Заявление Василия Митты наркому внутренних Чувашской АССР (1 февраля 1939 г.)
Народному комиссару
Внутренних дел Чувашской АССР
[от] заключенного Алатырского НТК
Чуваш. АССР,
Митта Василия Егоровича,
происходящего из села Б.Арабузей
Тархановского р-на ЧАССР
Заявление-жалоба.
Трагедийное положение - быть обвиненным и не знать, за что же, собственно, обвинили? Единственная мысль - скорее оправдаться, скорее получить свободу. Но в чем мне оправдываться, народный комиссар, какими доводами спасти себя, спасти честь моей семьи, - не знаю! И нет ничего удивительного в том, если эта жалоба к вам только SOS, а не обстоятельное опровержение того решения, которое состоялось обо мне без моего участия и содержание коего мне совершенно неизвестно. Материалы обвинения, предъявленные мне, были настолько несостоятельны, что мы со следователем буквально не находили о чем говорить. Видимо, поэтому я скоро был оставлен в покое и в течение почти целого года ни разу больше не вызывался.
Долго я надеялся на благополучный исход своего дела, долго утешал себя мыслью о скором освобождении, но, к сожалению, все пошло иначе, и я по чьей-то злой воле оказался в ИТК. Спрашивается, кого осудили? Кто судьи?
Мне говорят, и я тому верю, что решение тройки НКВД ЧАССР по моему делу вынесено еще при Розанове в декабре 1937 года (арестован я 18 декабря 1937 года). Но почему об этом решении объявили мне только 23-го июля 1938 года - мне не известно. В августе прошлого года я узнал об аресте Розанова. Это событие навело меня на мысль, что дело мое будет пересмотрено, и я буду на свободе. Помимо этого, меня не брали в этап, что еще больше поддерживало уверенность во мне на скорое освобождение. Я полагал, что новый нарком, разбирая дела старого, мог обнаружить мое дело и, видя всю несостоятельность предъявленных мне обвинений, решил повременить с исполнением существующего обо мне постановления, дабы предоставить возможность следствию еще раз поинтересоваться моим делом. Иначе я не мог думать, ибо знал и знаю, что малейший критический подход к этому пришибеевскому решению Розанова разрешил бы дело совершенно в противоположном духе. Но, к моему несчастью, мои предположения не оправдались, - 14 декабря 1938 года я неожиданно был вызван в этап и отправлен в колонию.
За что же я мог оказаться в таком положении? Постараемся судить об этом по тем вопросам, которые не совсем членораздельно были поставлены передо мной следователем.
Может быть, меня осудили за то, что я в 1926 году, будучи почти неграмотным во всех отношениях юнцом (мне было тогда 17 лет), написал и опубликовал в редактируемом Золотовым А. И. журнале «Сунтал» стихотворение «Сӗрӗмре» («В угаре»), которое не что иное, как продукт болезненного реагирования на вредные темы, поднятые в то время националистами в чувашской литературе? Это стихотворение не является каким-то литературным выражением националистической платформы в чувашской поэзии, как о нем, оказывается, толковал на следствии Кузнецов И. Д., оно, по существу своему, было своевременным и серьезным предупреждением о том, что нужно остерегать литературную молодежь от вражеских влияний чувашского национализма. Поэт, ведя рассказ от первого лица, в этом стихотворении заявляет прямо:
«Апла мар, апла мар! Эп аташнӑ.
Ҫамрӑк пуҫӑм тискер сӗрӗмре...
Ман пекех шутласассӑн кашни -
Кам чечеклӗ ҫӗнӗ ӗмӗре?»
(Перевод: «Нет, не так, нет, не так! Это только бред.
Голова моя юная в угаре ужасном...
Если все так будут думать, как я,
Кто же тогда сделает цветущей новую жизнь?»)
О чем же пел поэт-недоросль в этом злополучном «Сӗрӗмре»? «Пел» он о том, что уходит славная Булгария с ее древними обычаями, что чувашская культура едва ли имеет будущность. Ясно, о Булгарии и перспективах развития национальной культуры чуваш у меня тогда не было никаких представлений, а «Сӗрӗмре» мое - только несознательное подражание тем, кто действительно серьезно распространял подобные мыслишки. Допустим, что в те годы (1926-1927) я не был свободен от вредоносных влияний чувашского национализма, но в то же время, справедливость требует сказать, - я отмахивался от национализма, давал ему отповедь, правда, не совсем достаточную, и призывал себя и других к новым темам - темам светлой советской действительности, - об этом свидетельствует приведенное здесь четверостишие, а также вся концовка «Сӗрӗмре». Иначе нельзя понимать это стихотворение.
Я никогда не был и не мог быть с националистами, даже делая ошибки, я всегда оставался самим собой - выходцем из деревенской бедноты, верным власти своей родной и ее идеям, никогда не испытывал душевного раздвоения, ибо я инстинктивно чувствовал направление творчества, которое могло быть только советским, только социалистическим. Ошибки мои могут быть объяснены только тем, что я не был вооружен тогда учением Ленина- Сталина. На «черновой» практической работе я действовал правильно, как комсомолец, как активный селькор областных газет - боролся с кулачеством, боролся с искривлениями советских законов на местах, организовал молодежь в комсомол, в различные секции и кружки, - одним словом, в этом отношении я был неплохим членом ВЛКСМ (в комсомоле я с 13 лет), а вот на «поэтическом фронте» я тогда подкачал - и национализм, и есенинщина побывали в моих стихах первого периода.
Как пристают подобного рода болезни вообще - понятно, но не надо забывать и то, что я был тогда довольно легкомыслен и молод, находился как раз в том возрасте, когда люди, не имеющие жизненного опыта и политической подготовки, легко поддаются вредным поветриям своего времени (иногда даже из глупых соображений - лишь бы поддержать моду и быть похожим на «знаменитых», - так было и со мной - когда ходила есенинская зараза и когда хулиганство являлось своеобразным культом для некоторой части литературной молодежи). Нет нужды скрывать, что время было тогда действительно такое, когда чувашские националисты, стоявшие у власти, безнаказанно проповедовали пресловутую «булгарскую теорию», а литературные черные вороны, вроде Воронского, до небес превозносили Есенина. Партия и ее истинные сыны помогли мне разобраться в этих вредных течениях, и мои ошибки далеко не пошли, они своевременно были устранены, как случайное явление, не имеющее ничего общего с моей природой, моим происхождением и характером моего воспитания.
Оглядываясь назад и разбирая свои ошибки в прошлом, я говорю: да, я ошибался, некоторые болезни нэпа сказались тогда на моих стихах, но в то же время я выработал в себе такой иммунитет против подобных болезней, который держится до сих пор и будет держаться, иначе говоря, вся эта зараза побывала в моем здоровом от природы организме только в профилактической дозе, как прививка от других заболеваний.
Неужели за эти ошибки мне могли дать 10 лет ИТЛ? Едва ли? Ибо угар «Сӗрӗмре» давным-давно рассеян, меня в последние 9-10 лет знали и знают как автора колхозных и комсомольских стихов и поэм, как автора неплохих политических стихотворений, посвященных большим вопросам нашей богатой, многогранной советской действительности. «Сӗрӗмре» давно забыто. О нем вспомнил только Кузнецов И. Д. (в 1937 году, т.е. через 10 лет!) и, желая отомстить мне за мои выступления против него, сделал недобросовестный перевод этого стихотворения и представил его НКВД. Под Кузнецовским «Сӗрӗмре» я, конечно, не подпишусь, отказываюсь от его «угарного» творчества: так же, как отказался от своего «Сӗрӗмре» еще в 1928 году.
Никак не думаю, что за «Сӗрӗмре» мне дали такое наказание. За что же тогда?
