Воплощенная поза
(эссе)
I
Портреты Анны Ахматовой писали многие: Модильяни и Анненков, Альтман и Петров-Водкин, Кардовская и Серебрякова. Но точнее всех ее изобразил даже не художник, а поэт - Осип Мандельштам.
Вполоборота, о, печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.
Зловещий голос - горький хмель -
Души расковывает недра:
Так - негодующая Федра -
Стояла некогда Рашель.
Это описание ПОЗЫ - театральной, наигранной. Шаль могла бы быть просто «классической», но добавленное «ложно» сразу выводит картину из сферы искреннего чувства в область бутафорской фальсификации, а потому звучит иронически. Да и «окаменела» эта несчастная шаль не просто так. Естественное завершение процесса «спадания с плеч» - на полу, на спинке стула, в руке - конечно, если рука вовремя останавливает «спадание», дабы водрузить упомянутый кусок ткани на назначенное ему место.
Да-да, речь идет всего лишь о скромном куске ткани - было бы о чем говорить… Но в том-то и дело, что в данном случае Осип Эмильевич выводит на авансцену не просто ткань, а театральный реквизит - неотъемлемую часть актерской игры, а потому шали не позволяют ни упасть, ни вернуться на плечи: она расчетливо «окаменевает» где-то на полпути, в неоднократно отрепетированном перед зеркалом промежуточном состоянии.
Я посвятил этому творению мануфактуры так много слов не только по воле остро наблюдательного Мандельштама. Об этой важнейшей детали своего облика не дает забыть сама Анна Андреевна, подарившая «шали» большой абзац в своих более чем лаконичных автобиографических заметках. Целый абзац - при том, что, к примеру, единственный сын если и упомянут, то только в связи… с чем бы вы думали? - Верно, в связи всё с той же демонической шалью. Вот цитата:
«Гумилев… всю ночь играл в карты и, что с ним никогда не случалось, был в выигрыше. Привез всем подарки: Лёве игрушку, Анне Ивановне - фарфоровую безделушку, мне - желтую восточную шаль. У меня каждый день был озноб, и я была рада шали. Это ее Блок обозвал испанской, Альтман на портрете сделал легкой шелковой, а женская молодежь “тогдашних дней” сочла для себя обязательной модой. Подробно изображена эта шаль на плохом портрете Ольги Людвиговны Кардовской. См. также Малышкин: “Севастополь. Ахматова в персидской шали до пят”. А еще статуэтка Данько (20-ые годы)».
Но оставим в покое шаль - она и без того уже надежно увековечена: ей выделена главная роль у Мандельштама, она «обозвана» Блоком, «сделана» Альтманом, молодежь «сочла ее модой», она «изображена» Кардовской и Малышкиным и упомянута как деталь «статуэтки Данько»… уф… а еще ведь наверняка были и многочисленные фотографии!
Вернемся лучше к портрету - творению точного пера Осипа Мандельштама, вооруженного «зреньем узких ос». В следующей строфе он возводит театральность образа аж в третью степень. Ахматова сравнивается не с античной героиней Федрой (это была бы всего лишь первая степень театральности), не с соответствующим ей персонажем пьесы Расина (вторая степень), а с актрисой, которая играет роль персонажа, который отображает легендарную античную героиню (третья степень). Что, несомненно, еще больше усиливает - то есть возводит в куб! - ложность классической позы Анны Андреевны.
Как отреагировала на эту остронаправленную карикатуру воплощенной Позы сама Ахматова? Трудно поверить, но она не только не обиделась - ей понравилось! Понравилось настолько, что потом она, «как будто припомнив», включила мандельштамовское «вполоборота» в свою главную «Поэму без героя» - причем, в том же сугубо театральном, бутафорском контексте:
И, как будто припомнив что-то,
Повернусь вполоборота,
Тихим голосом говорю:
"Вы ошиблись: Венеция дожей -
Это рядом... Но маски в прихожей
И плащи, и жезлы, и венцы
Вам сегодня придется оставить,
Вас я вздумала нынче прославить,
Новогодние сорванцы!"
