Вспоминать так вспоминать. Картинки.
ДОМ 14, КВАРТИРА 2
Анфилада из трех больших комнат, нашей квартиры на втором этаже выходила на главный фасад, на улицу. Очень высокие потолки комнат поднимались почти до 4х метров. При нас двустворчатые двери между комнатами были уже давно закрыты и заклеены обоями, а средняя комната разделена на два узких «пенала». Когда-то вся квартира принадлежала одному хозяину. Последними перед революцией это были супруги Екатерина Александровна и Порфирий Иванович Пегановы. Она раньше брала заказы на шитье, он держал парикмахерскую на первом этаже.
Мы их застали. Правда, ко времени моего детства парикмахерскую у Порфирия Ивановича уже отобрали, и он стал работать в большой первой комнате нашей квартиры, разгородив ее шкафами. Там, я помню, все блестело и отражалось в красных стеклах шкафов. Перед огромным, до потолка зеркалом стояло парикмахерское кресло. За шкафами супруги жили. Порфирий Иванович мне не нравился, он был большой краснолицый и неприятный. Когда он умер, его вдова тетя Катя поменялась с нами комнатами.
Наша семья, папа - Алдонин Петр Фаддеевич, мама - Алдонина Мария Ивановна и я до этого занимала один «пенал» средней комнаты, метров 13. А у нас еще подолгу жили мамины сестры.
При обмене все оборудование парикмахерской куда-то испарилось, и мы въехали в пустую, просторную 26,5 метровую комнату в два окна, где остался стоять только старый буфет. Но какой это был буфет! Такого мне после видеть не довелось.
Сделанный из очень темного, полированного дерева он был огромен. Венчала его голова оленя, развесистые рога почти упиралась в потолок. На всех дверцах висела объемная деревянная резьба с гроздьями фруктов, охотничьих трофеев и цветов. Какими-то красивыми узорами были отделаны стекла. В нижнее отделение буфета мы легко забирались вдвоем с соседским трехлетним Юркой и закрывали за собой дверцы.
Правда, на резьбе уже были заметны дырочки от жучков. То ли поэтому, то ли еще почему, но папа продал это великолепие для кафе своего учреждения и купил новый, светлый, современный буфетик. Он и сейчас стоит у нас на даче. Каким же он показался тогда убогим! Хотя основа у него сделана из дуба и износа ему не предвидится.
Параллельно комнатам после большой передней, с камином в самом углу, шел длинный холл шириной метра 3. Позже энергичные жильцы третьей комнаты Грейдинги оттяпали от него в конце большой кусок, но никто не возражал. Все равно много осталось. Моешь, моешь, бывало, пол, когда подходит наша очередь убираться. Сбоку холла во всегда темном коридорчике, с одного конца была уборная, с другого комната Рыжиков. Из коридорчика по трем ступенькам спускались в проходную комнату, и через нее уже попадали в кухню. Здесь у единственной чугунной раковины с холодной водой все умывались. Из кухни был еще выход с двойной дверью. Откинув железную палку с крюком и перешагнув через бак с картофельными очистками, можно было попасть на черную лестницу с сильно истертыми, как полумесяцы, известняковыми ступенями, по которым когда-то шмыгала прислуга.
Как я понимаю, раньше господа на кухне не умывались. Кувшины с подогретой водой и тазы им, наверняка, носили прямо в комнаты.
В кухне вдоль длинной стены шла большая кирпичная плита с тяжелой чугунной крышкой. Перед войной ее разобрали и поставили три газовых. Наша бабушка тогда с гордостью говорила: «У нас теперь хорошо, у нас газы!»
В квартире жило шесть семей, количество людей доходило порой до 20 человек. Но, несмотря на все разнообразие типов, как-то обходилось без крупных ссор и свар. Когда через много лет по заданию профкома Моспроекта я ездила разбирать скандальный конфликт в одну коммуналку, то там не только столы, но и табуретки в кухне оказались прибитыми к полу гвоздями! У нас ничего такого не было.
Картинки, картинки. В кухне на шести столиках коптили шесть керосинок, потом примусов. Потолок был черный, как в планетарии. По всей длине кухни тянулась веревка, почти всегда завешанная бельем. Войдешь в кухню, когда темно, зажжешь свет, от раковины по полу лучами прыскают большие черные тараканы. Потом этих породистых черных монстров длиной сантиметра по четыре вытеснили мелкие коричневые прусаки. Эти были гораздо нахальнее. Я никогда не забуду, как над керосинкой Натальи Михайловны висела веревочка, сплошь увешанная гирляндой тараканов! Держались они головой и свешивались вниз как бусы, тараканы грелись. И это днем!
