпоху, когда советское неофициальное искусство было под запретом. В силу этого он никак не может быть уравновешенным и объективным. Вместо серьезности здесь - озорство, вместо дотошности - острота анализа. Озорство, жизнелюбие, субъективность взгляда, яркость - вот первое, что замечает читатель, даже если он впервые листает эти довольно объемистые мемуары.
Но при этом, как ни странно, книга не страдает поверхностностью. Взгляд Воробьёва напоминает острый скальпель хирурга, врезающийся одним движением в суть личности, времени, художественной среды. Этот «надрез» делается стремительно и проникает довольно глубоко. Художник видит самое важное для него, но ни на чем долго не задерживается - впереди все новые и новые темы, события и личности, и он торопится к ним, чтобы погрузиться на мгновение, резко и точно охарактеризовать человека или явление, и отправиться дальше.
Автора прежде всего интересуют люди и события. Он буквально кожей чувствует слабые и сильные места своих героев - живописцев, дельцов от искусства, богемных личностей, «звезд» культуры и ее изгоев. Владение точным и ярким словом - для художника не столь уж частое явление; несмотря на ляпы, стилистические и фактические (а может быть, и благодаря им), книга написана непосредственно, живо и выразительно. Она «горячая», истинно художническая. Воробьёв повествует смело и откровенно, без дипломатии. Он не признает авторитетов, готов оспаривать широко признаваемые мнения, критиковать и оправдывать, смеяться над собой и другими. Здесь нет озлобленности или желания отомстить, но ощущается веселая беспощадность. Кого-нибудь из описанных в книге современников она вполне может и задеть.
Книга может показаться разоблачительной тем, кто создает и поддерживает мифологию «неофициального искусства», но здравомыслящий читатель быстро понимает, что острота изложения не содержит в себе ядовитых примесей. В воспоминаниях Воробьёва нет того, что в советское время называлось «очернительством»; автор может искренне заблуждаться или субъективно излагать факты, или критиковать без достаточных причин, но при этом он умеет признавать достоинства изображенных им персонажей. Среди его героев - и гениальный безумец Василий Ситников, и энергичная, бесстрашная, хваткая (и потому несколько опасная для художников) парижская галерейщица Дина Верни, и «юродивый без креста» Анатолий Зверев, и многие, многие другие. «Население» более чем 800 страниц убористого текста эпически многочисленно; буквально сотни острых и метких портретных очерков.
Основные темы в книге Воробьёва - жизнь художественной богемы Москвы и Парижа 1950-1990-х годов, подпольное искусство и способы его выживания, художник и деньги, художник и его заказчик, и самое главное - взаимоотношения между живыми людьми с их слабостями, трагедиями, нелепицами, подвигами, анекдотическими историями, с их чувствами и стремлениями. Это «человеческое, слишком человеческое» вызывает у автора улыбку не снисходительную, но сочувственно-понимающую. Он как будто исподтишка говорит читателю: «Да я и сам тот еще гусь!»
Книга не является ни автобиографией, ни историей неофициального искусства. Эти мемуары, как и живая человеческая память, не рисуют непрерывной картины событий. Воспоминания отрывочны, порой хаотичны, встречи повторяются, впечатления о людях меняются... Здесь некоторые эпизоды кажутся как бы случайными вставками, многие персонажи - мелькающими на заднем плане тенями. Но, безусловно, это и составляет очарование книги, автор которой в искусстве и жизни - скорее экспрессионист, чем мастер реалистического дарования. Воробьёв артистичен, ироничен, великодушен, порой хитер, порой бестолков, упрям и при этом, безусловно, он обладает даром понимания и других таких же, как он, и непохожих на него богемных личностей.