«Придется оставить» - вот так условие! Сама-то Ахматова никогда не оставляла «в прихожей» свои театральные маски, плащи, венцы - и конечно, знаменитую шаль… Но как она могла не заметить ничем не завуалированную насмешку? Очень просто: чтобы различить смешное, нужно обладать хотя бы минимальным чувством юмора, а коронованная королева Серебряного века русской поэзии была, по-видимому, начисто обделена этим качеством. Что лишь дополняет ее образ: шекспировский Мальволио тоже напрочь не понимал, насколько смешна его напыщенная театральность.
II
Если бы меня попросили одним словом описать жизнь и творчество Анны Андреевны Ахматовой (первое неотделимо от второго, что, собственно, и делает ее заметным поэтом), я, ни секунды не сомневаясь, ответил бы: Поза. Она была воплощением Позы даже в самые трудные, действительно трагические моменты.
Начать с того, что украинское - или, как говорили тогда - малоросское происхождение никак не могло устроить будущую королеву Серебряного века, и она отчаянно отрицала свою кровную связь с Киевом, с Украиной и с украинской фамилией. Слово «великоросска» подходит к величию хотя бы своей начальной половиной, но «малоросска»? «Мало»? Нет, это категорически не соответствовало запросам будущей ложноклассической Позы - как и отцовская фамилия Горенко (с ударением на первом слоге).
Горенка - это маленькая горница. Вариант: живущая наверху прислуга, горничная. Другой вариант: небольшая речушка, сбегающая с возвышенности. Нет-нет, господа, все эти «маленькие» и «небольшие» решительно не подходили для Анны, а уж горничные тем более. Паж благородного происхождения - еще куда ни шло, но прислуга? Прислуга? Так возникла романтическая легенда о хане Ахмате - якобы предке со стороны матери, который якобы вел свой род от Чингисхана и которого якобы предательски «убил ночью в его шатре подкупленный русский убийца, и этим, как повествует Карамзин, кончилось на Руси монгольское иго».
Подумать только! Ночью! В шатре! Подкупленный убийца! И этим кончилось иго!.. Вау и еще пять раз вау! Конечно, эта фантазия так и осталась фантазией, хотя благосклонные литературоведы и историки долго и добросовестно разыскивали хоть какие-нибудь фактические свидетельства, которые могли бы подтвердить вышеприведенную цитату из автобиографии А.А. Горенки. И само собой, не нашли.
Первые книжечки Ахматовой были хорошо приняты романтическими читательницами - а уж за ними подтянулись и критики. Стихи вполне юношеские - вернее, девичьи и неисправимо театральные. Речь там «струится горностаевой мантией», перо задевает «за верх экипажа», разливается «аромат свежих лилий», сон не иначе как «смертельный», а бред «предсмертный» (смерть вообще упоминается едва ли не через слово), глаза непременно «неизбежные», истома «пленительна», скрипка «тоскующая», руки «холодеют» то «под темной вуалью», то в «пушистой муфте», и на всю эту псевдоромантическую дребедень сочувственно взирает «розовый друг какаду». Ну и прочие «хлыстики», «перчатки», «иммортели», «арки склепа», и «устрицы во льду».
Вместе с тем, в некоторых строчках там ощущается явное присутствие большого поэтического таланта:
Осень ранняя развесила
Флаги жёлтые на вязах.
………
Он весь сверкает и хрустит,
Обледенелый сад…
………
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот,
Задыхаясь, я крикнула…
Дальше (как и прежде) лучше не читать - там во всю глотку кричит «розовый друг какаду», а временами случается и вовсе катастрофа:
Как соломинкой, пьёшь мою душу.
Знаю, вкус ее горек и хмелен.
Но я пытку мольбой не нарушу.
О, покой мой многонеделен.
Когда кончишь, скажи.
