Письмо Якова Ухсай В.П. Туркину (31 июля 1966 г.)
Туркину В.П.
31 июля 1966
Дорогой Владимир Павлович,
я вчера вернулся в Чебоксары по самым прозаическим делам и увидел на своем столе (на ореховом, старинно-дворянском. Как-нибудь расскажу об этом историческом столе, на котором писал стихи поэт Языков) бандероль «Советской России», и не мог подумать, зная Вашу чертовскую занятость, что в этом конверте зарыто тепло поэта черноземной русской полосы. Только один Твардовский в своей юности и позже был таким аккуратным и отзывчивым к письмам. Это уже утверждает, что Вы - поэт больших человеческих чувств.
Предисловие Василия Федорова написано искренне, не эгоистично, но по взглядам наш талантливый поэт противоречив и нелогичен. Вы везде и всюду на Хопре и Дону могли заметить ивняк, карликовое дерево, но истинный богатырь по своей корневой системе. Он растет и на земле и в воде: если вырвать его и посадить в землю или в воду вниз головой, моментально корни становятся ветвями, а ветки корнями. Если осторожно соблюдать законы вегетации, и дуб может расти в обратном положении - корни будут питаться в атмосфере.
Разделение всех поэтов на чувственников и рассудников рискованно и иногда вредно. К примеру, возьмите стихотворения Тютчева «Люблю грозу в начале мая» и «Цицерон». В первом - молния и гром в чувствах, а во втором - созерцание того общественного мира, над головой которого прошли бури, громы и молнии. В русской поэзии были поэтами мысли и ума Брюсов и в некотором смысле Анненский, но их умы сейчас постарели, стали ветхими и наивными, поэтому читать стихотворения Брюсова скучно и даже неудобно, как сидеть перед пышной женщиной и др-ть грешный чувственный орган.
Никакая философская поэзия, если она не сугубо дидактическая, не живет долго в том случае, если она составлена без горения души, в рамках рассудка. В размышлениях и раздумьях о скоротечной жизни удивительно тонки Батюшков и Баратынский, но Батюшков старался быть больше итальянцем, а Баратынский старался быть русским, но философствовал по-немецки, грустил и печалился по-русски.
Нам, солдатам, которые провели войну в окопах (не как Сурков. Френкель и др. в штабных столовых), конечно по душе Денис Давыдов, поэт волжской полосы. Нам нужно знать и воспринять некоторые образы Н. Клюева и С. Клычкова (сборник стихов «В гостях у журавлей»), но вырвать эти образы и посадить в землю вверх корнями, чтобы высушить их от всякой русской чертовщины (роман С. Клычкова называется «Чертухинский балакирь») и дурной бахвальщины и русской ограниченности (С. Клычков - роман «Сахарный немец», Н. Клюев - «Избяная Индия»). Мне кажется, с Вами, Владимир Павлович, согласны, что в русской поэзии мысли и чувства сливаются в один сгусток по-пушкински разносторонне и по-лермонтовски горячо и гневно, что русский человек не любит показывать свой ум, повторяя слова Л. Толстого «слишком большой ум - противен» Французы, как сверхинтересный поэт Сюлли-Прюдом (его стихотворение «Разбитая ваза»), кичились своим умом, но талантливо и блестяще, национально и независимо.
