Про сыр
Сегодня с утра зашел разговор про Мону Лизу, а потом я узнала, что сегодня - День Сыра.
И мне есть что сказать по обоим этим вопросам. Но, коль уж сегодня у Его Величества Сыра днюха, давайте про сыр, а Мона Лиза пускай пока висит тихонечко у себя в Лувре.
Так вот… значит, сыр.
Сегодня я люблю сыр. Нежный французский сыр, подернутый аристократической плесенью, мягкий, ароматный, терпкий, тающий на языке, волнующий и прекрасный. Но так было не всегда. Я очень долго не понимала, что такое есть этот ваш сыр, и зачем вот это вот все. Как не понимала, например, про устриц. Но если вместе с устрицами однажды в моей жизни случился русский аристократ, дитя эмигрантов первой волны, который, сидя в небольшом уютном семейном ресторанчике в Анси, с видом на озеро и Альпы, учил меня смаковать эту пищу богов, то сыру повезло меньше.
В моем детстве сыр был исключительно двух видов: российский и пошехонский. Ах, да, и еще плавленый сырок «Дружба» - любимая закуска местных алкоголиков. Российский и пошехонский сорта на взгляд неискушенной советской девочки ничем не отличались: оба были твердыми, резиновыми и прилагались к неизменной булке с маслом. А чтоб на сыре да еще была плесень! Не, ну такое случалось, конечно, но бдительная бабушка строго следила за состоянием продуктов, и все, что не отвечало требованиям ГОСТа из холодильника изымалось и утилизировалось. И бабушке было глубоко наплевать, какие там нотки альпийских лугов, грецких орехов и медовых лип проскальзывают сквозь запах плесени, тлена и разложения, если продукт «зацвел» - это признак ботулизма и смерти в мУках.
Именно поэтому поначалу французский сыр не вызывал во мне никаких эмоций. А потом случилось Фонтенбло.
Вообще, в начале 2000-х я практически жила в режиме Рыбинск-Москва-Париж, самолеты, машины и поезда были призваны сделать мою жизнь ярче и разнообразнее, а на деле вызывали лишь непомерную усталость, раздражение и желание впасть в спячку. Командировки мелькали разноцветным калейдоскопом, и запоминались лишь обрывки фраз, мыслей и разрозненных фактов. Но именно ту командировку я запомнила.
Случилось это в ноябре, а парижский ноябрь, о! это парижский ноябрь, и если, к примеру, в русском феврале вам хочется по-пастернаковски налить чернил и плакать, то в парижском ноябре хочется этими самыми чернилами отравится. Стылый, холодный, ветренный ноябрь, дешевые, плохо отапливаемые гостиницы, не спасает даже включенный до упора радиатор в ванной и пальто, в отчаянии накинутое сверху на тощенькое одеяльце.
В общем, когда через три дня я переехала из Парижа в Фонтенбло, я была совершенно больной и разбитой.
И на переговорах выглядела примерно вот так:
Но кого это смущает!
Нет, если бы это случилось сегодня, в эпоху трансгуманизма, общечеловеческих ценностей и насильственной заботы о здоровье каждого, меня бы тут же изолировали от общества, обработали бы все места в радиусе десяти километров ядреным антисептиком, для верности побрызгали дихлофосом и надели бы на всех желающих противочумной костюм. А как же! Вот на днях, к примеру, я чихнула в очереди, и тут же стоящий впереди молодой человек в респираторе Р-30 вежливо предложил мне сразу застрелиться покинуть магазин.
А тогда, хоть бы один пошевелился. Не, пару раз принесли таблетку аспирина, все-таки переговоры важные, а переводчик один, и тут вам не Иваногрозновская Русь, где переводчиков, лыка не вяжущих, варят почем зря в кипятке, а цивилизованный запад и культура хотя переводчик по-прежнему в запрашивающих документах стоит отдельной строкой в разделе «предоставляемые услуги» между такси и туалетными принадлежностями.
Я не помню, как я тогда выжила, но к концу недели, в общем и целом, держалась уже бодрячком, только нос - мой многострадальный нос - был заложен соплями так, что мир вместе с обонянием утратил разом все свои краски, словно в нем раз и резко передвинули тумблер с надписью «Радость жизни» в состояние OFF.
Но это же меня и спасло.
Что было дальше, я расскажу потом, сейчас меня зовет работа - болты, гайки и клапаны.