Да-да, представьте, именно так: «Когда кончишь, скажи». Короче, говоря, кошмар. Эта противоречивость - банальная белиберда с проблесками истинных драгоценностей - видна и в лучших стихах Ахматовой - на всем протяжении ее полувекового творчества, вплоть до последних, 60-х годов. Даже в итоговой «Поэме без героя», все еще наполовину театральной, кишащей набежавшими из Серебряного века арлекинами. Даже в относительно гармоничной поэме «Реквием», где, наряду с истинно высокой поэзией:
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
………
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
………
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
- даже там невесть зачем вдруг выплывают «пышные цветы», «звон кадильный», «огненное вино» и «хор ангелов», принадлежащие к совершенно иной лексике и к иной Позе. Ах, если бы она могла позабыть о зеркале, о романтической «бледности» лица и рта, о длине «незавитой чёлки», о «медленной походке», о неровности «трудного дыханья» и о «дрожащих на груди» цветах «небывшего свиданья»! Если бы она могла позабыть о своей неестественной Позе и взглянуть на себя со стороны, с целительным ироническим прищуром! Сколько прекрасных стихов она подарила бы тогда русской поэзии…
Неслучайно лучше всего Ахматовой удавались «простонародные» стилизации - там, где она на короткий срок выходила из аристократических ролей Федры или Королевы и пробовала на слух естественную, а потому трогательную мелодию горенки:
Мурка, не ходи, там сыч
На подушке вышит,
Мурка серый, не мурлычь,
Дедушка услышит.
Няня, не горит свеча
И скребутся мыши.
Я боюсь того сыча,
Для чего он вышит?
Прекрасно, не правда ли? Если ты умеешь так, на черта тебе вышивать розового какаду? Зачем уродовать несомненное мастерство сомнительной Позой?
Но, как стоящие часы дважды в сутки соответствуют правильному времени, так нашла ему соответствие и мелодраматическая интонация трагической Позы, которую Ахматова за неимением лучшего приняла в большевицкой России. Романтические принцессы и коломбины Серебряного века отошли в безвозвратное прошлое; в ее распоряжении осталась лишь Поза свергнутой вдовствующей королевы, которая не уступает своей гордой свободы даже под пятою презренной черни, в виду грозящего эшафота.
Эту роль Анна Андреевна могла играть только в России; в Париже, где даже кумир и муза петербургской богемы великолепная Оленька Судейкина вынуждена была пробавляться фарфоровым ремеслом, прямую наследницу Блока (а именно таковой считала себя Ахматова) ждало унизительное забвение. Там, в России, она и осталась, невзирая на уговоры друзей (а точнее, уезжавшего в Лондон сердечного друга Бориса Анрепа):
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
«Равнодушно и спокойно» - характерно, что даже в этот момент она смотрится в зеркало, дабы выверить эстетику Позы. Так будет и позже, когда ей придется стоять в очереди под кирпичной стеной Крестов - даже там она будет думать в первую очередь о своем королевском величии, о своём будущем памятнике напротив тюрьмы и, конечно, о Позе:
И пусть с неподвижных и бронзовых век,
Как слёзы, струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Вот только в реальности голуби обычно не «гулят вдали» от памятников, а нахально испражняются прямиком на «бронзовые веки». Но подобные грубые реалии вряд ли приходили в озабоченную позированием голову Анны Андреевны.
III
Жизнь поэта и его стихи неотделимы друг от друга. «Боль заставляет кудахтать кур и поэтов», - сказал Фридрих Ницше, и самый поэтичный из философов знал, о чем говорит. Нет боли - нет и стихов. Скучная нормальность может породить лишь скучную поэзию - даже при наличии блестящего технического мастерства. Обыденность жизни плотным облаком ложится на строчки и душит малейшие искорки свободного духа. Примеров тому уйма - не стану приводить их здесь, дабы не умножать благородного читательского гнева, коим и без того уже полнятся оскорбленные души поклонников Анны Андреевны Ахматовой.