Может быть, за то, что я в 1935 году на конференции языковедов в Чебоксарах подверг критике слабую работу языковедов и писателей по развитию чувашского языка и литературы (Кузнецов на следствии эту мою критику истолковал в извращенном виде). Я говорил тогда об отсутствии хорошо разработанной грамматики чувашского языка, что по вопросу перевода с русского на чувашский язык трудов классиков марксизма и классиков художественной литературы существует разнобой, и переводчики не могут найти общего языка, общих принципов и т. д. Я говорил, что есть примеры пренебрежительного, не большевистского отношения к развитию чувашского языка, что нужно побольше пользоваться этим языком, получше оттачивать его, придавать ему силу и гибкость, ибо время требует, чтобы язык в условиях социалистического строительства был самым сильным оружием за коммунизм, а сила и острота этого оружия находятся в тесной зависимости от того, насколько мы уважаем это оружие, насколько часто прибегаем к нему, насколько хорошо и умело им пользуемся. Справедливость требует сказать, что немногие наши языковеды и немногие наши политические работники республиканского масштаба в совершенстве владеют этим оружием. (В этом месте посыпались на меня всевозможные реплики - членораздельные и нечленораздельные - со стороны Кузнецова и его приспешников, сидящих в президиуме.) Чувашский язык должен быть, как и все другие языки Советского Союза, не только языком простых житейских общений, но и языком высококультурных советских книг, языком советской трибуны для чувашского народа. Я говорил, что у нас даже вывески на учреждениях не всегда пишутся на двух языках, как это требуется по существу по существующему на этот счет положению. На первый взгляд, как будто бы это пустячное дело, не стоило бы и говорить - ведь только вывески! Но по-настоящему это не так. Вывески - язык наших советских учреждений, они гостеприимно обращаются к любому советскому гражданину на его родном языке: добро пожаловать, двери для вас всегда открыты. Что значит такое обращение от имени высоких учреждений, размещенных в прекрасных новых дворцах столицы республики, для чувашина-колхозника, только лет двадцать тому назад не знавшего никакого доступа в подобные дворцы. Как не радоваться ему - советская власть говорит с ним на его родном языке. Вот что значит вывеска! - так я говорил на конференции языковедов. (Здесь я восстанавливаю свою речь с такой подробностью лишь потому, что она на конференции не была застенографирована. Кузнецов же воспользовался этим моментом и на следствии, оказывается, изложил эту мою речь в искаженном виде.) Язык - оружие классовой борьбы. Это оружие не может быть старым, не гибким, тупым, отсталым, оно, как современное оружие, должно отвечать всем требованиям нашей социалистической эпохи. Нигилистическое отношение к этому великому оружию не имеет ничего общего с политикой партии, наоборот, находится с ней в резком противоречии...
Только узколобый обыватель может подумать: раз человек говорит по таким вопросам, значит, он не свободен от националистических настроений. Обыватель ужасно боится этих вопросов и старается подальше стоять от них, а так как он очень близорук, то все ему в этих вопросах, к которым боится приблизиться, кажется подозрительным, опасным. В таких случаях он говорит - скользкий вопрос! «Скользкий» потому, что он, обыватель, или не знает, или же не разделяет великих положений Ленина-Сталина по этим вопросам. Однажды меня спросили: «Почему у вас фамилия Митта, а не Миттов или Митин?» Обывательщина! А задали мне этот вопрос в таком учреждении, где не может быть места обывателям и обывательщине. Разве в этом национализм?
В последние годы чувашский национализм на фронте литературы и языковедения имел совершенно определенные формы проявления. Люди, под предлогом того, что ничего не выйдет, отказывались работать, стали проповедывать бесперспективность языка и культуры у чуваш, затирали молодежь, бездельничали и в то же время прочно установили практику смычки и любезных взаимоотношений с врагами народа. Под этими людьми я имею в виду, прежде всего, бывших руководителей культурного фронта и Союза писателей Чувашии - Кузнецова И.Д., Чернова Е.С., Золотова А.И. и Данилова Д.Д. Только благодаря их попустительству (вернее - по их прямой поддержке), чувашские националисты и троцкисты творили свои гнусные дела на культурном фронте Чувашии, строили различные преграды и старались создавать деморализующие условия на пути строительства чувашской культуры, национальной по форме и социалистической по содержанию. Они «на деле» желали оправдать поганенькую «теорию бесперспективности» Эльменя.
Истинные коммунисты и комсомольцы культурного фронта Чувашии, зная о такой практике в деятельности чувашских буржуазных националистов, не могли молчать, они в течение ряда лет выступали не только против Юмана, Петрова М.П. и Рзая В. и др., но без всякой опаски, хотя и рискуя многим, в конце концов взяли под сомнение деятельность и таких руководителей, как Кузнецов и Золотов, а впоследствии сумели разоблачить их, как приверженцев Эльменя, как покровителей чувашского национализма, ведущих политику развала на культурном фронте республики.
Что же, за участие в разоблачении таких людей, по- моему, не обвиняют.
Не зная, за что меня обвинили, я знаю одно: как создано и кем создано мое «дело».
В последние годы Кузнецов И. Д. и его ставленники в Союзе писателей Чувашии имели полное основание думать, что Митта - с его беспокойным характером - для них не совсем удобен. Несмотря на самое, казалось бы, безупречное отношение к нему со стороны руководителей Союза писателей, он, этот парень, и не думает быть вместе с ними в их грязных делах по защите отъявленных кулацких писателей (Рзая, Юмана и др.), он нисколько не разделяет их практику в вопросе воспитания молодых кадров, работа с которыми официально предоставлена Рзаю, неофициально - Юману. Отсутствие подхалимских черт, прямота и непримиримость в принципиальных вопросах, страсть к большевистской критике и самокритике и плюс - честная творческая работа, что характеризует в наше время любого порядочного советского писателя и гражданина, - все это не годилось для кузнецовского, золотовского руководства. К носителям этих качеств они относились со всей осторожностью и предупредительностью, действуя по принципу: где нужно - льсти, где нужно - устрашай, но слишком близко к себе не подпускай!
Действительно, такое своеобразное отношение я имел к себе в последние годы со стороны руководителей Союза писателей. Они, в том числе и Кузнецов, охотно хвалили мои произведения, отмечали особую остроту и содержательность моих выступлений на собраниях, но, в то же время, проявляли высшую нервозность в тех случаях, когда заденешь, бывало, их, как работников плохих и беспечных, не желающих по-большевистски работать и руководить...
До 1933 года я по-настоящему не знал этих людей (Кузнецова, Золотова), но, начиная с этого года, я имел достаточные основания подозревать их в пагубной для чувашской советской литературы деятельности. В упомянутом году на одном из больших собраний писателей был поставлен вопрос о творчестве Рзая. Основной докладчик по этому вопросу (Ялавин С.В.) правильно охарактеризовал литературную деятельность антисоветскую, кулацкую. Я поддержал докладчика. Как же подошли к данному вопросу Кузнецов и Золотов? Они объявили Рзая «перестроившимся» писателем, чуть ли не классиком советской литературы и требовали, чтобы отношения к Рзаю со стороны других литераторов были «пересмотрены и изменены» - в соответствии с тем, что, дескать, ко всеобщему удовольствию, наконец-то изменилось творческое направление и методы творчества такого даровитого, как Рзай, писателя, о чем свидетельствует его последний рассказ «Кӳршӗсем» («Соседи»), В ответ на это я говорил, что в таком высокопарном стиле беспечных слепцов, не видящих, что впереди, мы не можем судить о творчестве писателя, который еще недавно создавал произведения кулацкого толка. Выходец из кулацкой семьи, в течение многих лет упорно служивший интересам своего класса, в годы развертывания социалистических побед в нашей стране истерично кричавший и угрожающе рычавший: «Кистенӗм ҫук! Кистенӗм ҫук!» (Нет кистеня! Нет кистеня! - по общему смыслу стихотворения, - а то бы я расправился с вами!), - такой человек пока не дает повода говорить о себе, как о перестроившемся писателе. Кузнецов и Золотов, видя, что я публично не разделяю их «высокого» мнения, сначала убеждали меня («Твое раннее творчество, Митта, тоже не без изъянов, но ты легко отделался от них; почему же тогда не хочешь допустить мысли, что Рзай тоже, как и ты, освободился от своих ошибок»), а потом стали ругать и оскорблять («Ты - бывший хулиган, не забывай, что ты обязан своим исправлением нам» и т. д.). Докладчик, упорно стоявший на своем, был назван шельмецом, не заслуживающим никакого доверия человеком. Под конец была принята обширная резолюция, объявляющая Рзая советским писателем, а докладчика - прохвостом.