Русские поэты интересны тем, что они не всегда шагают ногами, иногда ходят головой по земле, ноги торчат в воздухе, руками и сердцем уходят в землю. Тем они и сильны, не чета другим народам и их поэтам. Только один великий Гете иногда становился земным, потому что оставался язычником пол влиянием греческой поэзии, особенно поэмы Лукреция «О природе вещей» (имеется превосходный перевод Ф.А. Петровского). Вам, поэту-певцу великой матери-земли, усиленно советую перечитывать эту поэму и поэму Донелайтиса, литовского поэта, «Четыре времени года» […]
Не сердитесь на меня за искреннюю правду - не только в народе, но и в студенческих коллективах не знают П. Васильева, Б. Корнилова, В. Федорова и Вас, и многих талантливых русачей. Просмотрите 6-й номер журнала «Юность» и прочтите статью Лакшина о Маршаке, где он объявляет Маршака великим вдохновителем и наставником русской поэзии и приводит позорнейшую реплику Маршака в адрес Д. Бедного. Демьян был весьма талантливым русским поэтом, но критики совсем забыли его, забыли преднамеренно, чтобы поднять на шит антинародную поэзию Сельвинского и Багрицкого, особенно его [...] поэму «Февраль». Воцарилось полное молчание о Васильеве и Корнилове, погибших трагически. Я обоих знал лично. Были они в трезвой жизни, как и Есенин, вежливы и стыдливы, но по велению греческого Бахуса пили русскую водку и ходили на головах. Как-то я встретился с последней женой Корнилова в Коктебеле в 1936 году, кажется, ее звали Зиной или Зоей. На мой вопрос «Как живет Боря?» она сказала: «Когда я шел по улице, - возмущался Борис, - какая-то сволочь наступила мне на руки».
Тогда не было такого постановления, как сейчас, запрещающего людям под хмельком выходить на улицу и петь свои песни. Васильев и Корнилов ходили по улицам размашисто. Васильев на вид был хилым, но хотел показать свою буслаевскую удаль и силу […]. Этот талантливый человек свои силы растратил безумно и в бесшабашных пьяных кутежах потерял скромность Микулы Селяниновича; ярко зеленели его листья - стихотворения, а корни, глубоко с детства ушедшие в землю, в буйной молодости все больше и больше хирели, и он легко был вырван из русской жизни и погиб.
Ваши стихи, Владимир Павлович, вошедшие в этот сборник, разные по вдохновению и тематике. Серия «Советский воин» имеет свои дидактические задачи, требующие от поэта популяризовать уставные параграфы строевой и бытовой жизни солдата. Учитывая это, можно простить Вам стихи «Сверхсрочник», «Рядовой», «Твой командир» и некоторые стихи, где Вы проявляете практический ум и дельные мысли. Но русская поэзия, в историю которой войдете Вы, не простит Вам никогда [...], что Вы доверчивым деревенским парням, страстным любителям воронежской поэзии Кольцова и Никитина (городские молодчики всеми неправдами отлынивают от солдатских обязанностей), представили щепки от поэтического дома. Надо было сжечь эти щепки, и Вам, воронежскому талантливому человеку, представить простым людям свой поэтический дом, где бы они на всю жизнь запомнили Ваше гостеприимство, искали Ваши стихи везде и всюду. Такие стихотворения, как «Снег», «Танк ФРГ», «Ветер», всякого убеждают, что они должны войти в самую ограниченную размером антологию русской поэзии. Они буквально кричат и упрекают Вас в том, что Вы, высокоталантливый обладатель искрометного сердца и вдумчивой головы (сгусток эмоции и рацио), поместили в сборник дидактические и умствующие вещи. Я к Вам, воронежскому певцу, имею особый счет, потому что я был рядовым, вдоль и поперек прошел Вашу воронежскую землю и проливал на ней кровь. Я совсем не доволен Вашим стихотворением «Партизанка», хотя всегда с сердечной болью относился к фронтовым девушкам, ценил их отвагу и ласку, презирал командиров, мыслящих о девушках головой, которая находится между ног. Они в дни войны и после войны возвращались домой, и тыловые женщины, пользовавшиеся лобзанием всяких мужчин в своих домах и на своих квартирах, встречали их страшными словами. Лучше об этом писать в рассказах, повестях и романах подробно, показать веселье и жуть фронтовой девушки. Ваше стихотворение вызывает только жалость к партизанке, а жалость - чувство мерзкое. Я перечитывал это стихотворение и высказываю свое чувство к нему, стихотворению, не презираю партизанку. После войны фронтовые подруги оказались в плачевном положении, презирались как матери незаконнорожденных детей, были случаи, когда родители выгоняли их из кровно родного дома за то, что они кровью и душой защищали Родину. Советское правительство было вынуждено отменить закон об алиментах, потому что фронтовикам трудно было отыскать отцов-производителей детей. Этим правом пользовались и пользуются сейчас все женщины, и обманутые в мирных условиях, и открывающие свои святые ворога всем встречным фал-ам. Все молодчики, как бы повторяя слова Уолта Уитмена «Я зычным голосом восхваляю свой фа-с», ринулись в мир неудержимою разврата, по ночам и небо омрачается паром и запахом сп-мы, воспетой Ильей Сельвинским в поэме «Уляляевщина».