В книге перед нами «пестрым сором» мелькают известные и малоизвестные имена, собранные в некий удивительный паноптикум, огромную красочную «помойку», где интересен, необычен и ярок каждый огрызок, обрывок бумаги, смятый пакет или поломанный стул. Эта роскошная свалка доставляет и автору, а вслед за ним и читателю, огромное удовольствие. Все, что Воробьёв видит, встречает и находит, он оценивает с интересом, иногда с восторгом, иногда с отвращением, иногда со смехом, но никогда - с равнодушием. Он не старается оригинальничать, он прост и естественен, но не боится прослыть дураком или хамом. Это порой может повергнуть читателя в шок - как о реализме школы Фаворского написать «бабье творчество», а о Серове и Репине как о несвободных в своем творчестве художниках??? Да это же просто возмутительно!
Но читатель, не поспешивший захлопнуть книгу, через десяток страниц убедится, что подобные едкие замечания - не окончательные суждения, что о том же Фаворском автор отзывается с уважением как о посмевшем потребовать от высшего советского партийного начальства «доверия к художнику». Многие оценки «корифеев» советской живописи являются попросту неожиданными. Так, например, ранний Илья Глазунов (очень далекий по духу от Воробьёва и его единомышленников) характеризуется как истинно народный художник, не работающий на потребу власти, а искренне верящий в продолжение «дидактической русской классики». Возможно, он таким и был, когда начинал свою деятельность. Художник Георгий Нисский, академик живописи, выглядит ярким и лихим красавцем-автомобилистом, щедрым и склонным к неожиданным благодеяниям, при этом несколькими страницами спустя его увозят в результате далеко зашедшего пьянства в «Белые столбы»...
Немолодой уже писатель, «тарусский барин» и ловелас Константин Паустовский или «великий мусорщик» Илья Кабаков в книге Воробьёва предстают совсем не такими, какими их бы было уместно видеть в каком-нибудь учебнике. Писатель и актер Василий Шукшин в одном из эпизодов предстает как «ряженый», полный «ложных идеалов», с «серьезным перекосом в мозгах», а знаменитая «бульдозерная выставка», обросшая впоследствии мифами, - как фарс с участием горстки художников, часть которых после этого события получила геройский статус и определенную прибыль. Не будем торопливо возмущаться такими кол¬кими оценками. Они возникли из реальной субстанции художественной жизни с ее внутренней борьбой и неприметными для посторонних коллизиями.
Жизнь художественной богемы нередко предстает в книге Воробьёва беспорядочной, пьяной, разнузданной, полной склок и дебошей. Там немало вранья, личных трагедий, самоубийств, бесстыдной борьбы за деньги и известность. От этого она не становится менее интересной и даже, как ни странно, привлекательной. Темперамент автора погружает читателя в гущу событий, в его взгляде нет снобизма, а есть желание сочно и «вкусно» описать словами то, что он видел сам, сначала в собственной стране в качестве непризнанного властями изгоя, а затем в качестве эмигранта, не принятого в систему европейского рыночного арт-бизнеса.
Воробьёв мог бы бросить все свои силы на трудное выживание, а он умудряется к тому же еще жить и радоваться. Найдя свою довольно скромную с виду нишу, он сохраняет юность, вкус к жизни, открытость и очень острый глаз. Пересмотреть свежим взглядом знакомые имена и события и прочувствовать эпоху - не просто минутное удовольствие. После прочтения книги ловишь себя на мысли - а вот бы пойти и посмотреть заново произведения всех этих художников, упомянутых в книге! Они уже теперь не просто имена в слегка унылом списке искусствоведа. Их уже хочется понять. И желательно - поглубже.
Елена Якимович,
журнал "Собрание" №1, 2007
Статейка маленькая, об одном художнике как авторе книги воспоминаний.
Не потеряется теперь.
Книга Валентина Воробьёва полностью опровергает представления о том, что история искусства (тем более практически современного нам искусства) скучна и занудна. Молодой специалист-искусствовед выходит из вуза, как правило, с набором готовых ярлыков, приклеенных к художникам разных стилей и направлений. В собственно научных исследованиях мы часто наблюдаем такие похвальные качества, как серьезность, планомерность, тщательность, но налицо и такие, как суховатость, педантизм, а потому читателя подстерегает уныние.