Вскоре после того появился очередной сборник рассказов Рзая, которым признательный писатель отблагодарил своих друзей и покровителей по-цезарски, - сборник оказался чисто кулацким, по настоянию общественности бюро обкома ВКП(б) вынесло о нем и об авторе его специальное решение.
Таких столкновений у меня с Кузнецовым и Золотовым в последние годы было немало. Мне, работнику деревни, немало проработавшему в годы коллективизации по ликвидации кулачества на селе, здесь, в городе, как-то страшно было видеть защиту кулацких идеологов и кулацких подпевал со стороны высокопоставленных людей. В первое время я просто недоумевал, а впоследствии, видя, что Союз писателей Чувашии, в лице их руководителей, делает определенную ставку на таких людей, - заговорил... (Довольно подробные описания моих взаимоотношений с Кузнецовым и Золотовым вы найдете, народный комиссар, в моей речи на собрании писателей от 10-го апреля 1937 года и отчасти в моих письменных показаниях следствию. Убедительно прошу вас познакомиться с этими документами, которые выяснят вам, на какой почве возникли и обострялись из года в год эти взаимоотношения. Здесь же скажу только одно: будь я в то время равнодушен, как некоторые наши писатели, к вредительской деятельности руководителей Союза писателей и не делай последнего выступления 10-го апреля 1937 года против Кузнецова, Золотова, Данилова Дм. с выражением политического недоверия к ним, я никогда не оказался бы в тюрьме. Также могу сказать - подойди Чемоданов, следователь НКВД ЧАССР, к разбору моего дела со всей серьезностью, я никогда не оказался бы в колонии - с позорным клеймом политически неблагонадежного человека.)
Как же меня посадили в тюрьму?
Мое выступление от 10-го апреля 1937 года, о котором я уже упомянул, явилось основным толчком для развертывания той бессовестной травли, которая была предпринята Кузнецовым против меня и которая продолжалась в течение всего лета 1937 года, пока не был арестован основной вдохновитель этой травли - сам Кузнецов.
Несмотря на то, что это мое выступление получило одобрение большинства и прекрасный отзыв со стороны представителя Москвы (коммуниста Аршаруни), Кузнецов поспешил объявить его (это выступление) националистическим.
Иначе, пожалуй, он и не мог поступать, ибо в нем действовало не столько оскорбленное самолюбие не привыкшего к критике человека, - сколько страх за себя - он прекрасно знал, что эта критика для него даром не пройдет.
Что же, собственно, оставалось делать Кузнецову в ответ на мое выступление? Признаться в том, что я его обвиняю - значит, объявить о своем политическом банкротстве, - на это, конечно, он не мог идти. Оставалось одно - мобилизовать всю силу и тяжесть своего положения и обрушиться на смельчака, который дерзнул выступить против любимцев секретаря обкома С.П. Петрова. Кузнецов потребовал, чтобы собрание обсудило мое выступление. Осуждающих оказалось немного (Золотов, Захаров Е.З., Данилов Д.Д.). Тогда он «авторитетно» заявил, что Митта, видите ли, критикует не Кузнецова, а руководство обкома, не Золотова и Данилова, а партийное руководство Союза писателей. Потом он придрался к одному месту моей речи, где говорилось о недостаточной разрешенное вопросов, связанных со строительством языковой культуры у чуваш, и заявил: Митта отрицает факт разрешенное национального вопроса народа. (В связи с этим иезуитским выпадом Кузнецова я сделал необходимое заявление собранию. Это заявление у вас должно быть, также имеется у вас мое обстоятельное объяснение, данное по этому вопросу.) Таким ловким способом Кузнецов хотел добиться решения собрания, в котором осудил бы меня, как ярого буржуазного националиста. Несмотря на все старания Кузнецова, собрание на это не пошло, но все же после долгих споров (ведь Кузнецов был тогда членом бюро обкома!), отметило некоторые неточности в моих формулировках, которыми могут воспользоваться националисты (текст того решения собрания писателей в точности не помню, в случае необходимости - в Союзе писателей). Все это не удовлетворяло Кузнецова. Он поставил для себя задачей - во что бы то ни стало доконать Митта. И вот он дает задание своим приспешникам выступать обо мне, как о националисте, переводит мое стихотворение «Сӗрӗмре» и выдает его, как произведение последних лет. Потом откуда-то ловит слух (может быть, просто-напросто, сам выдумал) о том, что Митта, оказывается, в 1927 году имел какие-то отношения к троцкистской организации в Ульяновском Чувашпедтехникуме. Ретивые «кузнецовцы», пользуясь этой выдумкой своего «удамана», начинают кричать обо мне на всех перекрестках, травить на собраниях, пока не выяснилось действительное положение вещей. Тщательным расследованием, предпринятым комиссией партийного контроля и горкома комсомола, устанавливается, что обвинения меня в троцкизме не имеют никаких оснований. Кроме этого, в комиссии партийного контроля (М.М. Сахьянова и З.А. Андреева) к моему выступлению на собрании писателей отнеслись не как Кузнецов, совсем иначе, - в моей речи ничего вредного или ошибочного не нашли, о чем сделали соответствующее заявление).
После этого можно было бы ожидать, что Кузнецов угомонится. Но он был не из таких, чтобы оставить дело без завершения. Путем всяких шарлатанских фокусов и комбинаций, пользуясь методом запугиваний и шантажа, Кузнецов и его приспешники добиваются исключения меня из Союза писателей - сроком на один год, потом исключают из комсомола - якобы за неразоблачение Степанова Н.А., которого я таковым никогда не знал и не имел с ним в последние 10 лет никаких близких связей (обо всем этом - подробно описано в моем письме к М.М. Сахьяновой, копия которого у вас имеется). В общем, вокруг меня создали такую атмосферу, что даже близкие товарищи отшатнулись от меня, как от прокаженного (шутка ли, сам секретарь обкома Петров С.П. назвал Митта националистом!), прекрасно зная, что я, их товарищ, ни в чем не виноват, перед лицом всесильного Кузнецова не все из них находили мужество вступаться за меня.
После падения Кузнецова начатую им травлю против меня повели дальше Иванов П.И. (бывший редактор газ. «Канаш») и Сымокин А.С. (бывший секретарь ОК ВЛКСМ), тем самым продолжая «лучшие» традиции своего безвременно ушедшего «блаженной памяти друга». Вполне понятно, эти люди дозарезу нуждались в самостраховке, им обязательно нужно разоблачить кого-нибудь. Прекрасно зная, что я и не националист, и не троцкист, они без всяких фактов обвинили меня в смертных грехах. Кузнецовский «козел отпущения» им был выгоден, ибо, терзая его, они обеспечивали себе возможность не беспокоить других, кои, как впоследствии выяснилось, действительно являлись националистами и троцкистами.