Принято думать, что трагическая, а еще лучше трагико-романтическая история не просто нужна, но критически необходима поэту для того, чтобы снискать интерес публики, которая в массе своей не смыслит ровным счетом ничего в тонкой игре мастеров словесного бисера. Дескать, для толпы поэт не считается поэтом без трагической биографии, а потому для привлечения максимального внимания зевак он-де обязан сделать из своей жизни шоу - и непременно с фатальным исходом.
Как совершенно справедливо пел выдающийся стихотворец Владимир Высоцкий, «кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт». Убит на дуэли, защищая честь прекрасной дамы. Погиб на баррикадах со знаменем в руках, бок о бок с вдохновенной Свободой (чья обнаженная грудь как минимум втрое увеличивает число зрителей). Скончался от скоротечной чахотки, затравленный гнусными филистерами. «Лёг виском на дуло», то есть застрелился. Сойдет и «в петлю слазил», но это менее эстетично, а потому неизбежно порождает конспирологические версии.
Стихи при этом выглядят незначительным довеском к жизненной легенде, но было бы ошибкой счесть именно ее главной составляющей дуэта «жизнь-поэзия». Поэты смотрятся в колодец отчаянья вовсе не из желания потрафить глуповатой публике, а чтобы зачерпнуть оттуда лучшие свои строки.
И пусть глубокомысленные ханжи рассуждают потом о распутности и страсти к дуэлям, о вздорном характере, старческой педофилии, диких запоях, фатальной неосторожности, добровольном возвращении на плаху или пагубной наркозависимости - без обязательной страсти к саморазрушению, без хождения по грани, «пятками по лезвию ножа» не было бы, соответственно, ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Тютчева, ни Есенина, ни Мандельштама, ни Цветаевой, ни Высоцкого. Одно неотделимо от другого. Стихи подпитываются саморазрушением, а саморазрушение - стихами, и эта положительная обратная связь не может не привести поэта к гибели.
Но и это еще не всё. В неразделимом дуэте «жизнь-стихи» должны быть значительными обе составляющие. Как ничтожный Башмачников не стал бы поэтом даже при наличии выдающегося поэтического слуха, так и живущий «на грани», но бесталанный в поэтическом плане авантюрист не сможет выдавить из себя ни одной приличной строфы.
А что же Анна Андреевна Ахматова - как она соотносится с вышеописанной экзистенциальной моделью «истинного поэта»?
Во-первых, Ахматова обладала несомненным поэтическим талантом: точным слухом, внутренним ритмом, прекрасной техникой.
Во-вторых, она не делала никаких уступок «нормальности», заведомо посвятив поэзии жизнь и принеся ради стихов в жертву саму возможность семьи и благополучия.
Проблема, однако, затаилась в масштабе личности - он оказался, увы, недостаточным. В ней не нашлось ни тонкой пушкинской иронии и живости ума, ни мудрости Тютчева, ни глубины Мандельштама, ни внезапных откровений Блока, ни безоглядной страсти Цветаевой и Высоцкого, ни импрессионизма «расцветших миров» Пастернака. И она скорее вынужденно, чем осознанно, подменила содержание театральной бутафорией. Вечная Поза Анны Андреевны - всего лишь следствие нехватки личной значительности и отсутствия достаточной самоиронии, чтобы осознать этот факт.
В этом, собственно, и заключается ее истинная беда, вселенская трагедия несбывшегося большого поэта - несбывшегося, несмотря на талант и на целую жизнь, без колебаний положенную на алтарь Поэзии. Ужасно, не правда ли? Что и говорить, Поэзия - крайне жестокая дама. За одну лишь ночь, проведенную в ее постели, она требует всю твою жизнь, но при этом, в отличие от Клеопатры, не обещает взамен ничего - совсем-совсем ничего, кроме твоего саморазрушения и смерти.
Кто-то здесь еще хочет быть поэтом? Нет? Тогда поклонитесь тем, кто хотят.