[…]
Вы выражаете восторг перед Казанью. Казань как очаг русской культуры, особенно как гнездо неевклидовой русской математики Лобачевского, хороша, но она меня всегда омрачает скрытым дурным запахом национализма. Я татарский язык знаю прекрасно, лучше многих татарских молодых авторов разбираюсь в фактах татарской литературы, [но] всегда передо мной стоит минарет Сююмбике, символ дикой былой татарщины, под игом которой стонали народности Поволжья и гибли их памятники культуры. Между тем татарскими поэтами устно и печатно восхваляется этот минарет, а татарские историки фальшиво искажают историю, якобы татары были серебряными булгарами и подвергались монгольским нашествиям и истреблению. Татары явились наследниками хищных племен и, разгромив Великое булгарское государство, основали Золотую Орлу, а позже Казанское ханство. Некоторые татарские писатели и поэты устно хвалятся, что они громили русских и держали чувашей под своим кровавым гнетом, а письменно утверждают, что они с радостью встретили русский народ.
Они Вас встретили лестно, потому что Вы - главный редактор издательства. Если будете и переводить стихи татарских поэтов, они Вас будут угощать курятиной, куймаком и биляшом; а явитесь в Казань как просто свободный русский поэт, они не поклонятся Вам и не приподнимут тюбетейку над головой.
Тукай, как поэт, велик и подвергался гонениям, доводился до нищеты и голода за ориентацию на русскую культуру. Татарские литературоведы Халит, Агиш и другие не оглашают многие факты из жизни поэта, боясь уронить перед народом облик звериной татарской буржуазии.
Татары по отношению ко мне на юбилее Тукая поступили просто по-хамски. Я перевел самые крупные произведения Тукая на чувашский язык, издал их трижды, а правительство Татарии преподнесло Почетную грамоту Хузангаю как переводчику. И Хузангай принял бумагу, хотя не перевел ни одной строки.
В этом сумбурном письме хочу еще раз выразить свое удивление, вызванное повелением Грудева. Я написал к нему письмо с просьбой прислать хотя бы несколько строк из перевода моей поэмы «Земля». Прислал мне письмо и перевод одной половины первой главы поэмы Борис Лозовой, редактор издательства «Молодая гвардия». Он пишет, что перевел по поручению Грудева и просил меня, просмотрев перевод, послать в редакцию журнала «Дружба народов». Я выразил в своем письме недоумение обстоятельством, Грудев заключил договор, получил деньги за перевод в августе 1965 года, сейчас наступил уже вторично август, и он обещает представить Вам 500 строк перевода, сделанного Лозовым. Если Игорь в середине августа не представит свой перевод и не откажется от позорного подрядничества, я откажусь от его издевательских услуг и свое возмущение выражу письменно Вам и Е.А. Петрову.
В поэме около 10 000 строк, согласно договору ее необходимо сократить наполовину. Лозовой обычную четырехстопную строфу разбил на восемь строчек. Тогда поэму придется сокращать в четыре раза, и останутся от нее рожки да ножки.
Поэма лежит под спудом с 1962 года после тщательного обсуждения в правлении СП РСФСР. [...]
Кланяюсь Егору.
Ваш Я. Ухсай.
