И опять про Н.Матвееву
Мы дышим в унисон. Вся моя лента - плач об удивительном поэте, покинувшем нас.
И в каждом посте - личная боль, у каждого - свои воспоминания, свои образы.
Екатерина Горбовская аки tyaka_levina отправила меня к очень интересному посту Игоря Караулова , сохраню здесь, чтоб не потерялось.
"Вообще-то я не люблю скорбеть прилюдно, да еще и в рядах коллектива. Предпочитаю держать в себе. Но поскольку Новелла Матвеева оказалась единственным признанным поэтом старшего поколения, который что-то обо мне сказал в письменной форме, я не могу сказать о ней меньше.
Если бы мне - семикласснику, закрутившему пластинку Н.М. до дыр, сообщили, что со временем у меня выйдет книжка с ее послесловием, я бы заранее подумал, что моя жизнь в литературе удалась. Кто же мог знать, что к моменту выхода книжки Н.М. окажется на обочине литературного процесса, на авансцене которого по-прежнему бодро отплясывают такие ее почти-ровесники как Кушнер или Чухонцев?
Ее не то чтобы совсем забыли - но даже помнящие часто помнят не то и не так. Вот я читаю: «детский голос», «трогательные стихи», «акварельный мир», «славная дырка от гвоздя». Ну да, был «детский» голос, под который грех было не написать несколько «детских» песенок. А на самом деле Н.М. - жесткий рациональный поэт, барочный. Версификационная мощь, совершенно излишняя для «барда». Давид Самойлов мог бы с ней соперничать, Окуджава - нет, да и не надо было. Да и Высоцкий (сравните ее виртуозный «Гипноз» и его - на ту же «тропическую» тему - песню про жирафа).
Н.М. - поэт с минимальной гендерной окраской. Не слишком женская, проще говоря. Не ахматовка и не цветаевка. Позиция любовницы, жены или матери ее не устраивает. Одинокий наблюдатель, думатель - это по ней. Вот с чего для меня началась Н.М.:
Ночь напечатала прописью
Чьи-то на глине следы.
Над плоскодонною пропастью
Эхо как пушечный дым.
Видно, прошёл тут и шёпотом
Песню пропел пилигрим, -
Долго стреляющим хохотом
Горы смеялись над ним.
Вижу, как ночь приближается
Высохшим руслом реки,
Но всё равно продолжается
Песня словам вопреки.
…Где это море? - вы спросите, -
Где этот пляшущий риф?
Где без морщин и без проседи
Юный зелёный залив?
Где эти заросли тесные
В лунной бесплотной пыльце,
Звери да птицы чудесные,
Люди с огнем на лице?
Гибкие пальцы упрямые?
Чаши, цепочки с резьбой?
Эхо, не путай слова мои,
Я говорю не с тобой.
Гумилев больше подходит ей в учителя, хотя сама себя она вообще назвала ученицей Брейгеля, замахиваясь поверх всех девических альбомов.
Ну ладно, Грин. Но она не Ассоль, ждущая принца под красными парусами. Она скорее сама любого принца вытолкнет обратно в море.
Ты же так хорошо это море знаешь
И песни, песни про эту пропасть поешь, поешь...
Что ж ты за горизонтом не исчезаешь?
Что ж ты за пароходами не плывешь?
Ах да, есть еще как-бы-трогательная «Девушка из харчевни». Но оказалось, впрочем, что многие женщины агрессивно не любят этот текст (про музыку речь не идет, тему «Зеленых рукавов» в то же время использовал, например, и Галич). И правильно не любят; если понимать эту песню буквально, то она учит девочек плохому, навязывает проигрышную женскую стратегию.
Но это фокус Н.М.: женщина поет от женского лица вещь совершенно внегендерную. Не о несложившейся личной жизни, нет. О чуде, которое постепенно уходит от человека - а ведь было, было. О достоинстве человека перед фактом богооставленности. Мария Магдалина могла бы ее петь, вспоминая об Учителе. Но и сам Иисус - на кресте («или, или, лама савахфани»).
А эпитафию она себе - и всем нам - написала замечательную. Все чаще напеваю ее про себя.
В тиши весенней, в тиши вечерней,
вдали от прерий, вблизи от гор,
стояла ферма, стояла ферма,
а возле фермы пылал костёр.
В котле широком варилось что-то,
а рядом кто-то сидел-мечтал.
Котёл кипящий, огонь шумящий,
ему о чём-то напоминал.