Следует особо отметить выступление Иванова П.И. на областной партконференции 1937 года, где он, говоря обо мне, как о националисте, нагло обвинял меня в том, что я как будто бы являюсь противником преподавания русского языка в школах Чувашии. При этом он делал вид, что ссылается на мое выступление от 10-го апреля. Имей Иванов поменьше наглости и нахальства, конечно, он никогда не пошел бы на этот поступок. Против русского языка я, конечно, никогда не выступал и в моей речи, на которую так часто ссылался Иванов, нет и не могло быть подобных мыслей. Русский и чувашский языки - это мои родные языки. Я всегда доказывал, что чувашский язык может получить свое полное развитие только благодаря великому русскому языку. Благотворное влияние русского языка на развитие чувашского языка и культуры - уже на виду. Произведения классиков марксизма и классиков русской литературы прекрасно передаются на чувашском языке. (Я сам, к слову говоря, являюсь одним из переводчиков Пушкина. «Борис Годунов» в чувашском переводе - моя работа.) В обиход чувашской речи в последние десятилетия вошло очень много русских слов и выражений - это тот вклад и та животворящая сила, благодаря чему чувашский язык, как и языки многих национальностей СССР, стал языком современным, революционным, языком советской мысли и советских дел. Враги народа, устроившиеся в некоторых школах нашей республики, по указанию Чернова Е.С. (Наркомпрос Чувашской АССР) и Кузнецова (Культпроп обкома), в каких-то целях хотели изгнать этот язык из чувашских школ, вульгарно мотивируя тем, что родной язык учащихся мешает им в усвоении русского языка. Вот об этом-то я говорил в своем выступлении на собрании писателей. Я имел конкретные данные об извращениях национальной политики партии в школьном вопросе и об этом не мог не говорить. Иванов, говоря обо мне, как о противнике русского языка, наверное, имел в виду этот момент в моем выступлении. Вместо того, чтобы добросовестно проверить все же вопиющие безобразия, о которых я говорил, и принять соответствующие меры к их устранению, он, этот дурак, за несколько лет своей редакционной работы не написавший ни одной более или менее грамотной статьи, обрушился на меня, как на врага, а истинных врагов взял под защиту. (В скобках могу сказать: кто сомневается во мне по данному вопросу, тех я с удовольствием отсылаю к моим многочисленным письмам, написанным к братьям. Почти в каждом из этих писем я говорю о необходимости усиленных занятий над овладением русским языком и русской культурой.)
Итак, я оказался жертвой бессовестной травли, организованной Кузнецовым и его ныне разоблаченными друзьями. Избрав меня объектом гнусных нападений, они бездарно разыгрывали «борьбу с национализмом», с расчетом - освободить себя и своих близких друзей, виновных в националистической деятельности, от подозрений, от могущих быть разоблачений. Но их расчет не удался. Их разоблачили, и они сами досрочно разоблачили себя и друг друга. Теперь известно, что все те болезни, которые бытовали в Союзе писателей Чувашии, и гнусные извращения политики партии на фронте культурного строительства - были результатом деятельности вражеского руководства республики, к которому принадлежал и Кузнецов, и Золотов А.И.
Кузнецов не бросил клеветать на меня и после своего ареста. Несмотря на то, что я пункт за пунктом опровергал все его вражеские версии обо мне, он все же нашел возможность затащить меня за собой в тюрьму (я арестован на один месяц позже Кузнецова).
Писатели Чувашии прекрасно знают историю моей трагедии. Они знают меня как честного советского писателя и гражданина. Ну, как же они могли относиться ко мне, когда выступали против меня такие люди, как Петров С.П., Кузнецов, Иванов П.И. и др.? Они пожимали плечами и недоуменно молчали, а некоторые, правда, таких было очень мало, пробовали и подпевать Кузнецовым (поскольку от них требовали этого в категорической форме). Только после того, как выяснилось истинное лицо руководителей культурного фронта Чувашии, мне стали заявлять, что я мало в чем повинен и, безусловно, буду возвращен в ряды писателей. Так говорил Эльгер С.В., Уйӑп Мишши (Шумилов М.Д.), так говорили и думали многие другие. Как они думают сейчас - не знаю, но все же полагаю, что все честные люди, хорошо знавшие меня, должны принять это как недоразумение, которое рано или поздно будет устранено.
Как трудно быть жертвой злой клеветы, но еще труднее сознавать, что ты был избран в качестве незначительной жертвы подлецами, к которым я был очень кстати подброшен Кузнецовым, когда они резко нуждались «в разоблачении кого бы то ни было», но только не себя и не своих близких друзей по совместной вражеской деятельности в комсомоле и партийной организации.
Я - сын трудового народа. Единственная цель в моей жизни - как можно больше пользы принести своему народу и родине. Я горжусь, что мои лучшие стихи переложены в народе на песни и как народное творчество бытуют в наших счастливых колхозах (песня «Заря», записанная в Чувашии и помещенная в прекрасной книге «Творчество народов СССР», - это мои стихи). Я горжусь, что десятки тысяч учащихся в Чувашии знают мои стихи наизусть. Я горжусь, что на республиканской олимпиаде в 1934 году колхозники выступали с моими произведениями. В народе знают меня не как буржуазного националиста, а как советского певца. В первые годы коллективизации, когда я работал в деревне, где только не приходилось мне бывать, колхозники и колхозная молодежь знали меня как инициативного, энергичного комсомольца, как своего советского, колхозного человека.
Это не бахвальство! Я был скромнее скромных. Но теперь, когда против меня выдвинуты такие адские обвинения, я вынужден заявлять вопреки, может быть, правилам нашей этики - о своих достоинствах, которые не могут быть попраны, ибо они принадлежат советскому человеку, как результат его воспитания идеями Ленина-Сталина.
Родители мои - неграмотные чуваши, ни слова по- русски не знающие.
Кто мои братья и сестры в настоящее время?
Старший - Илья - участник гражданской войны, коммунист с 1920 года, низовой партийный и советский работник (несколько лет - секретарь партийных ячеек в разных селениях, председатель колхоза, ныне райфинработник).
Петр - член ВЛКСМ с 1925 года, рабочий лесозавода, первый председатель колхоза в своем селе, строитель крахмального завода при колхозе, потом в армии, в частях ОГПУ, после - Комвуз им. Свердлова в Москве, ныне - работник республиканской прессы.
Иван - комсомолец, работник районной газеты.
Коля - комсомолец, учится в средней школе.
Сестры - колхозницы-ударницы. Жена моя - учительница и работница печати. Сейчас она, несмотря на то, что имеет трех маленьких, учится в пединституте.
Сам я - по профессии учитель, учился в Ульяновском Чувашпедтехникуме, который окончил в 1928 году. С 1928 года по 1932 год постоянно находился в деревне - два года учительствовал, два года работал зам. редактора Б. Батыревской райгазеты. С 1932 года - пять лет в Чувашрадиокомитете (ред. литвещания), несколько месяцев в Чувашгизе.
В этой большой и шумной семье я был любимцем. И спрашивается, мог ли я действовать заодно с теми, кто хотел вернуть нашим старым родителям, их детям и внукам старую жизнь - жизнь беспросветную, голодную, холодную, ту жизнь и те порядки, которые вели чувашский народ по пути вымирания? Я таким подлецом не мог быть. Будь я виновен в антигосударственных делах, я бы просил для себя самой суровой кары, я бы просил уничтожить меня, как самую гадкую тварь, которая изменила всему святому - родине, государству, народу, вождям, товарищам, семье и самому себе. Но поскольку я никогда не был тем, кем меня признали по головотяпскому решению Розанова, прошу, народный комиссар, пересмотреть это ничем не обоснованное решение и вернуть меня к свободной творческой жизни, которая так быстро расцветает в нашей стране под лучами сталинской конституции.
Несмотря на всякие испытания и тяжести, перенесенные мною в связи с моим несчастьем, я остался самим собой - верным сыном нашей великой родины. Я пробуюсь сейчас огнем: если я липа - сгорю, превращусь в пепел, если я железо - буду сталью. Результат испытания, кажется, в пользу последнего. А посему, народный комиссар, вы поставите крест на решение Розанова, которое является не только необоснованным, но и чем-то другим.
Бывшие люди, с которыми я имею несчастье быть вместе вот уже второй год, склонны рассматривать свое теперешнее положение в связи с обстановкой на Западе и на Востоке. Как же я должен рассматривать мое положение? Я говорю: при всякой погоде, при всех ситуациях внешних и внутренних, я должен быть там, где ведется борьба за освобождение всего человечества, за коммунизм, за великие идеи Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина.
Остаюсь в полной надежде на скорое освобождение.
1-го февраля 1939 года.
Взято из книги "Митта Ваҫлейӗ Ҫырнисен пуххи. II том. Очерксемпе калавсем, ку-
ҫарусем, статьясемпе рецензисем, ҫырусем, кун кӗнеки, документсем". 2005 г. Стр. 473-486.
