Из очерка Владимира Короленко «Турчин и мы» (1913 г.)
«Встретился мне как-то в 90-х годах русский человек, старик лет за 90. Он «выбежал из Рассеи» ещё во время севастопольской кампании. С тех пор он бывал, как говорится, и на возу, и под возом, видал всякие виды и хлеб едал из многих печей. Нередко бывал с турецкими паспортами и в России, преимущественно в Одессе. Закинула его однажды судьба и в Стамбул, где он нанялся конюхом к «большому турецкому генералу»...
- Важший генерал был, о-о, - настоящий. В Румании таких и нет. У них, у турок, если уж генерал, то генерал... Называемый паша: простому человеку голову срубит, не ответит.
В голосе нашего земляка слышалось истинное почтение. Хорошо это или плохо, - он судить не брался. Балканы - большие горы, наши - больше генералы, - это только факт. Но на большие горы смотрят с большим уважением, чем на холмы.
- Царь у них, вам скажу, - большой царь, настоящий, вроде нашего... Селямлик праздник бывает... Поедет у мечеть, все войска построены... Ура кричат, из пушек пальбу делают... На что паши, и те, как лист, дрожат. Самому большому министру прикажет голову срубить, - мигом снесут! О! что тут говорить... Таких царей и на свете мало.
И случилось нашему земляку сильно провиниться: любимую лошадь паши испортил. Другие конюхи говорят: «Кончено твое дело. Молись Богу. Вернётся домой, - лучше на глаза не кажись. Навряд, что живой останешься»… Делать нечего, - собрался он с другим конюхом из болгар, и пустились в бега, направляясь через Балканы к румынскому городу Констанце...
Пробравшись кое-как через населённые места по близости Стамбула, они углубились в лесистые Балканы. Здесь всё пугало русского человека: горы, покрытые облаками и туманами, леса и особенно встречи с людьми. Он был уверен, что первая же встреча грозит арестом, ужасными турецкими тюрьмами, а может быть, и смертью... Пробирались поэтому глухими тропами, питались лесными растениями, ягодами и корой, оборвались, обросли, стали похожи на лесных зверей.
- Так шли мы, - говорил рассказчик, - с неделю... Вдруг однажды слышим: топор в лесу стучит, - тюк да тюк! Пробрались мы, как волки голодные, к тому месту. Глядь, а это турчин через Балкан телеграфную линию гонит. - Что теперь, - спрашиваю у болгарина, - делать станем? Кончат они нас тут же. Расклюют нас птицы, кости зверь по лесу растаскает. Давай, опять подадимся в лес... А болгар говорит: «нет, я не согласен». Отощал очень. Пока мы советуемся, собака нас заметила, кинулась к нам. Делать нечего, - вышли мы из кустов. Глядят они на нас, мы на их, - друг дружки боимся. Особенно, как мы ободрались, почернели, чисто звери лесные, - ну, однако, подошли они к нам, спрашивают: что за народы? - Я говорю: урус, урус. А они, - даром что воевали с нами, - русского человека уважают. Урус-нокчи! Указали дорогу: ступай, дескать, вот тут будет деревня. Выйдешь на улицу, - кричи старосту...
Беглецы так и сделали. И после этого дошли до самой румынской границы так же удобно и свободно, как ещё недавно ходили, а может быть, и теперь ходят наши бродяги по дорогам огромной Сибири. Так же, как и там, никто у них не требовал отчёта, кто они и не убежали ли от правосудия. Они были странники, нуждавшиеся в хлебе и в ночлеге. И то, и другое предлагалось им просто и беззаветно.
- Придёшь под вечер у деревню, стал средь улицы, кричи: «Ада-ай»... Десятника, значит. Десятник сейчас к очередному, которому очередь странных людей принимать. Отведёт ночлег, напоят, накормят, переночуешь, хлеба на дорогу дадут. Ступай дальше!
По вечерам, прослышав о невиданных прохожих, - в очередную избу набивались любопытные. Наш землячок, большой балагур и плут, быстро приноровился к этой аудитории.
- Я им, бывало, начну, как умею, врать, мешаю бывальщину с небывальщиной. Страсть любопытные. Особенно, начнёшь рассказывать, как папы мучили крепостных, что вот-дескать ребят от отцов-матерей в неволю продавали, как всё равно скотину. Они головами качают, слёзы по усам текут. «Чичкир москов-гяур». Значит: бедные русские люди. Жалко им...
И простодушные мужики в глухой турецкой деревушке, затерявшейся в лесистых Балканах, плакали над участию русских мужиков, когда-то томившихся в рабстве. Совершенно так, как в наших деревнях плачут, слушая захожего болгарина, серба, может быть, самозванца-перса, такого же плута, как и тот наш землячок, - рассказывающего о турецких зверствах... И, слушая эти рассказы, турецкие мужики не вспоминали о поступках своих башибузуков и курдов, как и наши мужики не вспоминают ни об армянской резне на нашем Кавказе, ни о зверствах, совершённых над евреями в Кишинёве и Белостоке, ни о массовых потоплениях мирных китайцев на Амуре... Хотя всё это было... Так же, как были и свирепые башибузуки... Так же, как есть теперь «историческая месть» македонских четников, истребляющих мужицкое население турецких деревень...
- Турчин, - он, конечно, басурман, мухамедовой веры, - закончил при общем сочувствии рассказчик бродяжьей эпопеи. - Ну, однако, в десять раз лучше булгар... Попроси ты у булгарина денег... Удавится, не даст. А у турчина, бывало, переночуешь, особенно ежели который позажиточнее, поклонишься и скажешь: «Нок нари, ехвендий!». Значит: «денег у меня нету». - Что ты думаешь, - денег ещё даст. Не посмотрит, что ты не ихней веры... Нет, я так думаю, самый хороший человек - турчин! Ежели бы в нашу веру перешёл, не было бы лучше этого народа...»