I
Портреты Анны Ахматовой писали многие: Модильяни и Анненков, Альтман и Петров-Водкин, Кардовская и Серебрякова. Но точнее всех ее изобразил даже не художник, а поэт - Осип Мандельштам.
Вполоборота, о, печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.
Зловещий голос - горький хмель -
Души расковывает недра:
Так - негодующая Федра -
Стояла некогда Рашель.
Это описание ПОЗЫ - театральной, наигранной. Шаль могла бы быть просто «классической», но добавленное «ложно» сразу выводит картину из сферы искреннего чувства в область бутафорской фальсификации, а потому звучит иронически. Да и «окаменела» эта несчастная шаль не просто так. Естественное завершение процесса «спадания с плеч» - на полу, на спинке стула, в руке - конечно, если рука вовремя останавливает «спадание», дабы водрузить упомянутый кусок ткани на назначенное ему место.
Да-да, речь идет всего лишь о скромном куске ткани - было бы о чем говорить… Но в том-то и дело, что в данном случае Осип Эмильевич выводит на авансцену не просто ткань, а театральный реквизит - неотъемлемую часть актерской игры, а потому шали не позволяют ни упасть, ни вернуться на плечи: она расчетливо «окаменевает» где-то на полпути, в неоднократно отрепетированном перед зеркалом промежуточном состоянии.
Я посвятил этому творению мануфактуры так много слов не только по воле остро наблюдательного Мандельштама. Об этой важнейшей детали своего облика не дает забыть сама Анна Андреевна, подарившая «шали» большой абзац в своих более чем лаконичных автобиографических заметках. Целый абзац - при том, что, к примеру, единственный сын если и упомянут, то только в связи… с чем бы вы думали? - Верно, в связи всё с той же демонической шалью. Вот цитата:
«Гумилев… всю ночь играл в карты и, что с ним никогда не случалось, был в выигрыше. Привез всем подарки: Лёве игрушку, Анне Ивановне - фарфоровую безделушку, мне - желтую восточную шаль. У меня каждый день был озноб, и я была рада шали. Это ее Блок обозвал испанской, Альтман на портрете сделал легкой шелковой, а женская молодежь “тогдашних дней” сочла для себя обязательной модой. Подробно изображена эта шаль на плохом портрете Ольги Людвиговны Кардовской. См. также Малышкин: “Севастополь. Ахматова в персидской шали до пят”. А еще статуэтка Данько (20-ые годы)».
Но оставим в покое шаль - она и без того уже надежно увековечена: ей выделена главная роль у Мандельштама, она «обозвана» Блоком, «сделана» Альтманом, молодежь «сочла ее модой», она «изображена» Кардовской и Малышкиным и упомянута как деталь «статуэтки Данько»… уф… а еще ведь наверняка были и многочисленные фотографии!
Вернемся лучше к портрету - творению точного пера Осипа Мандельштама, вооруженного «зреньем узких ос». В следующей строфе он возводит театральность образа аж в третью степень. Ахматова сравнивается не с античной героиней Федрой (это была бы всего лишь первая степень театральности), не с соответствующим ей персонажем пьесы Расина (вторая степень), а с актрисой, которая играет роль персонажа, который отображает легендарную античную героиню (третья степень). Что, несомненно, еще больше усиливает - то есть возводит в куб! - ложность классической позы Анны Андреевны.
Как отреагировала на эту остронаправленную карикатуру воплощенной Позы сама Ахматова? Трудно поверить, но она не только не обиделась - ей понравилось! Понравилось настолько, что потом она, «как будто припомнив», включила мандельштамовское «вполоборота» в свою главную «Поэму без героя» - причем, в том же сугубо театральном, бутафорском контексте:
И, как будто припомнив что-то,
Повернусь вполоборота,
Тихим голосом говорю:
"Вы ошиблись: Венеция дожей -
Это рядом... Но маски в прихожей
И плащи, и жезлы, и венцы
Вам сегодня придется оставить,
Вас я вздумала нынче прославить,
Новогодние сорванцы!"
