"Genius loci". Часть XV. Адрес "дядюшки" Солженицына
...здесь есть парадокс - дом превращается в памятник только после смерти стиля, который его создал. А стиль, увы, тоже умирает, и вслед за этим истлевают и формы, в которые он отлился. Раньше всех умирает язык, дольше всех, как заметил еще Виктор Гюго, летопись мира хранит архитектура. Храмы, соборы, дворцы, но - и домики, и даже сараи. Наши попытки сберечь всё это наследие - тоже, что и попытки древних египтян сберечь всех своих покойников, бальзамируя их. Тут, как ни печально, понятно, что заботы живых об усопших хватит ненадолго. Хотя я думаю - благочестиво проявить именно такую заботу.
Читать полностью на "Тверских сводах"
Комментарий к материалу
Дома ведь и правда, как люди. Открытые палисадники и смелые взгляды оконных рам, достоинство в простоте. Кто встречает эти лица? Холодное равнодушие пластиковых стеклопакетов, маска сайдинга. Надевая на фасады старых домов эти маски, любя пластик лишь за то, что не надо красить, мы уже дистанцируемся от дома, как от соседа, как от друга или родного брата или даже отца, отданного в дом престарелых для того, что так дешевле, практичнее, чем вытирать его пролежни самому. Мы отодвигаем от себя наши же дома, сводя их существование к тому, чтобы расширить свой эгоизм на величину этих трех-пяти соток с мансардой, куда ходу нет соседям и прохожим, потому что и соседи такие же и прохожих уже нет необлаянных и не осмотренных с мыслью "че те надо тут"!
Хоть Мещанская, хоть та же Владимирская... Слобода, как слово умерло, как явление же и подавно. Слобода - это общность людей одного района, равных по достатку или профессии. Где такое сыщешь нынче? В Твери ли? Городе, который можно любить так сильно, что даже чувство отвращения к нему сегодняшнему несчастному и к его людям равнодушно-озлобленным не завладеет твоими мыслями надолго.
Никому не нужны эти воспоминания. От них только боль. Возвращаться стало некуда, не к кому. Кто мы такие сегодня, зачем живем здесь? Потому что уехать не получилось? Что для нас ценно из материального мира настолько, что оно душу делает светлее? Бабкина ли скамейка, завалинка, вот это солнечное пятно всегда на одном и том же месте у калитки, в котором всегда лежит кошка?
Когда я был маленьким, я любил ходить по берегу Тверцы, мимо моего любимого дома, который, как я потом узнал, называется домом бакенщика. Прожив всю жизнь в закатанном асфальтом мире, я, идя на реку, душой чувствовал особую атмосферу того места. Там все время сидел дед на приступочке, с палкой, рядом всегда лежала черная собака. У меня впереди была жизнь, а их жизнь, казалось, остановилась. Потом я не был там несколько лет, и придя однажды, я увидел пепелище. Да, историю сожжения дома бакенщика я знаю, я не удивлен ею, и теперь эти воспоминания о деде и его собаке причиняют мне боль. Не нужно возвращаться в прежние места. Их больше нет, собак нет и калиток, зачем оборачиваться? Но только не можем мы так. Исаич ведь не мог тоже, ведь вернулся, ведь болел увиденным и писал кровью. Для кого? Для нас? А мы кто? Мы живем прошлым, потому что оно для нас все еще настоящее, мы из него берем для себя ложку сахара, когда едим каждодневную горечь. И мы без него, прошлого, никто.
И никому мы это не расскажем, чтобы поняли, никому это не надо. Простите.