За керосином я ходила с бидоном в Брюсовский переулок, или в конец Петровки, к Цветному бульвару.
Меня маленькую довольно долго мыли в кухне в корыте. После мытья, помню, мама заворачивала меня в простыню и несла на спине по ступенькам и через всю квартиру в комнату. Через много лет запомнилась прекрасная фигурка моей 13-ти летней сестры, когда она тоже мылась в корыте. Но мы, конечно, ходили и в баню, в Сандуны. Очереди были там длиннющие.
В проходной комнате между ступеньками и печкой спала ее хозяйка баба Груша. Беленая стенка печки была сплошь разрисована какими-то красноватыми точками и закорючками. Приглядевшись, понимаешь, что это баба Груша давила на ней клопов.
Я перечитала написанное и сказала дочери Оле: «Что-то у меня много клопов и тараканов получается. На что Оля ответила вопросом: «А грызуны были?» «Были», - говорю. «Ну, пиши и про грызунов». Но это я, может, потом напишу.
Часть проходной комнаты у окна, отделенную занавеской, баба Груша сдавала молодой паре. Один раз я разлетелась прямо от лесенки к окну, чтобы посмотреть, кто гуляет во дворе. Занавеска была наполовину отодвинута. А молодые, за другой половиной занимались на кровати любовью! Вот стыд-то был!
В квартире я свободно забегала в гости ко всем. Когда мне было лет пять, помню, высокая, строгая Надежда Степановна, жившая с дочерью Юлией Николаевной и котом Шваркой во второй, узкой комнате, пеняла мне: «Римма, ты можешь, хоть пять минут посидеть спокойно?!» На рояле у тихой четы Рыжиков я позже делала свои домашние упражнения по музыке. Мне очень хотелось играть, а своего инструмента не было. Но они разрешали упражняться только когда они дома, это было не очень удобно, и постепенно занятия заглохли. Мария Исааковна Рыжик учила меня правильно спрашивать «сколько времени», а не «сколько время». Ни за что не ответит, пока не спросишь правильно.
Но лучшим моим другом была тетя Катя. В комнате этой добрейшей старушки я играла с красивыми пуговицами, которых у нее осталось множество, и часто лазила в буфет в поисках чего-нибудь сладенького. Когда конфеток не было, жевала ее фруктовый чай. В нем попадались маленькие сладкие косточки. «Римма, - говорила тетя Катя, - представь себе, что я зайду к вам в комнату и полезу в буфет. Хорошо это будет?» Но тут я заливалась смехом, представить такое было невозможно.
Став школьницей, я проводила с ней антирелигиозные беседы, доказывала, что никакой бог не может жить на небе, летчики его не видели, и его вообще нет. Тетя Катя слушала снисходительно и, мне казалось, поддавалась. Не то, что моя бабушка Елизавета Григорьевна. Та стояла насмерть: «Ну и что же, что Бога никто не видел? Вон Сталина тоже не видели!» Ну, это уже ни в какие ворота не лезло! Сталина почти каждый раз мы видели на демонстрации.
КОМНАТА
В нашей большой комнате пол был из дубового щитового паркета с толстыми крепкими клепками, уложенными большими квадратами. Мама его мыла, поливая кипятком, но он, несмотря на солидный срок, был почти без щелей. Потом пол натирали воском.
Когда я была маленькая, папа, чтобы познакомить меня с природой, купил живую утку. Предполагалось, что дочка с ней поиграет, а потом ее зарежут и съедят. Утка важно ходила по
натертому полу вокруг стола и оставляла жидкие кучки. Есть горох с ладони, она отказывалась, разбрызгивала его клювом
В тазу она тоже не хотела плавать. Встал вопрос о ее ликвидации. Но тут я подняла такой вой, что папа унес утку обратно в магазин и заменил петушком. Маленький белый петушок с красным гребешком чувствовал себя у нас гораздо комфортнее. Он взлетал на лампочку в передней, там звонко кукарекал и оттуда иногда делал свои дела на входящих. Любил забираться в печку и копошиться в золе. Прожил он у нас дольше, но съесть его я тоже не разрешила и петушка унесли.