Короче, ту би континуед или à suivre…
И мне есть что сказать по обоим этим вопросам. Но, коль уж сегодня у Его Величества Сыра днюха, давайте про сыр, а Мона Лиза пускай пока висит тихонечко у себя в Лувре.
Так вот… значит, сыр.
Сегодня я люблю сыр. Нежный французский сыр, подернутый аристократической плесенью, мягкий, ароматный, терпкий, тающий на языке, волнующий и прекрасный. Но так было не всегда. Я очень долго не понимала, что такое есть этот ваш сыр, и зачем вот это вот все. Как не понимала, например, про устриц. Но если вместе с устрицами однажды в моей жизни случился русский аристократ, дитя эмигрантов первой волны, который, сидя в небольшом уютном семейном ресторанчике в Анси, с видом на озеро и Альпы, учил меня смаковать эту пищу богов, то сыру повезло меньше.
В моем детстве сыр был исключительно двух видов: российский и пошехонский. Ах, да, и еще плавленый сырок «Дружба» - любимая закуска местных алкоголиков. Российский и пошехонский сорта на взгляд неискушенной советской девочки ничем не отличались: оба были твердыми, резиновыми и прилагались к неизменной булке с маслом. А чтоб на сыре да еще была плесень! Не, ну такое случалось, конечно, но бдительная бабушка строго следила за состоянием продуктов, и все, что не отвечало требованиям ГОСТа из холодильника изымалось и утилизировалось. И бабушке было глубоко наплевать, какие там нотки альпийских лугов, грецких орехов и медовых лип проскальзывают сквозь запах плесени, тлена и разложения, если продукт «зацвел» - это признак ботулизма и смерти в мУках.
Именно поэтому поначалу французский сыр не вызывал во мне никаких эмоций. А потом случилось Фонтенбло.
Вообще, в начале 2000-х я практически жила в режиме Рыбинск-Москва-Париж, самолеты, машины и поезда были призваны сделать мою жизнь ярче и разнообразнее, а на деле вызывали лишь непомерную усталость, раздражение и желание впасть в спячку. Командировки мелькали разноцветным калейдоскопом, и запоминались лишь обрывки фраз, мыслей и разрозненных фактов. Но именно ту командировку я запомнила.
Случилось это в ноябре, а парижский ноябрь, о! это парижский ноябрь, и если, к примеру, в русском феврале вам хочется по-пастернаковски налить чернил и плакать, то в парижском ноябре хочется этими самыми чернилами отравится. Стылый, холодный, ветренный ноябрь, дешевые, плохо отапливаемые гостиницы, не спасает даже включенный до упора радиатор в ванной и пальто, в отчаянии накинутое сверху на тощенькое одеяльце.
В общем, когда через три дня я переехала из Парижа в Фонтенбло, я была совершенно больной и разбитой.
И на переговорах выглядела примерно вот так:
Но кого это смущает!
Нет, если бы это случилось сегодня, в эпоху трансгуманизма, общечеловеческих ценностей и насильственной заботы о здоровье каждого, меня бы тут же изолировали от общества, обработали бы все места в радиусе десяти километров ядреным антисептиком, для верности побрызгали дихлофосом и надели бы на всех желающих противочумной костюм. А как же! Вот на днях, к примеру, я чихнула в очереди, и тут же стоящий впереди молодой человек в респираторе Р-30 вежливо предложил мне сразу застрелиться покинуть магазин.
А тогда, хоть бы один пошевелился. Не, пару раз принесли таблетку аспирина, все-таки переговоры важные, а переводчик один, и тут вам не Иваногрозновская Русь, где переводчиков, лыка не вяжущих, варят почем зря в кипятке, а цивилизованный запад и культура хотя переводчик по-прежнему в запрашивающих документах стоит отдельной строкой в разделе «предоставляемые услуги» между такси и туалетными принадлежностями.
Я не помню, как я тогда выжила, но к концу недели, в общем и целом, держалась уже бодрячком, только нос - мой многострадальный нос - был заложен соплями так, что мир вместе с обонянием утратил разом все свои краски, словно в нем раз и резко передвинули тумблер с надписью «Радость жизни» в состояние OFF.
Но это же меня и спасло.
Что было дальше, я расскажу потом, сейчас меня зовет работа - болты, гайки и клапаны.
Короче, ту би континуед или à suivre…