Внутренних дел Чувашской АССР
[от] заключенного Алатырского НТК
Чуваш. АССР,
Митта Василия Егоровича,
происходящего из села Б.Арабузей
Тархановского р-на ЧАССР
Заявление-жалоба.
Трагедийное положение - быть обвиненным и не знать, за что же, собственно, обвинили? Единственная мысль - скорее оправдаться, скорее получить свободу. Но в чем мне оправдываться, народный комиссар, какими доводами спасти себя, спасти честь моей семьи, - не знаю! И нет ничего удивительного в том, если эта жалоба к вам только SOS, а не обстоятельное опровержение того решения, которое состоялось обо мне без моего участия и содержание коего мне совершенно неизвестно. Материалы обвинения, предъявленные мне, были настолько несостоятельны, что мы со следователем буквально не находили о чем говорить. Видимо, поэтому я скоро был оставлен в покое и в течение почти целого года ни разу больше не вызывался.
Долго я надеялся на благополучный исход своего дела, долго утешал себя мыслью о скором освобождении, но, к сожалению, все пошло иначе, и я по чьей-то злой воле оказался в ИТК. Спрашивается, кого осудили? Кто судьи?
Мне говорят, и я тому верю, что решение тройки НКВД ЧАССР по моему делу вынесено еще при Розанове в декабре 1937 года (арестован я 18 декабря 1937 года). Но почему об этом решении объявили мне только 23-го июля 1938 года - мне не известно. В августе прошлого года я узнал об аресте Розанова. Это событие навело меня на мысль, что дело мое будет пересмотрено, и я буду на свободе. Помимо этого, меня не брали в этап, что еще больше поддерживало уверенность во мне на скорое освобождение. Я полагал, что новый нарком, разбирая дела старого, мог обнаружить мое дело и, видя всю несостоятельность предъявленных мне обвинений, решил повременить с исполнением существующего обо мне постановления, дабы предоставить возможность следствию еще раз поинтересоваться моим делом. Иначе я не мог думать, ибо знал и знаю, что малейший критический подход к этому пришибеевскому решению Розанова разрешил бы дело совершенно в противоположном духе. Но, к моему несчастью, мои предположения не оправдались, - 14 декабря 1938 года я неожиданно был вызван в этап и отправлен в колонию.
За что же я мог оказаться в таком положении? Постараемся судить об этом по тем вопросам, которые не совсем членораздельно были поставлены передо мной следователем.
Может быть, меня осудили за то, что я в 1926 году, будучи почти неграмотным во всех отношениях юнцом (мне было тогда 17 лет), написал и опубликовал в редактируемом Золотовым А. И. журнале «Сунтал» стихотворение «Сӗрӗмре» («В угаре»), которое не что иное, как продукт болезненного реагирования на вредные темы, поднятые в то время националистами в чувашской литературе? Это стихотворение не является каким-то литературным выражением националистической платформы в чувашской поэзии, как о нем, оказывается, толковал на следствии Кузнецов И. Д., оно, по существу своему, было своевременным и серьезным предупреждением о том, что нужно остерегать литературную молодежь от вражеских влияний чувашского национализма. Поэт, ведя рассказ от первого лица, в этом стихотворении заявляет прямо:
«Апла мар, апла мар! Эп аташнӑ.
Ҫамрӑк пуҫӑм тискер сӗрӗмре...
Ман пекех шутласассӑн кашни -
Кам чечеклӗ ҫӗнӗ ӗмӗре?»
(Перевод: «Нет, не так, нет, не так! Это только бред.
Голова моя юная в угаре ужасном...
Если все так будут думать, как я,
Кто же тогда сделает цветущей новую жизнь?»)
О чем же пел поэт-недоросль в этом злополучном «Сӗрӗмре»? «Пел» он о том, что уходит славная Булгария с ее древними обычаями, что чувашская культура едва ли имеет будущность. Ясно, о Булгарии и перспективах развития национальной культуры чуваш у меня тогда не было никаких представлений, а «Сӗрӗмре» мое - только несознательное подражание тем, кто действительно серьезно распространял подобные мыслишки. Допустим, что в те годы (1926-1927) я не был свободен от вредоносных влияний чувашского национализма, но в то же время, справедливость требует сказать, - я отмахивался от национализма, давал ему отповедь, правда, не совсем достаточную, и призывал себя и других к новым темам - темам светлой советской действительности, - об этом свидетельствует приведенное здесь четверостишие, а также вся концовка «Сӗрӗмре». Иначе нельзя понимать это стихотворение.
Я никогда не был и не мог быть с националистами, даже делая ошибки, я всегда оставался самим собой - выходцем из деревенской бедноты, верным власти своей родной и ее идеям, никогда не испытывал душевного раздвоения, ибо я инстинктивно чувствовал направление творчества, которое могло быть только советским, только социалистическим. Ошибки мои могут быть объяснены только тем, что я не был вооружен тогда учением Ленина- Сталина. На «черновой» практической работе я действовал правильно, как комсомолец, как активный селькор областных газет - боролся с кулачеством, боролся с искривлениями советских законов на местах, организовал молодежь в комсомол, в различные секции и кружки, - одним словом, в этом отношении я был неплохим членом ВЛКСМ (в комсомоле я с 13 лет), а вот на «поэтическом фронте» я тогда подкачал - и национализм, и есенинщина побывали в моих стихах первого периода.
Как пристают подобного рода болезни вообще - понятно, но не надо забывать и то, что я был тогда довольно легкомыслен и молод, находился как раз в том возрасте, когда люди, не имеющие жизненного опыта и политической подготовки, легко поддаются вредным поветриям своего времени (иногда даже из глупых соображений - лишь бы поддержать моду и быть похожим на «знаменитых», - так было и со мной - когда ходила есенинская зараза и когда хулиганство являлось своеобразным культом для некоторой части литературной молодежи). Нет нужды скрывать, что время было тогда действительно такое, когда чувашские националисты, стоявшие у власти, безнаказанно проповедовали пресловутую «булгарскую теорию», а литературные черные вороны, вроде Воронского, до небес превозносили Есенина. Партия и ее истинные сыны помогли мне разобраться в этих вредных течениях, и мои ошибки далеко не пошли, они своевременно были устранены, как случайное явление, не имеющее ничего общего с моей природой, моим происхождением и характером моего воспитания.
Оглядываясь назад и разбирая свои ошибки в прошлом, я говорю: да, я ошибался, некоторые болезни нэпа сказались тогда на моих стихах, но в то же время я выработал в себе такой иммунитет против подобных болезней, который держится до сих пор и будет держаться, иначе говоря, вся эта зараза побывала в моем здоровом от природы организме только в профилактической дозе, как прививка от других заболеваний.
Неужели за эти ошибки мне могли дать 10 лет ИТЛ? Едва ли? Ибо угар «Сӗрӗмре» давным-давно рассеян, меня в последние 9-10 лет знали и знают как автора колхозных и комсомольских стихов и поэм, как автора неплохих политических стихотворений, посвященных большим вопросам нашей богатой, многогранной советской действительности. «Сӗрӗмре» давно забыто. О нем вспомнил только Кузнецов И. Д. (в 1937 году, т.е. через 10 лет!) и, желая отомстить мне за мои выступления против него, сделал недобросовестный перевод этого стихотворения и представил его НКВД. Под Кузнецовским «Сӗрӗмре» я, конечно, не подпишусь, отказываюсь от его «угарного» творчества: так же, как отказался от своего «Сӗрӗмре» еще в 1928 году.
Никак не думаю, что за «Сӗрӗмре» мне дали такое наказание. За что же тогда?