Высокий потолок нашей комнаты, окруженный простым штукатурным карнизом, покрывали трещины. Их рисунок за много лет я выучила наизусть. Иногда мне ночью было очень страшно. Что-то в темноте шуршало и шлепало. Потом я догадалась, что это падали со стульев и стола наши крупные черные тараканы. Жуть какая-то!
В 1937 году мама привезла из села Горлово своих родителей, бабушку и дедушку. Они там умирали. Как она довезла двух больных стариков, не представляю! Они тихо лежали у нас за гардеробом и ширмой. Я помню, как дедушка просил за обедом не наливать ему много, «только пол-половничка, пол-половничка». Через полгода он умер, у него был рак. Бабушка выздоровела и прожила еще 14 лет. Весной 1941 года она уехала навестить сына в Нижний Тагил. Мама ее привезла, после войны с одним глазом. Из-за не леченой глаукомы другой вытек.
В августе 1938 года родилась сестра Светлана. Мне было уже десять. Я с интересом рассматривала маленькое красненькое личико, с беленькими крапинками на щеках. Они мне не понравились. Но, когда через некоторое время личико стало розовое, симпатичное, пятнышки пропали, я искренно похвалила сестренку маме: «Даже, пожалуй, немного лучше котенка». Для меня это была высшая похвала, я очень любила котят. Но мама вдруг страшно обиделась, а я удивилась, почему?
Мама из-за рождения Светы ушла из медицинского института и так и осталась медсестрой, не став врачом.
Еще одна картинка. Меня отправили на прогулку со Светиком. Коляски у нас нет, я несу ее, завернутую в ватное одеяло. Мне, десятилетней, тяжело и я опираю сверток на железный поручень витрины. Иногда, кажется, добиралась со свертком до скверика на Советской площади.
Заговорив о ватном одеяле, я вспомнила самые ранние свои впечатления. Я требую завернуть меня «голубоим», т. е. в голубое шелковое ватное одеяло и папа носит меня вокруг стола, убаюкивая под мотив революционной песни, не то «Смело товарищи в ногу», не то «Вставай проклятьем заклейменный».
В два высоких окна нашей комнаты практически никогда не заглядывало солнце. Огромный семиэтажный «Дом Михайлова» на другой стороне узкой улицы все загораживал. Зеленоватый дом - типичный модерн с высокими этажами, большими окнами и стилизованными «под Египет» деталями. Стены облицованы глазурованной керамической плиткой, размером в кирпич, совершенно вечной, ничего ей не делается до сих пор. Первые два этажа были предназначены для магазинов, но при нас на втором этаже за огромными стеклами витрин жили люди, казавшиеся рыбами в аквариуме. Мы, как кино, смотрели на их жизнь, они - на нашу.
Картинки, картинки. В простенке между окнами у нас стоял комод с зеркалом. А в левом углу комнаты была нора, там жила крыса. Она там часто шуршала и что-то грызла. Однажды, когда крыса неосторожно вылезла и забралась под комод, мы с папой решили ее поймать. Поставили между комодом и норой таз с водой, чтобы она по пути к норе утонула, и папа стал ворошить палкой под комодом. Ворошил, ворошил, и вдруг крыса выскочила, одним прыжком перескочила таз, чуть замочив хвост, и скрылась в норе! Это был номер! Потом мы забили нору битым стеклом.
Папа вообще был человек с юмором. Помню, мы купили большой арбуз и возвращались с ним домой. На лестнице папа спросил: «А что, если понести его за хвостик?» И понес. Хвостик оторвался, арбуз, грохнулся и развалился. Большой, взрослый человек, а понес за хвостик! Одно время он выпускал стенную газету нашей комнаты «Наш быт». А вообще отличался удивительной скромностью и деликатностью. Никогда не требовал к себе особого внимания. Помню, когда бабушка появилась в нашем доме, она, налив тарелку супа, подавала ему первому, как старшему в семье. Мне это было внове, папу никогда так раньше не выделяли.
С мамой они никогда не ссорились, я, во всяком случае, не помню. Мама только иногда ворчала, когда он задерживался на работе и играл там в шахматы. Он и меня научил играть.
Папа, говорят, был расстроен, когда я родилась, он ждал мальчика. И я про себя решила, что не буду менять его фамилию, пронесу, протяну ее как можно дольше, даже если выйду замуж. Так я и сделала.
А потом началась война. Мы уехали в эвакуацию, а папа в августе сорок первого пошел добровольцем на фронт. Ему было уже сорок шесть лет. Больше я его не видела. Он умер в военном госпитале Одессы 7 декабря 1944 года.