Ничего этого в книге "Враг народа" нет. Автор ее - художник, плоть от плоти той художественной среды, о которой он пишет. Перед нами взгляд изнутри на эпоху, когда советское неофициальное искусство было под запретом. В силу этого он никак не может быть уравновешенным и объективным. Вместо серьезности здесь - озорство, вместо дотошности - острота анализа. Озорство, жизнелюбие, субъективность взгляда, яркость - вот первое, что замечает читатель, даже если он впервые листает эти довольно объемистые мемуары.
Но при этом, как ни странно, книга не страдает поверхностностью. Взгляд Воробьёва напоминает острый скальпель хирурга, врезающийся одним движением в суть личности, времени, художественной среды. Этот «надрез» делается стремительно и проникает довольно глубоко. Художник видит самое важное для него, но ни на чем долго не задерживается - впереди все новые и новые темы, события и личности, и он торопится к ним, чтобы погрузиться на мгновение, резко и точно охарактеризовать человека или явление, и отправиться дальше.
Автора прежде всего интересуют люди и события. Он буквально кожей чувствует слабые и сильные места своих героев - живописцев, дельцов от искусства, богемных личностей, «звезд» культуры и ее изгоев. Владение точным и ярким словом - для художника не столь уж частое явление; несмотря на ляпы, стилистические и фактические (а может быть, и благодаря им), книга написана непосредственно, живо и выразительно. Она «горячая», истинно художническая. Воробьёв повествует смело и откровенно, без дипломатии. Он не признает авторитетов, готов оспаривать широко признаваемые мнения, критиковать и оправдывать, смеяться над собой и другими. Здесь нет озлобленности или желания отомстить, но ощущается веселая беспощадность. Кого-нибудь из описанных в книге современников она вполне может и задеть.
Книга может показаться разоблачительной тем, кто создает и поддерживает мифологию «неофициального искусства», но здравомыслящий читатель быстро понимает, что острота изложения не содержит в себе ядовитых примесей. В воспоминаниях Воробьёва нет того, что в советское время называлось «очернительством»; автор может искренне заблуждаться или субъективно излагать факты, или критиковать без достаточных причин, но при этом он умеет признавать достоинства изображенных им персонажей. Среди его героев - и гениальный безумец Василий Ситников, и энергичная, бесстрашная, хваткая (и потому несколько опасная для художников) парижская галерейщица Дина Верни, и «юродивый без креста» Анатолий Зверев, и многие, многие другие. «Население» более чем 800 страниц убористого текста эпически многочисленно; буквально сотни острых и метких портретных очерков.
Основные темы в книге Воробьёва - жизнь художественной богемы Москвы и Парижа 1950-1990-х годов, подпольное искусство и способы его выживания, художник и деньги, художник и его заказчик, и самое главное - взаимоотношения между живыми людьми с их слабостями, трагедиями, нелепицами, подвигами, анекдотическими историями, с их чувствами и стремлениями. Это «человеческое, слишком человеческое» вызывает у автора улыбку не снисходительную, но сочувственно-понимающую. Он как будто исподтишка говорит читателю: «Да я и сам тот еще гусь!»
Книга не является ни автобиографией, ни историей неофициального искусства. Эти мемуары, как и живая человеческая память, не рисуют непрерывной картины событий. Воспоминания отрывочны, порой хаотичны, встречи повторяются, впечатления о людях меняются... Здесь некоторые эпизоды кажутся как бы случайными вставками, многие персонажи - мелькающими на заднем плане тенями. Но, безусловно, это и составляет очарование книги, автор которой в искусстве и жизни - скорее экспрессионист, чем мастер реалистического дарования. Воробьёв артистичен, ироничен, великодушен, порой хитер, порой бестолков, упрям и при этом, безусловно, он обладает даром понимания и других таких же, как он, и непохожих на него богемных личностей.