Вот ночь настала, костра не стало,
последний уголь угас, погас,
и тот сидящий, в огонь смотрящий
он тоже скрылся, скрылся из глаз.
И мы не знаем, что с ним случилось,
был или не был он на земле,
что в тихом сердце его творилось
и что варилось в его котле."
А здесь - пост-воспоминание самой Е.Горбовской Выкапывает и снова закапывает семена...
UPD2
И еще -
Из мемуаров писателя Анатолия Гладилина о том как он помог "открытию" Новеллы Матвеевой.
Анатолий Гладилин: Новелла Матвеева, 1959 г.
СОВЕТСКАЯ СКАЗКА
Первая новелла, как и положено по жанру, посвящена Новелле. Новелле Матвеевой. Время действия - короткий период, когда я работал в «Комсомольской правде», конец 59-го - начало 60-го года.
...Вдруг вызывают весь отдел литературы и искусства к главному редактору и говорят: «Для вас есть срочное задание. Лен Карпинский требует, чтобы нашли замечательную, как он считает, поэтессу. Случайно в ЦК комсомола попали ее стихи. Секретарь ЦК не поленился, прочел. Дело за вами. Действуйте». И уже не таким директивным тоном: мол, загвоздка в том, что имя поэтессы известно, а фамилия на рукописи смазана: Матвеевская, Матвеева или еще какой-то вариант от Матвея. И адреса нет. Карпинскому сказали, что она живет где-то в районе Монина. Но точной уверенности нет. Может, в другом районе Подмосковья. Итак, кто едет на поиски?
Ну, естественно, вызываюсь я, как самый авантюрный товарищ, и зав. отделом Толя Елкин. Всё. Остальные очень загружены работой. Правда, в коридоре, узнав, куда, вернее, в какое никуда мы едем, к нам присоединился зав. отделом науки, уже тогда легендарный человек в «Комсомолке», Миша... Внешне я его хорошо помню - большой, толстый, легкий на подъем. А фамилию забыл. Мог бы спросить у моего старого приятеля Ярослава Голованова, который работал у Миши литсотрудни-ком, но его тоже давно нет в живых... Помню, однако, что без Мишиной хватки и предприимчивости мы бы с этим делом не справились.
Короче, дали нам машину, и мы поехали в районный центр Монино. Миша командует шоферу: «В райком партии». Оказывается, он еще из редакции позвонил первому секретарю райкома. Пока мы сидели у первого секретаря и беседовали о высоких материях (с первым секретарем только про это и можно), ему на стол кладут бумажку. Он ее прочел и говорит: «Если бы не редкое имя Новелла, то и милиция ничего бы не смогла. Они ничего не гарантируют, но попробуйте походить по улицам вот этих трех поселков».
Мы поехали в ближний, ходим по улицам, спрашиваем. Без результата. Поехали в следующий, он недалеко (все-таки наводка была неплохая). Мальчишки на снегу у школы играют в футбол. Мы остановили их игру и спрашиваем: «Случайно не знаете /297/ вот такой девушки, ее зовут Новелла Матвеевская или Матвеева?» Они хором закричали: «А, цыганка, цыганка, вон там она!»
Мы зашли в здание барачного типа, постучали в дверь, которую мальчишки нам указали. Тишина. Потом тонкий женский голос: «Входите, дверь не заперта». Мы зашли и застыли. От удивления и потому что негде было повернуться. Это была не квартира и даже не комната, а какое-то складское помещение размером с московскую малогабаритную кухню. На склад похоже, потому что забито какими-то тюфяками. При слабом дневном свете из крошечного окошка мы не сразу различили контуры женщины, которая лежала в пальто на матраце, поверх этих тюфяков. В комнате было холодно, как на улице. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я увидел на полу ведро воды (вода подернута пленкой льда), деревянный столик, а на нем чайник и электроплитку. С потолка свисала лампочка без абажура. Но она не горела. Хозяева явно экономили электричество.