(Яков Ухсай Собрание сочинений. том 7. 2019 г. - Стр. 41-46.)
31 июля 1966
Дорогой Владимир Павлович,
я вчера вернулся в Чебоксары по самым прозаическим делам и увидел на своем столе (на ореховом, старинно-дворянском. Как-нибудь расскажу об этом историческом столе, на котором писал стихи поэт Языков) бандероль «Советской России», и не мог подумать, зная Вашу чертовскую занятость, что в этом конверте зарыто тепло поэта черноземной русской полосы. Только один Твардовский в своей юности и позже был таким аккуратным и отзывчивым к письмам. Это уже утверждает, что Вы - поэт больших человеческих чувств.
Предисловие Василия Федорова написано искренне, не эгоистично, но по взглядам наш талантливый поэт противоречив и нелогичен. Вы везде и всюду на Хопре и Дону могли заметить ивняк, карликовое дерево, но истинный богатырь по своей корневой системе. Он растет и на земле и в воде: если вырвать его и посадить в землю или в воду вниз головой, моментально корни становятся ветвями, а ветки корнями. Если осторожно соблюдать законы вегетации, и дуб может расти в обратном положении - корни будут питаться в атмосфере.
Разделение всех поэтов на чувственников и рассудников рискованно и иногда вредно. К примеру, возьмите стихотворения Тютчева «Люблю грозу в начале мая» и «Цицерон». В первом - молния и гром в чувствах, а во втором - созерцание того общественного мира, над головой которого прошли бури, громы и молнии. В русской поэзии были поэтами мысли и ума Брюсов и в некотором смысле Анненский, но их умы сейчас постарели, стали ветхими и наивными, поэтому читать стихотворения Брюсова скучно и даже неудобно, как сидеть перед пышной женщиной и др-ть грешный чувственный орган.
Никакая философская поэзия, если она не сугубо дидактическая, не живет долго в том случае, если она составлена без горения души, в рамках рассудка. В размышлениях и раздумьях о скоротечной жизни удивительно тонки Батюшков и Баратынский, но Батюшков старался быть больше итальянцем, а Баратынский старался быть русским, но философствовал по-немецки, грустил и печалился по-русски.
Нам, солдатам, которые провели войну в окопах (не как Сурков. Френкель и др. в штабных столовых), конечно по душе Денис Давыдов, поэт волжской полосы. Нам нужно знать и воспринять некоторые образы Н. Клюева и С. Клычкова (сборник стихов «В гостях у журавлей»), но вырвать эти образы и посадить в землю вверх корнями, чтобы высушить их от всякой русской чертовщины (роман С. Клычкова называется «Чертухинский балакирь») и дурной бахвальщины и русской ограниченности (С. Клычков - роман «Сахарный немец», Н. Клюев - «Избяная Индия»). Мне кажется, с Вами, Владимир Павлович, согласны, что в русской поэзии мысли и чувства сливаются в один сгусток по-пушкински разносторонне и по-лермонтовски горячо и гневно, что русский человек не любит показывать свой ум, повторяя слова Л. Толстого «слишком большой ум - противен» Французы, как сверхинтересный поэт Сюлли-Прюдом (его стихотворение «Разбитая ваза»), кичились своим умом, но талантливо и блестяще, национально и независимо.