Анфилада из трех больших комнат, нашей квартиры на втором этаже выходила на главный фасад, на улицу. Очень высокие потолки комнат поднимались почти до 4х метров. При нас двустворчатые двери между комнатами были уже давно закрыты и заклеены обоями, а средняя комната разделена на два узких «пенала». Когда-то вся квартира принадлежала одному хозяину. Последними перед революцией это были супруги Екатерина Александровна и Порфирий Иванович Пегановы. Она раньше брала заказы на шитье, он держал парикмахерскую на первом этаже.
Мы их застали. Правда, ко времени моего детства парикмахерскую у Порфирия Ивановича уже отобрали, и он стал работать в большой первой комнате нашей квартиры, разгородив ее шкафами. Там, я помню, все блестело и отражалось в красных стеклах шкафов. Перед огромным, до потолка зеркалом стояло парикмахерское кресло. За шкафами супруги жили. Порфирий Иванович мне не нравился, он был большой краснолицый и неприятный. Когда он умер, его вдова тетя Катя поменялась с нами комнатами.
Наша семья, папа - Алдонин Петр Фаддеевич, мама - Алдонина Мария Ивановна и я до этого занимала один «пенал» средней комнаты, метров 13. А у нас еще подолгу жили мамины сестры.
При обмене все оборудование парикмахерской куда-то испарилось, и мы въехали в пустую, просторную 26,5 метровую комнату в два окна, где остался стоять только старый буфет. Но какой это был буфет! Такого мне после видеть не довелось.
Сделанный из очень темного, полированного дерева он был огромен. Венчала его голова оленя, развесистые рога почти упиралась в потолок. На всех дверцах висела объемная деревянная резьба с гроздьями фруктов, охотничьих трофеев и цветов. Какими-то красивыми узорами были отделаны стекла. В нижнее отделение буфета мы легко забирались вдвоем с соседским трехлетним Юркой и закрывали за собой дверцы.
Правда, на резьбе уже были заметны дырочки от жучков. То ли поэтому, то ли еще почему, но папа продал это великолепие для кафе своего учреждения и купил новый, светлый, современный буфетик. Он и сейчас стоит у нас на даче. Каким же он показался тогда убогим! Хотя основа у него сделана из дуба и износа ему не предвидится.
Параллельно комнатам после большой передней, с камином в самом углу, шел длинный холл шириной метра 3. Позже энергичные жильцы третьей комнаты Грейдинги оттяпали от него в конце большой кусок, но никто не возражал. Все равно много осталось. Моешь, моешь, бывало, пол, когда подходит наша очередь убираться. Сбоку холла во всегда темном коридорчике, с одного конца была уборная, с другого комната Рыжиков. Из коридорчика по трем ступенькам спускались в проходную комнату, и через нее уже попадали в кухню. Здесь у единственной чугунной раковины с холодной водой все умывались. Из кухни был еще выход с двойной дверью. Откинув железную палку с крюком и перешагнув через бак с картофельными очистками, можно было попасть на черную лестницу с сильно истертыми, как полумесяцы, известняковыми ступенями, по которым когда-то шмыгала прислуга.
Как я понимаю, раньше господа на кухне не умывались. Кувшины с подогретой водой и тазы им, наверняка, носили прямо в комнаты.
В кухне вдоль длинной стены шла большая кирпичная плита с тяжелой чугунной крышкой. Перед войной ее разобрали и поставили три газовых. Наша бабушка тогда с гордостью говорила: «У нас теперь хорошо, у нас газы!»
В квартире жило шесть семей, количество людей доходило порой до 20 человек. Но, несмотря на все разнообразие типов, как-то обходилось без крупных ссор и свар. Когда через много лет по заданию профкома Моспроекта я ездила разбирать скандальный конфликт в одну коммуналку, то там не только столы, но и табуретки в кухне оказались прибитыми к полу гвоздями! У нас ничего такого не было.
Картинки, картинки. В кухне на шести столиках коптили шесть керосинок, потом примусов. Потолок был черный, как в планетарии. По всей длине кухни тянулась веревка, почти всегда завешанная бельем. Войдешь в кухню, когда темно, зажжешь свет, от раковины по полу лучами прыскают большие черные тараканы. Потом этих породистых черных монстров длиной сантиметра по четыре вытеснили мелкие коричневые прусаки. Эти были гораздо нахальнее. Я никогда не забуду, как над керосинкой Натальи Михайловны висела веревочка, сплошь увешанная гирляндой тараканов! Держались они головой и свешивались вниз как бусы, тараканы грелись. И это днем!