В книге перед нами «пестрым сором» мелькают известные и малоизвестные имена, собранные в некий удивительный паноптикум, огромную красочную «помойку», где интересен, необычен и ярок каждый огрызок, обрывок бумаги, смятый пакет или поломанный стул. Эта роскошная свалка доставляет и автору, а вслед за ним и читателю, огромное удовольствие. Все, что Воробьёв видит, встречает и находит, он оценивает с интересом, иногда с восторгом, иногда с отвращением, иногда со смехом, но никогда - с равнодушием. Он не старается оригинальничать, он прост и естественен, но не боится прослыть дураком или хамом. Это порой может повергнуть читателя в шок - как о реализме школы Фаворского написать «бабье творчество», а о Серове и Репине как о несвободных в своем творчестве художниках??? Да это же просто возмутительно!
Но читатель, не поспешивший захлопнуть книгу, через десяток страниц убедится, что подобные едкие замечания - не окончательные суждения, что о том же Фаворском автор отзывается с уважением как о посмевшем потребовать от высшего советского партийного начальства «доверия к художнику». Многие оценки «корифеев» советской живописи являются попросту неожиданными. Так, например, ранний Илья Глазунов (очень далекий по духу от Воробьёва и его единомышленников) характеризуется как истинно народный художник, не работающий на потребу власти, а искренне верящий в продолжение «дидактической русской классики». Возможно, он таким и был, когда начинал свою деятельность. Художник Георгий Нисский, академик живописи, выглядит ярким и лихим красавцем-автомобилистом, щедрым и склонным к неожиданным благодеяниям, при этом несколькими страницами спустя его увозят в результате далеко зашедшего пьянства в «Белые столбы»...
Немолодой уже писатель, «тарусский барин» и ловелас Константин Паустовский или «великий мусорщик» Илья Кабаков в книге Воробьёва предстают совсем не такими, какими их бы было уместно видеть в каком-нибудь учебнике. Писатель и актер Василий Шукшин в одном из эпизодов предстает как «ряженый», полный «ложных идеалов», с «серьезным перекосом в мозгах», а знаменитая «бульдозерная выставка», обросшая впоследствии мифами, - как фарс с участием горстки художников, часть которых после этого события получила геройский статус и определенную прибыль. Не будем торопливо возмущаться такими кол¬кими оценками. Они возникли из реальной субстанции художественной жизни с ее внутренней борьбой и неприметными для посторонних коллизиями.
Жизнь художественной богемы нередко предстает в книге Воробьёва беспорядочной, пьяной, разнузданной, полной склок и дебошей. Там немало вранья, личных трагедий, самоубийств, бесстыдной борьбы за деньги и известность. От этого она не становится менее интересной и даже, как ни странно, привлекательной. Темперамент автора погружает читателя в гущу событий, в его взгляде нет снобизма, а есть желание сочно и «вкусно» описать словами то, что он видел сам, сначала в собственной стране в качестве непризнанного властями изгоя, а затем в качестве эмигранта, не принятого в систему европейского рыночного арт-бизнеса.
Воробьёв мог бы бросить все свои силы на трудное выживание, а он умудряется к тому же еще жить и радоваться. Найдя свою довольно скромную с виду нишу, он сохраняет юность, вкус к жизни, открытость и очень острый глаз. Пересмотреть свежим взглядом знакомые имена и события и прочувствовать эпоху - не просто минутное удовольствие. После прочтения книги ловишь себя на мысли - а вот бы пойти и посмотреть заново произведения всех этих художников, упомянутых в книге! Они уже теперь не просто имена в слегка унылом списке искусствоведа. Их уже хочется понять. И желательно - поглубже.
Елена Якимович,
журнал "Собрание" №1, 2007