«Придется оставить» - вот так условие! Сама-то Ахматова никогда не оставляла «в прихожей» свои театральные маски, плащи, венцы - и конечно, знаменитую шаль… Но как она могла не заметить ничем не завуалированную насмешку? Очень просто: чтобы различить смешное, нужно обладать хотя бы минимальным чувством юмора, а коронованная королева Серебряного века русской поэзии была, по-видимому, начисто обделена этим качеством. Что лишь дополняет ее образ: шекспировский Мальволио тоже напрочь не понимал, насколько смешна его напыщенная театральность.
II
Если бы меня попросили одним словом описать жизнь и творчество Анны Андреевны Ахматовой (первое неотделимо от второго, что, собственно, и делает ее заметным поэтом), я, ни секунды не сомневаясь, ответил бы: Поза. Она была воплощением Позы даже в самые трудные, действительно трагические моменты.
Начать с того, что украинское - или, как говорили тогда - малоросское происхождение никак не могло устроить будущую королеву Серебряного века, и она отчаянно отрицала свою кровную связь с Киевом, с Украиной и с украинской фамилией. Слово «великоросска» подходит к величию хотя бы своей начальной половиной, но «малоросска»? «Мало»? Нет, это категорически не соответствовало запросам будущей ложноклассической Позы - как и отцовская фамилия Горенко (с ударением на первом слоге).
Горенка - это маленькая горница. Вариант: живущая наверху прислуга, горничная. Другой вариант: небольшая речушка, сбегающая с возвышенности. Нет-нет, господа, все эти «маленькие» и «небольшие» решительно не подходили для Анны, а уж горничные тем более. Паж благородного происхождения - еще куда ни шло, но прислуга? Прислуга? Так возникла романтическая легенда о хане Ахмате - якобы предке со стороны матери, который якобы вел свой род от Чингисхана и которого якобы предательски «убил ночью в его шатре подкупленный русский убийца, и этим, как повествует Карамзин, кончилось на Руси монгольское иго».
Подумать только! Ночью! В шатре! Подкупленный убийца! И этим кончилось иго!.. Вау и еще пять раз вау! Конечно, эта фантазия так и осталась фантазией, хотя благосклонные литературоведы и историки долго и добросовестно разыскивали хоть какие-нибудь фактические свидетельства, которые могли бы подтвердить вышеприведенную цитату из автобиографии А.А. Горенки. И само собой, не нашли.
Первые книжечки Ахматовой были хорошо приняты романтическими читательницами - а уж за ними подтянулись и критики. Стихи вполне юношеские - вернее, девичьи и неисправимо театральные. Речь там «струится горностаевой мантией», перо задевает «за верх экипажа», разливается «аромат свежих лилий», сон не иначе как «смертельный», а бред «предсмертный» (смерть вообще упоминается едва ли не через слово), глаза непременно «неизбежные», истома «пленительна», скрипка «тоскующая», руки «холодеют» то «под темной вуалью», то в «пушистой муфте», и на всю эту псевдоромантическую дребедень сочувственно взирает «розовый друг какаду». Ну и прочие «хлыстики», «перчатки», «иммортели», «арки склепа», и «устрицы во льду».
Вместе с тем, в некоторых строчках там ощущается явное присутствие большого поэтического таланта:
Осень ранняя развесила
Флаги жёлтые на вязах.
………
Он весь сверкает и хрустит,
Обледенелый сад…
………
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот,
Задыхаясь, я крикнула…
Дальше (как и прежде) лучше не читать - там во всю глотку кричит «розовый друг какаду», а временами случается и вовсе катастрофа:
Как соломинкой, пьёшь мою душу.
Знаю, вкус ее горек и хмелен.
Но я пытку мольбой не нарушу.
О, покой мой многонеделен.
Когда кончишь, скажи.