Русские поэты интересны тем, что они не всегда шагают ногами, иногда ходят головой по земле, ноги торчат в воздухе, руками и сердцем уходят в землю. Тем они и сильны, не чета другим народам и их поэтам. Только один великий Гете иногда становился земным, потому что оставался язычником пол влиянием греческой поэзии, особенно поэмы Лукреция «О природе вещей» (имеется превосходный перевод Ф.А. Петровского). Вам, поэту-певцу великой матери-земли, усиленно советую перечитывать эту поэму и поэму Донелайтиса, литовского поэта, «Четыре времени года» […]
Не сердитесь на меня за искреннюю правду - не только в народе, но и в студенческих коллективах не знают П. Васильева, Б. Корнилова, В. Федорова и Вас, и многих талантливых русачей. Просмотрите 6-й номер журнала «Юность» и прочтите статью Лакшина о Маршаке, где он объявляет Маршака великим вдохновителем и наставником русской поэзии и приводит позорнейшую реплику Маршака в адрес Д. Бедного. Демьян был весьма талантливым русским поэтом, но критики совсем забыли его, забыли преднамеренно, чтобы поднять на шит антинародную поэзию Сельвинского и Багрицкого, особенно его [...] поэму «Февраль». Воцарилось полное молчание о Васильеве и Корнилове, погибших трагически. Я обоих знал лично. Были они в трезвой жизни, как и Есенин, вежливы и стыдливы, но по велению греческого Бахуса пили русскую водку и ходили на головах. Как-то я встретился с последней женой Корнилова в Коктебеле в 1936 году, кажется, ее звали Зиной или Зоей. На мой вопрос «Как живет Боря?» она сказала: «Когда я шел по улице, - возмущался Борис, - какая-то сволочь наступила мне на руки».
Тогда не было такого постановления, как сейчас, запрещающего людям под хмельком выходить на улицу и петь свои песни. Васильев и Корнилов ходили по улицам размашисто. Васильев на вид был хилым, но хотел показать свою буслаевскую удаль и силу […]. Этот талантливый человек свои силы растратил безумно и в бесшабашных пьяных кутежах потерял скромность Микулы Селяниновича; ярко зеленели его листья - стихотворения, а корни, глубоко с детства ушедшие в землю, в буйной молодости все больше и больше хирели, и он легко был вырван из русской жизни и погиб.
Ваши стихи, Владимир Павлович, вошедшие в этот сборник, разные по вдохновению и тематике. Серия «Советский воин» имеет свои дидактические задачи, требующие от поэта популяризовать уставные параграфы строевой и бытовой жизни солдата. Учитывая это, можно простить Вам стихи «Сверхсрочник», «Рядовой», «Твой командир» и некоторые стихи, где Вы проявляете практический ум и дельные мысли. Но русская поэзия, в историю которой войдете Вы, не простит Вам никогда [...], что Вы доверчивым деревенским парням, страстным любителям воронежской поэзии Кольцова и Никитина (городские молодчики всеми неправдами отлынивают от солдатских обязанностей), представили щепки от поэтического дома. Надо было сжечь эти щепки, и Вам, воронежскому талантливому человеку, представить простым людям свой поэтический дом, где бы они на всю жизнь запомнили Ваше гостеприимство, искали Ваши стихи везде и всюду. Такие стихотворения, как «Снег», «Танк ФРГ», «Ветер», всякого убеждают, что они должны войти в самую ограниченную размером антологию русской поэзии. Они буквально кричат и упрекают Вас в том, что Вы, высокоталантливый обладатель искрометного сердца и вдумчивой головы (сгусток эмоции и рацио), поместили в сборник дидактические и умствующие вещи. Я к Вам, воронежскому певцу, имею особый счет, потому что я был рядовым, вдоль и поперек прошел Вашу воронежскую землю и проливал на ней кровь. Я совсем не доволен Вашим стихотворением «Партизанка», хотя всегда с сердечной болью относился к фронтовым девушкам, ценил их отвагу и ласку, презирал командиров, мыслящих о девушках головой, которая находится между ног. Они в дни войны и после войны возвращались домой, и тыловые женщины, пользовавшиеся лобзанием всяких мужчин в своих домах и на своих квартирах, встречали их страшными словами. Лучше об этом писать в рассказах, повестях и романах подробно, показать веселье и жуть фронтовой девушки. Ваше стихотворение вызывает только жалость к партизанке, а жалость - чувство мерзкое. Я перечитывал это стихотворение и высказываю свое чувство к нему, стихотворению, не презираю партизанку. После войны фронтовые подруги оказались в плачевном положении, презирались как матери незаконнорожденных детей, были случаи, когда родители выгоняли их из кровно родного дома за то, что они кровью и душой защищали Родину. Советское правительство было вынуждено отменить закон об алиментах, потому что фронтовикам трудно было отыскать отцов-производителей детей. Этим правом пользовались и пользуются сейчас все женщины, и обманутые в мирных условиях, и открывающие свои святые ворога всем встречным фал-ам. Все молодчики, как бы повторяя слова Уолта Уитмена «Я зычным голосом восхваляю свой фа-с», ринулись в мир неудержимою разврата, по ночам и небо омрачается паром и запахом сп-мы, воспетой Ильей Сельвинским в поэме «Уляляевщина».