За керосином я ходила с бидоном в Брюсовский переулок, или в конец Петровки, к Цветному бульвару.
Меня маленькую довольно долго мыли в кухне в корыте. После мытья, помню, мама заворачивала меня в простыню и несла на спине по ступенькам и через всю квартиру в комнату. Через много лет запомнилась прекрасная фигурка моей 13-ти летней сестры, когда она тоже мылась в корыте. Но мы, конечно, ходили и в баню, в Сандуны. Очереди были там длиннющие.
В проходной комнате между ступеньками и печкой спала ее хозяйка баба Груша. Беленая стенка печки была сплошь разрисована какими-то красноватыми точками и закорючками. Приглядевшись, понимаешь, что это баба Груша давила на ней клопов.
Я перечитала написанное и сказала дочери Оле: «Что-то у меня много клопов и тараканов получается. На что Оля ответила вопросом: «А грызуны были?» «Были», - говорю. «Ну, пиши и про грызунов». Но это я, может, потом напишу.
Часть проходной комнаты у окна, отделенную занавеской, баба Груша сдавала молодой паре. Один раз я разлетелась прямо от лесенки к окну, чтобы посмотреть, кто гуляет во дворе. Занавеска была наполовину отодвинута. А молодые, за другой половиной занимались на кровати любовью! Вот стыд-то был!
В квартире я свободно забегала в гости ко всем. Когда мне было лет пять, помню, высокая, строгая Надежда Степановна, жившая с дочерью Юлией Николаевной и котом Шваркой во второй, узкой комнате, пеняла мне: «Римма, ты можешь, хоть пять минут посидеть спокойно?!» На рояле у тихой четы Рыжиков я позже делала свои домашние упражнения по музыке. Мне очень хотелось играть, а своего инструмента не было. Но они разрешали упражняться только когда они дома, это было не очень удобно, и постепенно занятия заглохли. Мария Исааковна Рыжик учила меня правильно спрашивать «сколько времени», а не «сколько время». Ни за что не ответит, пока не спросишь правильно.
Но лучшим моим другом была тетя Катя. В комнате этой добрейшей старушки я играла с красивыми пуговицами, которых у нее осталось множество, и часто лазила в буфет в поисках чего-нибудь сладенького. Когда конфеток не было, жевала ее фруктовый чай. В нем попадались маленькие сладкие косточки. «Римма, - говорила тетя Катя, - представь себе, что я зайду к вам в комнату и полезу в буфет. Хорошо это будет?» Но тут я заливалась смехом, представить такое было невозможно.
Став школьницей, я проводила с ней антирелигиозные беседы, доказывала, что никакой бог не может жить на небе, летчики его не видели, и его вообще нет. Тетя Катя слушала снисходительно и, мне казалось, поддавалась. Не то, что моя бабушка Елизавета Григорьевна. Та стояла насмерть: «Ну и что же, что Бога никто не видел? Вон Сталина тоже не видели!» Ну, это уже ни в какие ворота не лезло! Сталина почти каждый раз мы видели на демонстрации.
КОМНАТА
В нашей большой комнате пол был из дубового щитового паркета с толстыми крепкими клепками, уложенными большими квадратами. Мама его мыла, поливая кипятком, но он, несмотря на солидный срок, был почти без щелей. Потом пол натирали воском.
Когда я была маленькая, папа, чтобы познакомить меня с природой, купил живую утку. Предполагалось, что дочка с ней поиграет, а потом ее зарежут и съедят. Утка важно ходила по
натертому полу вокруг стола и оставляла жидкие кучки. Есть горох с ладони, она отказывалась, разбрызгивала его клювом
В тазу она тоже не хотела плавать. Встал вопрос о ее ликвидации. Но тут я подняла такой вой, что папа унес утку обратно в магазин и заменил петушком. Маленький белый петушок с красным гребешком чувствовал себя у нас гораздо комфортнее. Он взлетал на лампочку в передней, там звонко кукарекал и оттуда иногда делал свои дела на входящих. Любил забираться в печку и копошиться в золе. Прожил он у нас дольше, но съесть его я тоже не разрешила и петушка унесли.