Да-да, представьте, именно так: «Когда кончишь, скажи». Короче, говоря, кошмар. Эта противоречивость - банальная белиберда с проблесками истинных драгоценностей - видна и в лучших стихах Ахматовой - на всем протяжении ее полувекового творчества, вплоть до последних, 60-х годов. Даже в итоговой «Поэме без героя», все еще наполовину театральной, кишащей набежавшими из Серебряного века арлекинами. Даже в относительно гармоничной поэме «Реквием», где, наряду с истинно высокой поэзией:
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
………
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
………
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
- даже там невесть зачем вдруг выплывают «пышные цветы», «звон кадильный», «огненное вино» и «хор ангелов», принадлежащие к совершенно иной лексике и к иной Позе. Ах, если бы она могла позабыть о зеркале, о романтической «бледности» лица и рта, о длине «незавитой чёлки», о «медленной походке», о неровности «трудного дыханья» и о «дрожащих на груди» цветах «небывшего свиданья»! Если бы она могла позабыть о своей неестественной Позе и взглянуть на себя со стороны, с целительным ироническим прищуром! Сколько прекрасных стихов она подарила бы тогда русской поэзии…
Неслучайно лучше всего Ахматовой удавались «простонародные» стилизации - там, где она на короткий срок выходила из аристократических ролей Федры или Королевы и пробовала на слух естественную, а потому трогательную мелодию горенки:
Мурка, не ходи, там сыч
На подушке вышит,
Мурка серый, не мурлычь,
Дедушка услышит.
Няня, не горит свеча
И скребутся мыши.
Я боюсь того сыча,
Для чего он вышит?
Прекрасно, не правда ли? Если ты умеешь так, на черта тебе вышивать розового какаду? Зачем уродовать несомненное мастерство сомнительной Позой?
Но, как стоящие часы дважды в сутки соответствуют правильному времени, так нашла ему соответствие и мелодраматическая интонация трагической Позы, которую Ахматова за неимением лучшего приняла в большевицкой России. Романтические принцессы и коломбины Серебряного века отошли в безвозвратное прошлое; в ее распоряжении осталась лишь Поза свергнутой вдовствующей королевы, которая не уступает своей гордой свободы даже под пятою презренной черни, в виду грозящего эшафота.
Эту роль Анна Андреевна могла играть только в России; в Париже, где даже кумир и муза петербургской богемы великолепная Оленька Судейкина вынуждена была пробавляться фарфоровым ремеслом, прямую наследницу Блока (а именно таковой считала себя Ахматова) ждало унизительное забвение. Там, в России, она и осталась, невзирая на уговоры друзей (а точнее, уезжавшего в Лондон сердечного друга Бориса Анрепа):
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
«Равнодушно и спокойно» - характерно, что даже в этот момент она смотрится в зеркало, дабы выверить эстетику Позы. Так будет и позже, когда ей придется стоять в очереди под кирпичной стеной Крестов - даже там она будет думать в первую очередь о своем королевском величии, о своём будущем памятнике напротив тюрьмы и, конечно, о Позе:
И пусть с неподвижных и бронзовых век,
Как слёзы, струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Вот только в реальности голуби обычно не «гулят вдали» от памятников, а нахально испражняются прямиком на «бронзовые веки». Но подобные грубые реалии вряд ли приходили в озабоченную позированием голову Анны Андреевны.
III
Жизнь поэта и его стихи неотделимы друг от друга. «Боль заставляет кудахтать кур и поэтов», - сказал Фридрих Ницше, и самый поэтичный из философов знал, о чем говорит. Нет боли - нет и стихов. Скучная нормальность может породить лишь скучную поэзию - даже при наличии блестящего технического мастерства. Обыденность жизни плотным облаком ложится на строчки и душит малейшие искорки свободного духа. Примеров тому уйма - не стану приводить их здесь, дабы не умножать благородного читательского гнева, коим и без того уже полнятся оскорбленные души поклонников Анны Андреевны Ахматовой.