- Важший генерал был, о-о, - настоящий. В Румании таких и нет. У них, у турок, если уж генерал, то генерал... Называемый паша: простому человеку голову срубит, не ответит.
В голосе нашего земляка слышалось истинное почтение. Хорошо это или плохо, - он судить не брался. Балканы - большие горы, наши - больше генералы, - это только факт. Но на большие горы смотрят с большим уважением, чем на холмы.
- Царь у них, вам скажу, - большой царь, настоящий, вроде нашего... Селямлик праздник бывает... Поедет у мечеть, все войска построены... Ура кричат, из пушек пальбу делают... На что паши, и те, как лист, дрожат. Самому большому министру прикажет голову срубить, - мигом снесут! О! что тут говорить... Таких царей и на свете мало.
И случилось нашему земляку сильно провиниться: любимую лошадь паши испортил. Другие конюхи говорят: «Кончено твое дело. Молись Богу. Вернётся домой, - лучше на глаза не кажись. Навряд, что живой останешься»… Делать нечего, - собрался он с другим конюхом из болгар, и пустились в бега, направляясь через Балканы к румынскому городу Констанце...
Пробравшись кое-как через населённые места по близости Стамбула, они углубились в лесистые Балканы. Здесь всё пугало русского человека: горы, покрытые облаками и туманами, леса и особенно встречи с людьми. Он был уверен, что первая же встреча грозит арестом, ужасными турецкими тюрьмами, а может быть, и смертью... Пробирались поэтому глухими тропами, питались лесными растениями, ягодами и корой, оборвались, обросли, стали похожи на лесных зверей.
- Так шли мы, - говорил рассказчик, - с неделю... Вдруг однажды слышим: топор в лесу стучит, - тюк да тюк! Пробрались мы, как волки голодные, к тому месту. Глядь, а это турчин через Балкан телеграфную линию гонит. - Что теперь, - спрашиваю у болгарина, - делать станем? Кончат они нас тут же. Расклюют нас птицы, кости зверь по лесу растаскает. Давай, опять подадимся в лес... А болгар говорит: «нет, я не согласен». Отощал очень. Пока мы советуемся, собака нас заметила, кинулась к нам. Делать нечего, - вышли мы из кустов. Глядят они на нас, мы на их, - друг дружки боимся. Особенно, как мы ободрались, почернели, чисто звери лесные, - ну, однако, подошли они к нам, спрашивают: что за народы? - Я говорю: урус, урус. А они, - даром что воевали с нами, - русского человека уважают. Урус-нокчи! Указали дорогу: ступай, дескать, вот тут будет деревня. Выйдешь на улицу, - кричи старосту...
Беглецы так и сделали. И после этого дошли до самой румынской границы так же удобно и свободно, как ещё недавно ходили, а может быть, и теперь ходят наши бродяги по дорогам огромной Сибири. Так же, как и там, никто у них не требовал отчёта, кто они и не убежали ли от правосудия. Они были странники, нуждавшиеся в хлебе и в ночлеге. И то, и другое предлагалось им просто и беззаветно.
- Придёшь под вечер у деревню, стал средь улицы, кричи: «Ада-ай»... Десятника, значит. Десятник сейчас к очередному, которому очередь странных людей принимать. Отведёт ночлег, напоят, накормят, переночуешь, хлеба на дорогу дадут. Ступай дальше!
По вечерам, прослышав о невиданных прохожих, - в очередную избу набивались любопытные. Наш землячок, большой балагур и плут, быстро приноровился к этой аудитории.
- Я им, бывало, начну, как умею, врать, мешаю бывальщину с небывальщиной. Страсть любопытные. Особенно, начнёшь рассказывать, как папы мучили крепостных, что вот-дескать ребят от отцов-матерей в неволю продавали, как всё равно скотину. Они головами качают, слёзы по усам текут. «Чичкир москов-гяур». Значит: бедные русские люди. Жалко им...
И простодушные мужики в глухой турецкой деревушке, затерявшейся в лесистых Балканах, плакали над участию русских мужиков, когда-то томившихся в рабстве. Совершенно так, как в наших деревнях плачут, слушая захожего болгарина, серба, может быть, самозванца-перса, такого же плута, как и тот наш землячок, - рассказывающего о турецких зверствах... И, слушая эти рассказы, турецкие мужики не вспоминали о поступках своих башибузуков и курдов, как и наши мужики не вспоминают ни об армянской резне на нашем Кавказе, ни о зверствах, совершённых над евреями в Кишинёве и Белостоке, ни о массовых потоплениях мирных китайцев на Амуре... Хотя всё это было... Так же, как были и свирепые башибузуки... Так же, как есть теперь «историческая месть» македонских четников, истребляющих мужицкое население турецких деревень...
- Турчин, - он, конечно, басурман, мухамедовой веры, - закончил при общем сочувствии рассказчик бродяжьей эпопеи. - Ну, однако, в десять раз лучше булгар... Попроси ты у булгарина денег... Удавится, не даст. А у турчина, бывало, переночуешь, особенно ежели который позажиточнее, поклонишься и скажешь: «Нок нари, ехвендий!». Значит: «денег у меня нету». - Что ты думаешь, - денег ещё даст. Не посмотрит, что ты не ихней веры... Нет, я так думаю, самый хороший человек - турчин! Ежели бы в нашу веру перешёл, не было бы лучше этого народа...»