Может быть, за то, что я в 1935 году на конференции языковедов в Чебоксарах подверг критике слабую работу языковедов и писателей по развитию чувашского языка и литературы (Кузнецов на следствии эту мою критику истолковал в извращенном виде). Я говорил тогда об отсутствии хорошо разработанной грамматики чувашского языка, что по вопросу перевода с русского на чувашский язык трудов классиков марксизма и классиков художественной литературы существует разнобой, и переводчики не могут найти общего языка, общих принципов и т. д. Я говорил, что есть примеры пренебрежительного, не большевистского отношения к развитию чувашского языка, что нужно побольше пользоваться этим языком, получше оттачивать его, придавать ему силу и гибкость, ибо время требует, чтобы язык в условиях социалистического строительства был самым сильным оружием за коммунизм, а сила и острота этого оружия находятся в тесной зависимости от того, насколько мы уважаем это оружие, насколько часто прибегаем к нему, насколько хорошо и умело им пользуемся. Справедливость требует сказать, что немногие наши языковеды и немногие наши политические работники республиканского масштаба в совершенстве владеют этим оружием. (В этом месте посыпались на меня всевозможные реплики - членораздельные и нечленораздельные - со стороны Кузнецова и его приспешников, сидящих в президиуме.) Чувашский язык должен быть, как и все другие языки Советского Союза, не только языком простых житейских общений, но и языком высококультурных советских книг, языком советской трибуны для чувашского народа. Я говорил, что у нас даже вывески на учреждениях не всегда пишутся на двух языках, как это требуется по существу по существующему на этот счет положению. На первый взгляд, как будто бы это пустячное дело, не стоило бы и говорить - ведь только вывески! Но по-настоящему это не так. Вывески - язык наших советских учреждений, они гостеприимно обращаются к любому советскому гражданину на его родном языке: добро пожаловать, двери для вас всегда открыты. Что значит такое обращение от имени высоких учреждений, размещенных в прекрасных новых дворцах столицы республики, для чувашина-колхозника, только лет двадцать тому назад не знавшего никакого доступа в подобные дворцы. Как не радоваться ему - советская власть говорит с ним на его родном языке. Вот что значит вывеска! - так я говорил на конференции языковедов. (Здесь я восстанавливаю свою речь с такой подробностью лишь потому, что она на конференции не была застенографирована. Кузнецов же воспользовался этим моментом и на следствии, оказывается, изложил эту мою речь в искаженном виде.) Язык - оружие классовой борьбы. Это оружие не может быть старым, не гибким, тупым, отсталым, оно, как современное оружие, должно отвечать всем требованиям нашей социалистической эпохи. Нигилистическое отношение к этому великому оружию не имеет ничего общего с политикой партии, наоборот, находится с ней в резком противоречии...
Только узколобый обыватель может подумать: раз человек говорит по таким вопросам, значит, он не свободен от националистических настроений. Обыватель ужасно боится этих вопросов и старается подальше стоять от них, а так как он очень близорук, то все ему в этих вопросах, к которым боится приблизиться, кажется подозрительным, опасным. В таких случаях он говорит - скользкий вопрос! «Скользкий» потому, что он, обыватель, или не знает, или же не разделяет великих положений Ленина-Сталина по этим вопросам. Однажды меня спросили: «Почему у вас фамилия Митта, а не Миттов или Митин?» Обывательщина! А задали мне этот вопрос в таком учреждении, где не может быть места обывателям и обывательщине. Разве в этом национализм?
В последние годы чувашский национализм на фронте литературы и языковедения имел совершенно определенные формы проявления. Люди, под предлогом того, что ничего не выйдет, отказывались работать, стали проповедывать бесперспективность языка и культуры у чуваш, затирали молодежь, бездельничали и в то же время прочно установили практику смычки и любезных взаимоотношений с врагами народа. Под этими людьми я имею в виду, прежде всего, бывших руководителей культурного фронта и Союза писателей Чувашии - Кузнецова И.Д., Чернова Е.С., Золотова А.И. и Данилова Д.Д. Только благодаря их попустительству (вернее - по их прямой поддержке), чувашские националисты и троцкисты творили свои гнусные дела на культурном фронте Чувашии, строили различные преграды и старались создавать деморализующие условия на пути строительства чувашской культуры, национальной по форме и социалистической по содержанию. Они «на деле» желали оправдать поганенькую «теорию бесперспективности» Эльменя.
Истинные коммунисты и комсомольцы культурного фронта Чувашии, зная о такой практике в деятельности чувашских буржуазных националистов, не могли молчать, они в течение ряда лет выступали не только против Юмана, Петрова М.П. и Рзая В. и др., но без всякой опаски, хотя и рискуя многим, в конце концов взяли под сомнение деятельность и таких руководителей, как Кузнецов и Золотов, а впоследствии сумели разоблачить их, как приверженцев Эльменя, как покровителей чувашского национализма, ведущих политику развала на культурном фронте республики.
Что же, за участие в разоблачении таких людей, по- моему, не обвиняют.
Не зная, за что меня обвинили, я знаю одно: как создано и кем создано мое «дело».
В последние годы Кузнецов И. Д. и его ставленники в Союзе писателей Чувашии имели полное основание думать, что Митта - с его беспокойным характером - для них не совсем удобен. Несмотря на самое, казалось бы, безупречное отношение к нему со стороны руководителей Союза писателей, он, этот парень, и не думает быть вместе с ними в их грязных делах по защите отъявленных кулацких писателей (Рзая, Юмана и др.), он нисколько не разделяет их практику в вопросе воспитания молодых кадров, работа с которыми официально предоставлена Рзаю, неофициально - Юману. Отсутствие подхалимских черт, прямота и непримиримость в принципиальных вопросах, страсть к большевистской критике и самокритике и плюс - честная творческая работа, что характеризует в наше время любого порядочного советского писателя и гражданина, - все это не годилось для кузнецовского, золотовского руководства. К носителям этих качеств они относились со всей осторожностью и предупредительностью, действуя по принципу: где нужно - льсти, где нужно - устрашай, но слишком близко к себе не подпускай!
Действительно, такое своеобразное отношение я имел к себе в последние годы со стороны руководителей Союза писателей. Они, в том числе и Кузнецов, охотно хвалили мои произведения, отмечали особую остроту и содержательность моих выступлений на собраниях, но, в то же время, проявляли высшую нервозность в тех случаях, когда заденешь, бывало, их, как работников плохих и беспечных, не желающих по-большевистски работать и руководить...
До 1933 года я по-настоящему не знал этих людей (Кузнецова, Золотова), но, начиная с этого года, я имел достаточные основания подозревать их в пагубной для чувашской советской литературы деятельности. В упомянутом году на одном из больших собраний писателей был поставлен вопрос о творчестве Рзая. Основной докладчик по этому вопросу (Ялавин С.В.) правильно охарактеризовал литературную деятельность антисоветскую, кулацкую. Я поддержал докладчика. Как же подошли к данному вопросу Кузнецов и Золотов? Они объявили Рзая «перестроившимся» писателем, чуть ли не классиком советской литературы и требовали, чтобы отношения к Рзаю со стороны других литераторов были «пересмотрены и изменены» - в соответствии с тем, что, дескать, ко всеобщему удовольствию, наконец-то изменилось творческое направление и методы творчества такого даровитого, как Рзай, писателя, о чем свидетельствует его последний рассказ «Кӳршӗсем» («Соседи»), В ответ на это я говорил, что в таком высокопарном стиле беспечных слепцов, не видящих, что впереди, мы не можем судить о творчестве писателя, который еще недавно создавал произведения кулацкого толка. Выходец из кулацкой семьи, в течение многих лет упорно служивший интересам своего класса, в годы развертывания социалистических побед в нашей стране истерично кричавший и угрожающе рычавший: «Кистенӗм ҫук! Кистенӗм ҫук!» (Нет кистеня! Нет кистеня! - по общему смыслу стихотворения, - а то бы я расправился с вами!), - такой человек пока не дает повода говорить о себе, как о перестроившемся писателе. Кузнецов и Золотов, видя, что я публично не разделяю их «высокого» мнения, сначала убеждали меня («Твое раннее творчество, Митта, тоже не без изъянов, но ты легко отделался от них; почему же тогда не хочешь допустить мысли, что Рзай тоже, как и ты, освободился от своих ошибок»), а потом стали ругать и оскорблять («Ты - бывший хулиган, не забывай, что ты обязан своим исправлением нам» и т. д.). Докладчик, упорно стоявший на своем, был назван шельмецом, не заслуживающим никакого доверия человеком. Под конец была принята обширная резолюция, объявляющая Рзая советским писателем, а докладчика - прохвостом.
