(no subject)
Ненарекаемые
Сон подходил к концу. И, с каждым вздохом в легкие пробивался воздух рассвета - тот воздух, которым, как казалось, они не дышали очень давно. Слишком давно чтобы помнить. Слишком страшно, чтобы вспомнить. Поэтому продолжали спать. Но с каждым веком, с каждым годом, с каждой минутой рассвет казался всё более неизбежным, но ни один из них не знал, на что он будет похож. Возможно, это был первый миг их жизни. Но что же было до того? Сон, казалось бы просто сон - что в нем такого? Разве что он длился дольше, чем обычные сны. Неужели время решает так много? Слишком много, чтобы придавать этому значение…
Первый луч - как и все лучи, любое утро начинается так. Только почему изнутри что-то рвется наружу, будто пытаясь чуть-чуть наклонить чашу горизонта, чтобы еще неведомый свет проник в опустевшие, потерявшие способность видеть, глаза? Почему какой-то росток пробивается неизвестно откуда, из глубин древнего мира, проклевывется лист, еще один, еще - каждый - как картинка того, что было есть или будет. И где-то внизу, в кромешной тьме теряются корни. Что это? Кто это всё чувствует, думает и мыслит? Сколько его или их и где они? И уместны ли вообще такие вопросы для тех, у кого и имени-то отродясь не было? Или всё-таки было?
Но все же сон подходил к концу. Не хватало лишь решимости сделать какой-то шаг или просто открыть глаза. Но что они увидят там, эти глаза, тысячу раз смотревшие и ни разу не увидевшие? Время чего-то хотело от них теперь. Отвернувшееся когда-то, похоронившее их во сне, теперь призывает проснуться. Неужели они теперь оказались нужнее, чем тогда? И сколько вообще времени прошло?
С первой нотой рассвета что-то надорвалось, вскрикнуло, будто в глубокое озеро, покоящееся на самом дне, бросили камень, и этот звук взбудоражил веками сохранявшие тишину стены, меж которых даже время застывало и погружалось в сон. И оттуда пошла волна, достигла вершин и обрушилась вниз, в глубины прошлого, которое было так трудно вспомнить. Только в этот миг оно вспыхнуло, как молния, и даже во сне прогремело так, что чьи-то глаза открылись.
- Солнце! - это было первое, что закричала она без слов, когда открыла глаза. Она была в пещере, похожей на склеп. Было множество мужчин и женщин, непонятно, то ли живых, то ли мертвых, но она смотрела не отрываясь на восходящее светило, проникающее одним маленьким лучом внутрь пещеры. Хотелось бежать к нему, простирая руки, но ни руки, ни ноги не двигались. Тело отказывалось слушаться, и тогда она попыталась закричать, но вырвался только слабый стон. Солнце светило ей прямо в глаза. Где-то вдалеке что-то пело, звучало, звало, дробилось радугами, голосами, отголосками, осколками далекого и целого… что же?…. Она вспоминала. Она тщательно пыталась вспомнить чье-то имя, забыв о том, что не знает даже своего.
Тогда весь мир был еще юн. Каждый знал по имени любой камень, дерево, ручей. Мог разговаривать с птицами. Мог читать по звездам и чтил каждую неотъемлемую грань того тонкого и мудрого мира. В предгорьях, покрытых лесами, было много храмов и святилищ, посвященных всем силам природы, находящимся в единстве. Один из храмов, главный белый храм Возлюбленного и Возлюбленной, так звали два великих начала, соединяющих всё живое на земле, стоял прямо на берегу моря. Он появился очень давно. Это был один из первых и важнейших храмов, куда прийти мог каждый, а некоторые оставались там на всю жизнь. Каждую полную луну был великий праздник единения и созидания мира. Это был миг, когда все природные силы достигали своего апогея, и лился свет неземной красоты, из каждого сердца, из каждого светильника души. Горело множество свеч, расположенных на разных уровнях круглой цитадели, и девушки танцевали танец четырех стихий, превращаясь то в воду, то в огонь, то в воздух, обретая лица луны и солнца, ночи и дня. Каждый, даже маленькие дети, чувствовали тогда, что мир радуется тому, что они приобщены к этим таинствам. Люди играли. Люди были богами и были детьми. В них, лишенных и капли гордыни, чистым лучом сияло знание, читавшееся по глазам и движениям. Они понимали без слов. И слова использовали так, что судьба расстилалась белой дорожкой перед каждым из магов слова. Светлых магов, умеющих благословлять.
Он был светом Солнца, она - его песнью. Таковыми были их имена, которые хранили от любого зла, ибо оба происходили от древнего и могучего светила, рассекающего тьму своим лучом радости и истины. Братьями им были Морской Ветер и Дикая гроза, сестрами - Речные струи и Расцветающий луг. У каждого было имя - хранитель. Имя - Бог, почитающийся в храме, который не был посвящен какому-то одному. Но каждого чтил и любил. Именно любовь, а не слепое поклонение, соединяло их всех и поддерживало жизнь в гармонии и единстве.