Высокий потолок нашей комнаты, окруженный простым штукатурным карнизом, покрывали трещины. Их рисунок за много лет я выучила наизусть. Иногда мне ночью было очень страшно. Что-то в темноте шуршало и шлепало. Потом я догадалась, что это падали со стульев и стола наши крупные черные тараканы. Жуть какая-то!
В 1937 году мама привезла из села Горлово своих родителей, бабушку и дедушку. Они там умирали. Как она довезла двух больных стариков, не представляю! Они тихо лежали у нас за гардеробом и ширмой. Я помню, как дедушка просил за обедом не наливать ему много, «только пол-половничка, пол-половничка». Через полгода он умер, у него был рак. Бабушка выздоровела и прожила еще 14 лет. Весной 1941 года она уехала навестить сына в Нижний Тагил. Мама ее привезла, после войны с одним глазом. Из-за не леченой глаукомы другой вытек.
В августе 1938 года родилась сестра Светлана. Мне было уже десять. Я с интересом рассматривала маленькое красненькое личико, с беленькими крапинками на щеках. Они мне не понравились. Но, когда через некоторое время личико стало розовое, симпатичное, пятнышки пропали, я искренно похвалила сестренку маме: «Даже, пожалуй, немного лучше котенка». Для меня это была высшая похвала, я очень любила котят. Но мама вдруг страшно обиделась, а я удивилась, почему?
Мама из-за рождения Светы ушла из медицинского института и так и осталась медсестрой, не став врачом.
Еще одна картинка. Меня отправили на прогулку со Светиком. Коляски у нас нет, я несу ее, завернутую в ватное одеяло. Мне, десятилетней, тяжело и я опираю сверток на железный поручень витрины. Иногда, кажется, добиралась со свертком до скверика на Советской площади.
Заговорив о ватном одеяле, я вспомнила самые ранние свои впечатления. Я требую завернуть меня «голубоим», т. е. в голубое шелковое ватное одеяло и папа носит меня вокруг стола, убаюкивая под мотив революционной песни, не то «Смело товарищи в ногу», не то «Вставай проклятьем заклейменный».
В два высоких окна нашей комнаты практически никогда не заглядывало солнце. Огромный семиэтажный «Дом Михайлова» на другой стороне узкой улицы все загораживал. Зеленоватый дом - типичный модерн с высокими этажами, большими окнами и стилизованными «под Египет» деталями. Стены облицованы глазурованной керамической плиткой, размером в кирпич, совершенно вечной, ничего ей не делается до сих пор. Первые два этажа были предназначены для магазинов, но при нас на втором этаже за огромными стеклами витрин жили люди, казавшиеся рыбами в аквариуме. Мы, как кино, смотрели на их жизнь, они - на нашу.
Картинки, картинки. В простенке между окнами у нас стоял комод с зеркалом. А в левом углу комнаты была нора, там жила крыса. Она там часто шуршала и что-то грызла. Однажды, когда крыса неосторожно вылезла и забралась под комод, мы с папой решили ее поймать. Поставили между комодом и норой таз с водой, чтобы она по пути к норе утонула, и папа стал ворошить палкой под комодом. Ворошил, ворошил, и вдруг крыса выскочила, одним прыжком перескочила таз, чуть замочив хвост, и скрылась в норе! Это был номер! Потом мы забили нору битым стеклом.
Папа вообще был человек с юмором. Помню, мы купили большой арбуз и возвращались с ним домой. На лестнице папа спросил: «А что, если понести его за хвостик?» И понес. Хвостик оторвался, арбуз, грохнулся и развалился. Большой, взрослый человек, а понес за хвостик! Одно время он выпускал стенную газету нашей комнаты «Наш быт». А вообще отличался удивительной скромностью и деликатностью. Никогда не требовал к себе особого внимания. Помню, когда бабушка появилась в нашем доме, она, налив тарелку супа, подавала ему первому, как старшему в семье. Мне это было внове, папу никогда так раньше не выделяли.
С мамой они никогда не ссорились, я, во всяком случае, не помню. Мама только иногда ворчала, когда он задерживался на работе и играл там в шахматы. Он и меня научил играть.
Папа, говорят, был расстроен, когда я родилась, он ждал мальчика. И я про себя решила, что не буду менять его фамилию, пронесу, протяну ее как можно дольше, даже если выйду замуж. Так я и сделала.
А потом началась война. Мы уехали в эвакуацию, а папа в августе сорок первого пошел добровольцем на фронт. Ему было уже сорок шесть лет. Больше я его не видела. Он умер в военном госпитале Одессы 7 декабря 1944 года.