Принято думать, что трагическая, а еще лучше трагико-романтическая история не просто нужна, но критически необходима поэту для того, чтобы снискать интерес публики, которая в массе своей не смыслит ровным счетом ничего в тонкой игре мастеров словесного бисера. Дескать, для толпы поэт не считается поэтом без трагической биографии, а потому для привлечения максимального внимания зевак он-де обязан сделать из своей жизни шоу - и непременно с фатальным исходом.
Как совершенно справедливо пел выдающийся стихотворец Владимир Высоцкий, «кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт». Убит на дуэли, защищая честь прекрасной дамы. Погиб на баррикадах со знаменем в руках, бок о бок с вдохновенной Свободой (чья обнаженная грудь как минимум втрое увеличивает число зрителей). Скончался от скоротечной чахотки, затравленный гнусными филистерами. «Лёг виском на дуло», то есть застрелился. Сойдет и «в петлю слазил», но это менее эстетично, а потому неизбежно порождает конспирологические версии.
Стихи при этом выглядят незначительным довеском к жизненной легенде, но было бы ошибкой счесть именно ее главной составляющей дуэта «жизнь-поэзия». Поэты смотрятся в колодец отчаянья вовсе не из желания потрафить глуповатой публике, а чтобы зачерпнуть оттуда лучшие свои строки.
И пусть глубокомысленные ханжи рассуждают потом о распутности и страсти к дуэлям, о вздорном характере, старческой педофилии, диких запоях, фатальной неосторожности, добровольном возвращении на плаху или пагубной наркозависимости - без обязательной страсти к саморазрушению, без хождения по грани, «пятками по лезвию ножа» не было бы, соответственно, ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Тютчева, ни Есенина, ни Мандельштама, ни Цветаевой, ни Высоцкого. Одно неотделимо от другого. Стихи подпитываются саморазрушением, а саморазрушение - стихами, и эта положительная обратная связь не может не привести поэта к гибели.
Но и это еще не всё. В неразделимом дуэте «жизнь-стихи» должны быть значительными обе составляющие. Как ничтожный Башмачников не стал бы поэтом даже при наличии выдающегося поэтического слуха, так и живущий «на грани», но бесталанный в поэтическом плане авантюрист не сможет выдавить из себя ни одной приличной строфы.
А что же Анна Андреевна Ахматова - как она соотносится с вышеописанной экзистенциальной моделью «истинного поэта»?
Во-первых, Ахматова обладала несомненным поэтическим талантом: точным слухом, внутренним ритмом, прекрасной техникой.
Во-вторых, она не делала никаких уступок «нормальности», заведомо посвятив поэзии жизнь и принеся ради стихов в жертву саму возможность семьи и благополучия.
Проблема, однако, затаилась в масштабе личности - он оказался, увы, недостаточным. В ней не нашлось ни тонкой пушкинской иронии и живости ума, ни мудрости Тютчева, ни глубины Мандельштама, ни внезапных откровений Блока, ни безоглядной страсти Цветаевой и Высоцкого, ни импрессионизма «расцветших миров» Пастернака. И она скорее вынужденно, чем осознанно, подменила содержание театральной бутафорией. Вечная Поза Анны Андреевны - всего лишь следствие нехватки личной значительности и отсутствия достаточной самоиронии, чтобы осознать этот факт.
В этом, собственно, и заключается ее истинная беда, вселенская трагедия несбывшегося большого поэта - несбывшегося, несмотря на талант и на целую жизнь, без колебаний положенную на алтарь Поэзии. Ужасно, не правда ли? Что и говорить, Поэзия - крайне жестокая дама. За одну лишь ночь, проведенную в ее постели, она требует всю твою жизнь, но при этом, в отличие от Клеопатры, не обещает взамен ничего - совсем-совсем ничего, кроме твоего саморазрушения и смерти.
Кто-то здесь еще хочет быть поэтом? Нет? Тогда поклонитесь тем, кто хотят.