Но однажды из-за моря пришли другие маги, одежды их были окрашены лишь в один цвет, либо черный, либо белый. Они несли книги и золотые тяжелые атрибуты, значение которых было непонятно. Взгляд их был тяжел из-под опущенных бровей. И шли они в храм. Но странной походкой: кланяясь и падая на землю, и глядя с подозрением на каждого, кто танцевал или пел перед алтарями богов, или просто улыбался солнцу и подставлял волосы ветру. Они пришли и спрашивали имена. Узнавая, что имя каждого - это так или иначе произнесенное имя Бога, пришли они в ярость, говоря: «Нет Бога кроме одного. И нет ему имени, так что не смейте больше называть себя богами. Кто возымеет гордость назвать себя богом, тот будет наказан. Смиренно служите ему и носите имена служителей Его». Много крови пролилось в тот день. Ибо люди не умели отказываться от имен, хранивших их и от своих богов, которых любили как своих родных. Но было сделано еще одно коварство, что было посерьезнее пролития крови… Те, что пришли из-за моря, обладали некой силой, способной убеждать и вносить сомнение в души и разлучать с именем. Все жрицы и жрецы белого храма стали безымянными, или ненарекаемыми, и были их сотни, не умерших но и не живших, впоследствии покинувших храм или превративших его своими уже силами в место унижений и поклонений.
Она помнила свой последний миг. Они стояли на верхней галерее. Он и она - самые юные и самые стойкие в своей силе, ибо вела их недопетая песня любви. Но то был закат. Взявшись за руки. Они провожали солнце и готовились к неизбежному, что поглощало их с каждой минутой. Некто в черном вошел и молвил будто бы сквозь дымку надвигающегося сумрака: «Ты, чье имя Солнечный Свет, больше не назовешься так. Любой, кто назовет тебя так, обречен на смерть в мучениях и боли. И после смерти ни тебе ни им не будет уготован покой». В тот момент она чувствовала, как невидимый меч отсекает его имя от него, свет солнца от него, а значит, и от нее… но они не разомкнули рук. Еще одно заклятие промолвил маг, и было оно забвением на века. Но он не выбрал иного, фальшивого имени взамен. А она вослед сама отсекла от себя свое имя, ведь не было Песни Солнца без самого Солнца, а оно зашло… И, уже не помня как, летела вниз вслед за ним с верхней галереи на острые скалы…
Как странно. Зачем время воззвало к ней опять? И что это за склеп? Воспоминания вернули немного сил. С трудом в спящих она узнавала своих братьев и сестер, вспоминала их имена, называла их, но так трудно среди них было отыскать того, с кем связана была единым именем… Еще раз скользнув взглядом по краю пещеры, она вышла наконец к восходящему солнцу и почувствовала его свет. Как будто впервые за всю жизнь - таким ярким он был, таким неописуемым и прекрасным. И голос, такой знакомый, из самого сердца исходящий голос, услышать который было как воскреснуть, заговорил с ней. И вернул голос ее песни. Слова песни полились сами, она не сочиняла их и не вспоминала. Это была песня воскрешения и жизни. Вернув себе имя, она вернула и голос и способность произносить слова. Так произносить, что суть не ускользала, а жила и поддерживала жизнь. Это было волшебное слово жизни, обращающее в прах всю вековую ложь, придающее смелость и помогающее вспомнить. О струящихся водах пела она, и сестры - реки проснулись и вышли к свету. О громе пела она, и прогремел он среди ясного неба, когда не очень твердой еще, но уверенной и дикой походкой вышел еще один брат. Пела она о каждой загорающейся звезде, о ветрах и скалах, о волнах океана и шелестящем песке, о полете орла и беге лисицы. И всё больше и больше людей выходило из склепа навстречу пробуждающейся жизни. Жрецы и жрицы белого храма оживали и вспоминали имена, каждое из которых было священно и было именем Бога, или сразу всех богов, или сил природы, что, в общем-то, было одним.
А потом она пела о Солнце, и Солнце пело в ней. И воскрес тот миг, когда они падали вместе с галереи храма, взявшись за руки. Теперь же она летела, купаясь в высоте небесных нот. Она падала в объятия проникающего света, летя уже не вниз, а ввысь, оставляя боль прошлого позади и прощая всех тех безумцев, лишивших их имен и лишившихся всего. И песня эта достигла не слышащих ушей, и что-то откликнулось там. Природа сильней протянула руки к отвернувшимся от нее. И люди запели, достигая своей глубины и возвращаясь к тому сокровенному, что давно потеряли. И песня эта до сих пор звучит.