Вскоре после того появился очередной сборник рассказов Рзая, которым признательный писатель отблагодарил своих друзей и покровителей по-цезарски, - сборник оказался чисто кулацким, по настоянию общественности бюро обкома ВКП(б) вынесло о нем и об авторе его специальное решение.
Таких столкновений у меня с Кузнецовым и Золотовым в последние годы было немало. Мне, работнику деревни, немало проработавшему в годы коллективизации по ликвидации кулачества на селе, здесь, в городе, как-то страшно было видеть защиту кулацких идеологов и кулацких подпевал со стороны высокопоставленных людей. В первое время я просто недоумевал, а впоследствии, видя, что Союз писателей Чувашии, в лице их руководителей, делает определенную ставку на таких людей, - заговорил... (Довольно подробные описания моих взаимоотношений с Кузнецовым и Золотовым вы найдете, народный комиссар, в моей речи на собрании писателей от 10-го апреля 1937 года и отчасти в моих письменных показаниях следствию. Убедительно прошу вас познакомиться с этими документами, которые выяснят вам, на какой почве возникли и обострялись из года в год эти взаимоотношения. Здесь же скажу только одно: будь я в то время равнодушен, как некоторые наши писатели, к вредительской деятельности руководителей Союза писателей и не делай последнего выступления 10-го апреля 1937 года против Кузнецова, Золотова, Данилова Дм. с выражением политического недоверия к ним, я никогда не оказался бы в тюрьме. Также могу сказать - подойди Чемоданов, следователь НКВД ЧАССР, к разбору моего дела со всей серьезностью, я никогда не оказался бы в колонии - с позорным клеймом политически неблагонадежного человека.)
Как же меня посадили в тюрьму?
Мое выступление от 10-го апреля 1937 года, о котором я уже упомянул, явилось основным толчком для развертывания той бессовестной травли, которая была предпринята Кузнецовым против меня и которая продолжалась в течение всего лета 1937 года, пока не был арестован основной вдохновитель этой травли - сам Кузнецов.
Несмотря на то, что это мое выступление получило одобрение большинства и прекрасный отзыв со стороны представителя Москвы (коммуниста Аршаруни), Кузнецов поспешил объявить его (это выступление) националистическим.
Иначе, пожалуй, он и не мог поступать, ибо в нем действовало не столько оскорбленное самолюбие не привыкшего к критике человека, - сколько страх за себя - он прекрасно знал, что эта критика для него даром не пройдет.
Что же, собственно, оставалось делать Кузнецову в ответ на мое выступление? Признаться в том, что я его обвиняю - значит, объявить о своем политическом банкротстве, - на это, конечно, он не мог идти. Оставалось одно - мобилизовать всю силу и тяжесть своего положения и обрушиться на смельчака, который дерзнул выступить против любимцев секретаря обкома С.П. Петрова. Кузнецов потребовал, чтобы собрание обсудило мое выступление. Осуждающих оказалось немного (Золотов, Захаров Е.З., Данилов Д.Д.). Тогда он «авторитетно» заявил, что Митта, видите ли, критикует не Кузнецова, а руководство обкома, не Золотова и Данилова, а партийное руководство Союза писателей. Потом он придрался к одному месту моей речи, где говорилось о недостаточной разрешенное вопросов, связанных со строительством языковой культуры у чуваш, и заявил: Митта отрицает факт разрешенное национального вопроса народа. (В связи с этим иезуитским выпадом Кузнецова я сделал необходимое заявление собранию. Это заявление у вас должно быть, также имеется у вас мое обстоятельное объяснение, данное по этому вопросу.) Таким ловким способом Кузнецов хотел добиться решения собрания, в котором осудил бы меня, как ярого буржуазного националиста. Несмотря на все старания Кузнецова, собрание на это не пошло, но все же после долгих споров (ведь Кузнецов был тогда членом бюро обкома!), отметило некоторые неточности в моих формулировках, которыми могут воспользоваться националисты (текст того решения собрания писателей в точности не помню, в случае необходимости - в Союзе писателей). Все это не удовлетворяло Кузнецова. Он поставил для себя задачей - во что бы то ни стало доконать Митта. И вот он дает задание своим приспешникам выступать обо мне, как о националисте, переводит мое стихотворение «Сӗрӗмре» и выдает его, как произведение последних лет. Потом откуда-то ловит слух (может быть, просто-напросто, сам выдумал) о том, что Митта, оказывается, в 1927 году имел какие-то отношения к троцкистской организации в Ульяновском Чувашпедтехникуме. Ретивые «кузнецовцы», пользуясь этой выдумкой своего «удамана», начинают кричать обо мне на всех перекрестках, травить на собраниях, пока не выяснилось действительное положение вещей. Тщательным расследованием, предпринятым комиссией партийного контроля и горкома комсомола, устанавливается, что обвинения меня в троцкизме не имеют никаких оснований. Кроме этого, в комиссии партийного контроля (М.М. Сахьянова и З.А. Андреева) к моему выступлению на собрании писателей отнеслись не как Кузнецов, совсем иначе, - в моей речи ничего вредного или ошибочного не нашли, о чем сделали соответствующее заявление).
После этого можно было бы ожидать, что Кузнецов угомонится. Но он был не из таких, чтобы оставить дело без завершения. Путем всяких шарлатанских фокусов и комбинаций, пользуясь методом запугиваний и шантажа, Кузнецов и его приспешники добиваются исключения меня из Союза писателей - сроком на один год, потом исключают из комсомола - якобы за неразоблачение Степанова Н.А., которого я таковым никогда не знал и не имел с ним в последние 10 лет никаких близких связей (обо всем этом - подробно описано в моем письме к М.М. Сахьяновой, копия которого у вас имеется). В общем, вокруг меня создали такую атмосферу, что даже близкие товарищи отшатнулись от меня, как от прокаженного (шутка ли, сам секретарь обкома Петров С.П. назвал Митта националистом!), прекрасно зная, что я, их товарищ, ни в чем не виноват, перед лицом всесильного Кузнецова не все из них находили мужество вступаться за меня.
После падения Кузнецова начатую им травлю против меня повели дальше Иванов П.И. (бывший редактор газ. «Канаш») и Сымокин А.С. (бывший секретарь ОК ВЛКСМ), тем самым продолжая «лучшие» традиции своего безвременно ушедшего «блаженной памяти друга». Вполне понятно, эти люди дозарезу нуждались в самостраховке, им обязательно нужно разоблачить кого-нибудь. Прекрасно зная, что я и не националист, и не троцкист, они без всяких фактов обвинили меня в смертных грехах. Кузнецовский «козел отпущения» им был выгоден, ибо, терзая его, они обеспечивали себе возможность не беспокоить других, кои, как впоследствии выяснилось, действительно являлись националистами и троцкистами.