Мы спросили: «Вы Новелла Матвеева?» - «Да», - ответила тонким голосом женщина неопределенных лет. «Вы писали стихи?» - «Да, я пишу стихи». Мы говорим: «Мы из „Комсомольской правды", собирайтесь, поехали к нам в редакцию». Мы сразу поняли, что ее надо перво-наперво увозить из этой ледяной берлоги. Женщина неопределенных лет, в пальто, закутанная в платки, поднялась, щелкнула выключателем. И при свете оказалась совсем молодой девушкой, правда, лицо бледное, опухшее. Она сказала: «Только я записку маме напишу. А вы меня обратно привезете?» - «Конечно, привезем. Но возьмите с собой ваши стихи». Она вытащила из-под тюфяков толстую тетрадку: «Мои стихи всегда при мне». Новелла, видимо, никогда не ездила в машине, ее укачивало. Несколько раз мы останавливались, выводили Новеллу на снег. Ее выворачивало... Тем не менее до «Комсомольской правды» мы ее довезли.
В газете на пятом или шестом этаже была специальная квартира для собкоров или важных иногородних гостей. Туда Новеллу и поселили. Наши девки (так мы любя называли наших журналисток, секретарш, машинисток - все-таки в «Комсомолке» работали в основном молодые женщины) тут же взяли над Новеллой шефство - кормили ее, обхаживали, привели врача. А когда обнаружили, пардон, что на Новелле нет нижнего белья и она даже не знает, что это такое, - ахнули, собрали деньги, побежали в галантерею и купили ей несколько смен самого необ/298/ходимого. Мы тем временем заставили машбюро срочно распечатать всю ее тетрадь и уже потом, обложившись машинописными листками, резали их и клеили. Стихов у Новеллы было много, но почти в каждом соседствовали замечательные строчки и откровенная графомания. Графоманию мы с Елкиным жестоко вырезали, монтировали хорошие куски и стихи подбирали так, чтоб всего было в меру - лирики, природы, исторических экскурсов, - словом, делали все, чтоб подборка хоть как-то соответствовала профилю «Комсомольской правды». Елкин лучше меня понимал, что указание Карпинского - большой козырь, но ведь всегда найдутся охотники угробить стихи Матвеевой за безыдейность и ущербность. Елкин сочинил Новелле соответствующую биографию. Нельзя было писать, что Новелла - домработница в семье военного, что у нее нет даже четырехлетнего образования (нонсенс при обязательной восьмилетней школе!). У Елкина Матвеева работала в колхозе пастушкой, школу оставила по болезни, но читала много книг, а уроки на дому ей давала мама, сама школьная учительница (что абсолютно соответствовало истине).
Краткое отступление, совсем не лирическое. Через полгода Толя Елкин разнес меня в пух и прах за «Песни золотого прииска». И на других хороших писателей он насочинял пакостные рецензии. Репутация Елкина в литературном мире была ужасающей. Тем не менее у нас с ним сохранились ровные отношения. И определялись они не количеством вместе выпитого. Просто я знал, что Елкин - добрый бесхребетный человек и, если его выгонят из газеты, он сопьется и пропадет. Поэтому он держался за службу зубами. Ему приказывали ругать - он ругал. Ему приказывали хвалить - он хвалил, причем с удовольствием. Вот для Новеллы Матвеевой он сделал благо, постарался от всей души. Много подобных елкиных работало тогда в журналистике и в литературе. Время было такое.
Вернемся в декабрь 1959 года. В какой-то день появилась «Комсомольская правда», где одна страница была посвящена Новелле Матвеевой. Целая полоса стихов с краткой редакционной врезкой! Редчайшее событие в газетной практике.
Что это означало? Во-первых, Новелле заплатили по максимуму. Для нее и мамы - огромные деньги. (Во второй раз, когда я приехал за Новеллой, она мне показала бумагу, где было акку/299/ратно перечислено, как и на что они потратили деньги. Лишь на самое необходимое. Без всяких глупостей. Я сказал: «Новелла, уберите бумагу. Я не фининспектор, чтоб вас проверять. Это ваши деньги».)
Во-вторых, нужный общественный резонанс. Девушка-пастушка, то есть из народных низов, пишет стихи. И какие! Агитпроп поддержал инициативу газеты и дал команду: повторить! Я привез Новеллу в редакцию, и уже редактированием ее стихов занимались в кабинете главного. Без меня.
После второй публикации судьба Новеллы была решена. Ее зачислили в Литинститут без всяких экзаменов, закрыв глаза на отсутствие аттестата зрелости (для тех, кто не знает: документа, подтверждающего завершение образования в школе-десятилетке). И конечно, ей предоставили комнату в общежитии института.
Остальное известно. Песни Новеллы Матвеевой завоевали популярность. А мне чисто по-человечески интересно: помнит ли Новелла тот сумрачный зимний день, когда в ее промозглую конуру ввалились трое незнакомых мужиков и сказали: «Мы из „Комсомольской правды". Едем».