Сон подходил к концу. И, с каждым вздохом в легкие пробивался воздух рассвета - тот воздух, которым, как казалось, они не дышали очень давно. Слишком давно чтобы помнить. Слишком страшно, чтобы вспомнить. Поэтому продолжали спать. Но с каждым веком, с каждым годом, с каждой минутой рассвет казался всё более неизбежным, но ни один из них не знал, на что он будет похож. Возможно, это был первый миг их жизни. Но что же было до того? Сон, казалось бы просто сон - что в нем такого? Разве что он длился дольше, чем обычные сны. Неужели время решает так много? Слишком много, чтобы придавать этому значение…
Первый луч - как и все лучи, любое утро начинается так. Только почему изнутри что-то рвется наружу, будто пытаясь чуть-чуть наклонить чашу горизонта, чтобы еще неведомый свет проник в опустевшие, потерявшие способность видеть, глаза? Почему какой-то росток пробивается неизвестно откуда, из глубин древнего мира, проклевывется лист, еще один, еще - каждый - как картинка того, что было есть или будет. И где-то внизу, в кромешной тьме теряются корни. Что это? Кто это всё чувствует, думает и мыслит? Сколько его или их и где они? И уместны ли вообще такие вопросы для тех, у кого и имени-то отродясь не было? Или всё-таки было?
Но все же сон подходил к концу. Не хватало лишь решимости сделать какой-то шаг или просто открыть глаза. Но что они увидят там, эти глаза, тысячу раз смотревшие и ни разу не увидевшие? Время чего-то хотело от них теперь. Отвернувшееся когда-то, похоронившее их во сне, теперь призывает проснуться. Неужели они теперь оказались нужнее, чем тогда? И сколько вообще времени прошло?
С первой нотой рассвета что-то надорвалось, вскрикнуло, будто в глубокое озеро, покоящееся на самом дне, бросили камень, и этот звук взбудоражил веками сохранявшие тишину стены, меж которых даже время застывало и погружалось в сон. И оттуда пошла волна, достигла вершин и обрушилась вниз, в глубины прошлого, которое было так трудно вспомнить. Только в этот миг оно вспыхнуло, как молния, и даже во сне прогремело так, что чьи-то глаза открылись.
- Солнце! - это было первое, что закричала она без слов, когда открыла глаза. Она была в пещере, похожей на склеп. Было множество мужчин и женщин, непонятно, то ли живых, то ли мертвых, но она смотрела не отрываясь на восходящее светило, проникающее одним маленьким лучом внутрь пещеры. Хотелось бежать к нему, простирая руки, но ни руки, ни ноги не двигались. Тело отказывалось слушаться, и тогда она попыталась закричать, но вырвался только слабый стон. Солнце светило ей прямо в глаза. Где-то вдалеке что-то пело, звучало, звало, дробилось радугами, голосами, отголосками, осколками далекого и целого… что же?…. Она вспоминала. Она тщательно пыталась вспомнить чье-то имя, забыв о том, что не знает даже своего.
Тогда весь мир был еще юн. Каждый знал по имени любой камень, дерево, ручей. Мог разговаривать с птицами. Мог читать по звездам и чтил каждую неотъемлемую грань того тонкого и мудрого мира. В предгорьях, покрытых лесами, было много храмов и святилищ, посвященных всем силам природы, находящимся в единстве. Один из храмов, главный белый храм Возлюбленного и Возлюбленной, так звали два великих начала, соединяющих всё живое на земле, стоял прямо на берегу моря. Он появился очень давно. Это был один из первых и важнейших храмов, куда прийти мог каждый, а некоторые оставались там на всю жизнь. Каждую полную луну был великий праздник единения и созидания мира. Это был миг, когда все природные силы достигали своего апогея, и лился свет неземной красоты, из каждого сердца, из каждого светильника души. Горело множество свеч, расположенных на разных уровнях круглой цитадели, и девушки танцевали танец четырех стихий, превращаясь то в воду, то в огонь, то в воздух, обретая лица луны и солнца, ночи и дня. Каждый, даже маленькие дети, чувствовали тогда, что мир радуется тому, что они приобщены к этим таинствам. Люди играли. Люди были богами и были детьми. В них, лишенных и капли гордыни, чистым лучом сияло знание, читавшееся по глазам и движениям. Они понимали без слов. И слова использовали так, что судьба расстилалась белой дорожкой перед каждым из магов слова. Светлых магов, умеющих благословлять.
Он был светом Солнца, она - его песнью. Таковыми были их имена, которые хранили от любого зла, ибо оба происходили от древнего и могучего светила, рассекающего тьму своим лучом радости и истины. Братьями им были Морской Ветер и Дикая гроза, сестрами - Речные струи и Расцветающий луг. У каждого было имя - хранитель. Имя - Бог, почитающийся в храме, который не был посвящен какому-то одному. Но каждого чтил и любил. Именно любовь, а не слепое поклонение, соединяло их всех и поддерживало жизнь в гармонии и единстве.