Следует особо отметить выступление Иванова П.И. на областной партконференции 1937 года, где он, говоря обо мне, как о националисте, нагло обвинял меня в том, что я как будто бы являюсь противником преподавания русского языка в школах Чувашии. При этом он делал вид, что ссылается на мое выступление от 10-го апреля. Имей Иванов поменьше наглости и нахальства, конечно, он никогда не пошел бы на этот поступок. Против русского языка я, конечно, никогда не выступал и в моей речи, на которую так часто ссылался Иванов, нет и не могло быть подобных мыслей. Русский и чувашский языки - это мои родные языки. Я всегда доказывал, что чувашский язык может получить свое полное развитие только благодаря великому русскому языку. Благотворное влияние русского языка на развитие чувашского языка и культуры - уже на виду. Произведения классиков марксизма и классиков русской литературы прекрасно передаются на чувашском языке. (Я сам, к слову говоря, являюсь одним из переводчиков Пушкина. «Борис Годунов» в чувашском переводе - моя работа.) В обиход чувашской речи в последние десятилетия вошло очень много русских слов и выражений - это тот вклад и та животворящая сила, благодаря чему чувашский язык, как и языки многих национальностей СССР, стал языком современным, революционным, языком советской мысли и советских дел. Враги народа, устроившиеся в некоторых школах нашей республики, по указанию Чернова Е.С. (Наркомпрос Чувашской АССР) и Кузнецова (Культпроп обкома), в каких-то целях хотели изгнать этот язык из чувашских школ, вульгарно мотивируя тем, что родной язык учащихся мешает им в усвоении русского языка. Вот об этом-то я говорил в своем выступлении на собрании писателей. Я имел конкретные данные об извращениях национальной политики партии в школьном вопросе и об этом не мог не говорить. Иванов, говоря обо мне, как о противнике русского языка, наверное, имел в виду этот момент в моем выступлении. Вместо того, чтобы добросовестно проверить все же вопиющие безобразия, о которых я говорил, и принять соответствующие меры к их устранению, он, этот дурак, за несколько лет своей редакционной работы не написавший ни одной более или менее грамотной статьи, обрушился на меня, как на врага, а истинных врагов взял под защиту. (В скобках могу сказать: кто сомневается во мне по данному вопросу, тех я с удовольствием отсылаю к моим многочисленным письмам, написанным к братьям. Почти в каждом из этих писем я говорю о необходимости усиленных занятий над овладением русским языком и русской культурой.)
Итак, я оказался жертвой бессовестной травли, организованной Кузнецовым и его ныне разоблаченными друзьями. Избрав меня объектом гнусных нападений, они бездарно разыгрывали «борьбу с национализмом», с расчетом - освободить себя и своих близких друзей, виновных в националистической деятельности, от подозрений, от могущих быть разоблачений. Но их расчет не удался. Их разоблачили, и они сами досрочно разоблачили себя и друг друга. Теперь известно, что все те болезни, которые бытовали в Союзе писателей Чувашии, и гнусные извращения политики партии на фронте культурного строительства - были результатом деятельности вражеского руководства республики, к которому принадлежал и Кузнецов, и Золотов А.И.
Кузнецов не бросил клеветать на меня и после своего ареста. Несмотря на то, что я пункт за пунктом опровергал все его вражеские версии обо мне, он все же нашел возможность затащить меня за собой в тюрьму (я арестован на один месяц позже Кузнецова).
Писатели Чувашии прекрасно знают историю моей трагедии. Они знают меня как честного советского писателя и гражданина. Ну, как же они могли относиться ко мне, когда выступали против меня такие люди, как Петров С.П., Кузнецов, Иванов П.И. и др.? Они пожимали плечами и недоуменно молчали, а некоторые, правда, таких было очень мало, пробовали и подпевать Кузнецовым (поскольку от них требовали этого в категорической форме). Только после того, как выяснилось истинное лицо руководителей культурного фронта Чувашии, мне стали заявлять, что я мало в чем повинен и, безусловно, буду возвращен в ряды писателей. Так говорил Эльгер С.В., Уйӑп Мишши (Шумилов М.Д.), так говорили и думали многие другие. Как они думают сейчас - не знаю, но все же полагаю, что все честные люди, хорошо знавшие меня, должны принять это как недоразумение, которое рано или поздно будет устранено.
Как трудно быть жертвой злой клеветы, но еще труднее сознавать, что ты был избран в качестве незначительной жертвы подлецами, к которым я был очень кстати подброшен Кузнецовым, когда они резко нуждались «в разоблачении кого бы то ни было», но только не себя и не своих близких друзей по совместной вражеской деятельности в комсомоле и партийной организации.
Я - сын трудового народа. Единственная цель в моей жизни - как можно больше пользы принести своему народу и родине. Я горжусь, что мои лучшие стихи переложены в народе на песни и как народное творчество бытуют в наших счастливых колхозах (песня «Заря», записанная в Чувашии и помещенная в прекрасной книге «Творчество народов СССР», - это мои стихи). Я горжусь, что десятки тысяч учащихся в Чувашии знают мои стихи наизусть. Я горжусь, что на республиканской олимпиаде в 1934 году колхозники выступали с моими произведениями. В народе знают меня не как буржуазного националиста, а как советского певца. В первые годы коллективизации, когда я работал в деревне, где только не приходилось мне бывать, колхозники и колхозная молодежь знали меня как инициативного, энергичного комсомольца, как своего советского, колхозного человека.
Это не бахвальство! Я был скромнее скромных. Но теперь, когда против меня выдвинуты такие адские обвинения, я вынужден заявлять вопреки, может быть, правилам нашей этики - о своих достоинствах, которые не могут быть попраны, ибо они принадлежат советскому человеку, как результат его воспитания идеями Ленина-Сталина.
Родители мои - неграмотные чуваши, ни слова по- русски не знающие.
Кто мои братья и сестры в настоящее время?
Старший - Илья - участник гражданской войны, коммунист с 1920 года, низовой партийный и советский работник (несколько лет - секретарь партийных ячеек в разных селениях, председатель колхоза, ныне райфинработник).
Петр - член ВЛКСМ с 1925 года, рабочий лесозавода, первый председатель колхоза в своем селе, строитель крахмального завода при колхозе, потом в армии, в частях ОГПУ, после - Комвуз им. Свердлова в Москве, ныне - работник республиканской прессы.
Иван - комсомолец, работник районной газеты.
Коля - комсомолец, учится в средней школе.
Сестры - колхозницы-ударницы. Жена моя - учительница и работница печати. Сейчас она, несмотря на то, что имеет трех маленьких, учится в пединституте.
Сам я - по профессии учитель, учился в Ульяновском Чувашпедтехникуме, который окончил в 1928 году. С 1928 года по 1932 год постоянно находился в деревне - два года учительствовал, два года работал зам. редактора Б. Батыревской райгазеты. С 1932 года - пять лет в Чувашрадиокомитете (ред. литвещания), несколько месяцев в Чувашгизе.
В этой большой и шумной семье я был любимцем. И спрашивается, мог ли я действовать заодно с теми, кто хотел вернуть нашим старым родителям, их детям и внукам старую жизнь - жизнь беспросветную, голодную, холодную, ту жизнь и те порядки, которые вели чувашский народ по пути вымирания? Я таким подлецом не мог быть. Будь я виновен в антигосударственных делах, я бы просил для себя самой суровой кары, я бы просил уничтожить меня, как самую гадкую тварь, которая изменила всему святому - родине, государству, народу, вождям, товарищам, семье и самому себе. Но поскольку я никогда не был тем, кем меня признали по головотяпскому решению Розанова, прошу, народный комиссар, пересмотреть это ничем не обоснованное решение и вернуть меня к свободной творческой жизни, которая так быстро расцветает в нашей стране под лучами сталинской конституции.
Несмотря на всякие испытания и тяжести, перенесенные мною в связи с моим несчастьем, я остался самим собой - верным сыном нашей великой родины. Я пробуюсь сейчас огнем: если я липа - сгорю, превращусь в пепел, если я железо - буду сталью. Результат испытания, кажется, в пользу последнего. А посему, народный комиссар, вы поставите крест на решение Розанова, которое является не только необоснованным, но и чем-то другим.
Бывшие люди, с которыми я имею несчастье быть вместе вот уже второй год, склонны рассматривать свое теперешнее положение в связи с обстановкой на Западе и на Востоке. Как же я должен рассматривать мое положение? Я говорю: при всякой погоде, при всех ситуациях внешних и внутренних, я должен быть там, где ведется борьба за освобождение всего человечества, за коммунизм, за великие идеи Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина.
Остаюсь в полной надежде на скорое освобождение.
1-го февраля 1939 года.
Взято из книги "Митта Ваҫлейӗ Ҫырнисен пуххи. II том. Очерксемпе калавсем, ку-
ҫарусем, статьясемпе рецензисем, ҫырусем, кун кӗнеки, документсем". 2005 г. Стр. 473-486.