Настоящая советская сказка. Красивее не бывает.
В кн.: Гладилин, А. Т. Меч Тамерлана / А. Т. Гладилин. - М.: РИПОЛ классик, 2010. - С.297.
UPD2
Дм.Быков
Новелла Матвеева не любила плакальщиков ...
и посвятила профессиональной плакальщице Феклушке одно из лучших своих стихотворений семидесятых годов: «Не люблю я нашу плакальщицу Феклушку. / Она ходит осторожно, как по стеклышку, / а зовут-то ее, черную палачицу, где самим бы надо плакать, да не плачется. / На порог она с размаху-то бросается, лбом-то бьется, а слеза не вытрясается. / А как не было бы Феклушке заплачено, вот тогда бы наша Феклушка - заплакала!»
И умилять она не любила, а автору этих строк говаривала: больше всего следует избегать чистоты, теплоты и пронзительности. Прежде всего - пронзительности!
Поэтому добавлять свой голос к хору плакальщиков, которые при жизни Матвеевой о ней не помнили, я не стану. Хотя к Матвеевой никакая пошлость не липнет. Когда в знаменитой песне «Какой большой ветер», которую один из героев Битова назвал единственным подлинным шедевром в авторском жанре, она вдруг резко отворачивается от урагана и смотрит на совсем другое, абсолютно противоположное, - «А ты глядишь нежно, / а ты сидишь тихо, / и никакой силой тебя нельзя стронуть», - она ведь не себя имеет в виду, такую спокойную среди общего беснования; она не была спокойной и не стремилась к этому. А это, я думаю, она о своем даре, который действительно ни в каких бурях ей не изменял.
И романтику она недолюбливала: «Осторожней с этим словом. Гитлер был романтик». И к романтизму в целом относилась с недоверием, отлично понимая корни самых страшных учений ХХ века. И не зря именно о пиратах, романтизировать которых никогда не следует, у нее сказано: «Не помрут - так другим могилу выроют, / пусть несутся их души к праотцам, / но романтику они символизируют - / хоть за это спасибо подлецам!»
И о том, что Матвеева была блистательным виртуозом, сказочно одаренным поэтом, - тоже сказано достаточно, еще в ее молодости, когда первые же ее публикации поразили именно зрелостью дара, верностью руки. Наверное, мне надо бы сказать о том, что знаю я один, - потому что за тридцать лет общения, сначала ученичества, а потом и обычного диалога (никогда не на равных!), я запомнил множество ее высказываний и научился у нее - во всяком случае, старался научиться - множеству важных вещей, профессиональных и не только. Но как раз вспоминать ее трудную и во многом героическую жизнь сейчас, по-моему, не надо - потому что хочется видеть эту жизнь триумфальной, а не горькой. Ее терзали болезни, она почти никогда не знала достатка, на двадцать пять лет пережила мужа, знала времена почти полного забвения, а про детство ее и отрочество с черной работой в подсобном хозяйстве детдома вообще умолчим, - и все-таки она сделала так много! Она приоткрыла завесу, за которой торжествовали, ликовали, пели такие чудеса! Сейчас модно ругать бардов (опять), но сама она лучшим из всего сделанного считала песни, страдала, когда они не приходили, радовалась каждому наброску («Старайтесь записать как можно больше, когда вещь приходит. В первый момент так радуешься, что твердишь какую-нибудь одну пришедшую строчку и не можешь заставить себя работать; а ведь потом окно закроется»). И песни эти - действительно те самые райские звуки, которые поэт должен сюда занести; а если не занес, то он может быть сколь угодно хорошим, одаренным и полезным человеком, но поэтом называться не должен.
(И к слову о полезном - немедленно вспоминается из разговоров с ней же: «Дурак не может быть добр, дурак может быть в лучшем случае безвреден».)