[…]
Вы выражаете восторг перед Казанью. Казань как очаг русской культуры, особенно как гнездо неевклидовой русской математики Лобачевского, хороша, но она меня всегда омрачает скрытым дурным запахом национализма. Я татарский язык знаю прекрасно, лучше многих татарских молодых авторов разбираюсь в фактах татарской литературы, [но] всегда передо мной стоит минарет Сююмбике, символ дикой былой татарщины, под игом которой стонали народности Поволжья и гибли их памятники культуры. Между тем татарскими поэтами устно и печатно восхваляется этот минарет, а татарские историки фальшиво искажают историю, якобы татары были серебряными булгарами и подвергались монгольским нашествиям и истреблению. Татары явились наследниками хищных племен и, разгромив Великое булгарское государство, основали Золотую Орлу, а позже Казанское ханство. Некоторые татарские писатели и поэты устно хвалятся, что они громили русских и держали чувашей под своим кровавым гнетом, а письменно утверждают, что они с радостью встретили русский народ.
Они Вас встретили лестно, потому что Вы - главный редактор издательства. Если будете и переводить стихи татарских поэтов, они Вас будут угощать курятиной, куймаком и биляшом; а явитесь в Казань как просто свободный русский поэт, они не поклонятся Вам и не приподнимут тюбетейку над головой.
Тукай, как поэт, велик и подвергался гонениям, доводился до нищеты и голода за ориентацию на русскую культуру. Татарские литературоведы Халит, Агиш и другие не оглашают многие факты из жизни поэта, боясь уронить перед народом облик звериной татарской буржуазии.
Татары по отношению ко мне на юбилее Тукая поступили просто по-хамски. Я перевел самые крупные произведения Тукая на чувашский язык, издал их трижды, а правительство Татарии преподнесло Почетную грамоту Хузангаю как переводчику. И Хузангай принял бумагу, хотя не перевел ни одной строки.
В этом сумбурном письме хочу еще раз выразить свое удивление, вызванное повелением Грудева. Я написал к нему письмо с просьбой прислать хотя бы несколько строк из перевода моей поэмы «Земля». Прислал мне письмо и перевод одной половины первой главы поэмы Борис Лозовой, редактор издательства «Молодая гвардия». Он пишет, что перевел по поручению Грудева и просил меня, просмотрев перевод, послать в редакцию журнала «Дружба народов». Я выразил в своем письме недоумение обстоятельством, Грудев заключил договор, получил деньги за перевод в августе 1965 года, сейчас наступил уже вторично август, и он обещает представить Вам 500 строк перевода, сделанного Лозовым. Если Игорь в середине августа не представит свой перевод и не откажется от позорного подрядничества, я откажусь от его издевательских услуг и свое возмущение выражу письменно Вам и Е.А. Петрову.
В поэме около 10 000 строк, согласно договору ее необходимо сократить наполовину. Лозовой обычную четырехстопную строфу разбил на восемь строчек. Тогда поэму придется сокращать в четыре раза, и останутся от нее рожки да ножки.
Поэма лежит под спудом с 1962 года после тщательного обсуждения в правлении СП РСФСР. [...]
Кланяюсь Егору.
Ваш Я. Ухсай.
(Яков Ухсай Собрание сочинений. том 7. 2019 г. - Стр. 41-46.)