Но однажды из-за моря пришли другие маги, одежды их были окрашены лишь в один цвет, либо черный, либо белый. Они несли книги и золотые тяжелые атрибуты, значение которых было непонятно. Взгляд их был тяжел из-под опущенных бровей. И шли они в храм. Но странной походкой: кланяясь и падая на землю, и глядя с подозрением на каждого, кто танцевал или пел перед алтарями богов, или просто улыбался солнцу и подставлял волосы ветру. Они пришли и спрашивали имена. Узнавая, что имя каждого - это так или иначе произнесенное имя Бога, пришли они в ярость, говоря: «Нет Бога кроме одного. И нет ему имени, так что не смейте больше называть себя богами. Кто возымеет гордость назвать себя богом, тот будет наказан. Смиренно служите ему и носите имена служителей Его». Много крови пролилось в тот день. Ибо люди не умели отказываться от имен, хранивших их и от своих богов, которых любили как своих родных. Но было сделано еще одно коварство, что было посерьезнее пролития крови… Те, что пришли из-за моря, обладали некой силой, способной убеждать и вносить сомнение в души и разлучать с именем. Все жрицы и жрецы белого храма стали безымянными, или ненарекаемыми, и были их сотни, не умерших но и не живших, впоследствии покинувших храм или превративших его своими уже силами в место унижений и поклонений.
Она помнила свой последний миг. Они стояли на верхней галерее. Он и она - самые юные и самые стойкие в своей силе, ибо вела их недопетая песня любви. Но то был закат. Взявшись за руки. Они провожали солнце и готовились к неизбежному, что поглощало их с каждой минутой. Некто в черном вошел и молвил будто бы сквозь дымку надвигающегося сумрака: «Ты, чье имя Солнечный Свет, больше не назовешься так. Любой, кто назовет тебя так, обречен на смерть в мучениях и боли. И после смерти ни тебе ни им не будет уготован покой». В тот момент она чувствовала, как невидимый меч отсекает его имя от него, свет солнца от него, а значит, и от нее… но они не разомкнули рук. Еще одно заклятие промолвил маг, и было оно забвением на века. Но он не выбрал иного, фальшивого имени взамен. А она вослед сама отсекла от себя свое имя, ведь не было Песни Солнца без самого Солнца, а оно зашло… И, уже не помня как, летела вниз вслед за ним с верхней галереи на острые скалы…
Как странно. Зачем время воззвало к ней опять? И что это за склеп? Воспоминания вернули немного сил. С трудом в спящих она узнавала своих братьев и сестер, вспоминала их имена, называла их, но так трудно среди них было отыскать того, с кем связана была единым именем… Еще раз скользнув взглядом по краю пещеры, она вышла наконец к восходящему солнцу и почувствовала его свет. Как будто впервые за всю жизнь - таким ярким он был, таким неописуемым и прекрасным. И голос, такой знакомый, из самого сердца исходящий голос, услышать который было как воскреснуть, заговорил с ней. И вернул голос ее песни. Слова песни полились сами, она не сочиняла их и не вспоминала. Это была песня воскрешения и жизни. Вернув себе имя, она вернула и голос и способность произносить слова. Так произносить, что суть не ускользала, а жила и поддерживала жизнь. Это было волшебное слово жизни, обращающее в прах всю вековую ложь, придающее смелость и помогающее вспомнить. О струящихся водах пела она, и сестры - реки проснулись и вышли к свету. О громе пела она, и прогремел он среди ясного неба, когда не очень твердой еще, но уверенной и дикой походкой вышел еще один брат. Пела она о каждой загорающейся звезде, о ветрах и скалах, о волнах океана и шелестящем песке, о полете орла и беге лисицы. И всё больше и больше людей выходило из склепа навстречу пробуждающейся жизни. Жрецы и жрицы белого храма оживали и вспоминали имена, каждое из которых было священно и было именем Бога, или сразу всех богов, или сил природы, что, в общем-то, было одним.
А потом она пела о Солнце, и Солнце пело в ней. И воскрес тот миг, когда они падали вместе с галереи храма, взявшись за руки. Теперь же она летела, купаясь в высоте небесных нот. Она падала в объятия проникающего света, летя уже не вниз, а ввысь, оставляя боль прошлого позади и прощая всех тех безумцев, лишивших их имен и лишившихся всего. И песня эта достигла не слышащих ушей, и что-то откликнулось там. Природа сильней протянула руки к отвернувшимся от нее. И люди запели, достигая своей глубины и возвращаясь к тому сокровенному, что давно потеряли. И песня эта до сих пор звучит.