Она знала наизусть все свои песни и почти все стихи - и множество чужих: такую память я видел только у самых одаренных музыкантов. Отшельническая жизнь, какую она вела (в особенности со второй половины девяностых), была, может быть, для нее единственно возможна, а потому не следует сетовать на кажущееся забвение, молчание, которое ее окружало. Был узкий круг друзей, которые помогали (в том числе - теперь об этом можно сказать вслух - Юлий Ким, передавший ей значительную часть своей премии «Поэт»); были немногочисленные, тактичные близкие. А слишком многочисленные поклонники ей бы мешали, наверное, и аскезу свою она выбрала сама. Помню, когда после смерти Ивана Семеновича я уговаривал ее хоть кусок хлеба съесть и чаю выпить, - она отвечала: «Нет, мне кажется, что так я кормлю свое отчаяние». Поводов для отчаяния у нее было в последние годы много, и хотя в стихах ее по-прежнему звучит чистый и сильный голос защитника всех угнетенных и бедствующих, - она, кажется, редко верила, что способна нечто изменить. Впрочем, истинный подвиг всегда безрезультатен и воздаяния не ждет. И заслуга поэта не в том, что он встает на правильную сторону, а в том, что транслирует райский звук. Человека воспитывают не угрозы и не ласки, а чудо: то, чего он не может объяснить, то, что раздвигает его горизонты. Когда я впервые услышал, а потом увидел, а потом узнал Матвееву, - мне явилось то, чего не бывает; и когда она пела - на сцене или в квартире в Камергерском, похожей, как всякое ее жилье, на каморку папы Карло, - я безошибочно понимал: действительность - вот. Прочее все - имитация. Действительность - это: «В закате раннем море убегает, / трофеями роняя корни трав». Или: «Вечер картину зноя мягкою кистью смажет, / ночь поперек порога черной овчаркой ляжет». Или: «На далекой черте горизонта, / на пустынном прилавке заката, / где вечернее свежее золото / израсходовалось куда-то». И все. И больше поэт ничего никому не должен.
Мы знаем наизусть сотни ее текстов и мелодий, но предстоит нам узнать никак не меньше: Матвеева писала очень много. В черновиках, в столе, в набросках лежат десятки песен (мелодии она записывала своим способом - рисовала гриф гитары и ставила метки на нем); сотни стихотворений, сонетов, эпиграмм не публиковались по соображениям осторожности или такта; многие песни не записаны вообще, и сейчас настал черед архивистов: выявлять и публиковать эти древние записи. (Довольно много - на кассеты - записывал ее и я, и там тоже есть уникальные вещи.) Но главное - в архиве лежит трехтомный роман-сказка «Союз действительных». Из первой его части сделана опубликованная в сборнике «Дама-бродяга» пьеса «Трактир «Четвереньки», которую она так и не увидела поставленной. Вторая и третья части лежат в разрозненных отрывках, над приведением которых в должный вид она работала в последние годы. Некоторые куски из третьей части были опубликованы в «Дне литературы». «Союз» вырос из ее детских снов: о домохозяйке Весте, которая ночами причудливо переносится в подводный трактир, где кутят утопленники, не знающие, что они умерли… «Действительными» в этих снах называют реальных, живых, попавших туда случайно; трудней всего им опознать друг друга. Это гротескная, сновидческая, иногда бредовая проза, не похожая ни на Грина, ни на столь же любимого ею Кафку, - проза, полная тягостного ощущения навязчивого дурного сна, из которого нет выхода. Но герой и героиня в конце концов узнают друг друга - во второй части и предстоит найти себя уже в реальности.
Что будет с этим романом - не знаю, но знаю точно: архив Новеллы Матвеевой таит в себе еще множество шедевров, и мы увидим истинный масштаб ее дара. Хотя и того, что знаем, - совершенно достаточно, чтобы противопоставлять собственным дурным бесконечным снам. Матвеева - такой столп яркого и чистого света, такое обещание невозможного, такое Действительное среди кошмарного, что к этому можно ничего и не добавлять: ни новых черновых сочинений, ни скорбных слов.
Сказано же - «Не плачьте, не плачьте, не плачьте обо мне».
"Новая газета" Дмитрий Быков
UPD 3
"Девушка из харчевни и её мяч, оставшийся в небе" от mahavam
... мне хотелось понять - что же всё-таки случилось с её семьёй, отцом и с ней самой? Почему она имела только 4 кл. образования при ТАКИХ родителях?.. (Отец географ, историк, действительный член Всесоюзн.георг.общества, мать - учитель литературы, поэтесса). КАК могло случиться вот ЭТО: холод, барак, уборщица без аттестата?.. И тогда я открыла автобиографическую повесть самой Новеллы и начала её читать, полагая, что уж здесь-то о своей жизни сама Новелла мне всё прояснит.
Но… не тут-то было… Впрочем, давайте будем последовательными (далее - по ссылке)