ОТ КУТЮР
ОТ КУТЮР
Быль
Самолет миновал голубые горы Алжира и теперь летел над Сахарой. Сахара тянулась долго. Ощутимая девятикилометровая толща воздуха не мешала ей рассматривать пустыню с узорами барханов. Желтое внизу сменилась розовым, потом почти черным, пронизанным, как кровеносными сосудами, сетью светлых жилок - руслами давно исчезнувших рек; потом опять все стало желтым. Потом она устала смотреть и заснула.
Проснувшись, она снова взглянула в иллюминатор, внизу все так же тянулась Сахара. Теперь там были какие-то скалы и каменистые холмы, но, по-прежнему, ни единой капли зелени. Шел час за часом, и ей стало жутковато, стало казаться, что пустыня заняла бОльшую часть планеты, а вся жизнь с ее городами и лесами ютится где-то на задворках, на том, что осталось от Сахары.
Постепенно земля внизу сделалась цвета английской-красной и на ней появились редкие темные шары. Их становилось все больше, она поняла, что это громадные деревья. На красный фон выползла очень синяя река, и стюардесса объявила, что самолет прибывает в Бамако.
В Бамако было жарко. Ее поразило какое-то здание цвета глины с высокими глиняными шипами по верху стен и прокаженный, сидевший у дверей магазина и тянувший руку, чтобы дотронуться до прохожих. А еще то, что золотые вещицы стоили здесь очень дешево. Но у нее было только десять командировочных долларов, которые ей выдали на дорогу, и ни одного рубля.
Но какие красивые люди ходили по улицам! Высокие стройные малийцы в белых шапочках и длинных белых одеждах и такие же стройные женщины с небольшой головкой, длинной шеей и тонкими чертами лица, будто вырезанного из черного дерева. Поверх маленькой кофточки и длинной юбки из одного куска ткани они носили невероятно яркие покрывала из полупрозрачного шелка. Закрепленные вверху и внизу эти покрывала надувались за спиной при ходьбе, как паруса, и красавицы плыли под этими зелеными, малиновыми, лиловыми парусами и отвести от них глаз было невозможно.
Ее предупреждали, что местные женщины не любят, когда их фотографируют, и она решила, что вдоволь наснимает красавиц там, куда приедет, в Браззавиле, столице бывшего французского Конго. Но в Браззавиле, с другой стороны экватора, куда они прилетели через грозу над Камеруном, ее ждало страшное разочарование. Женщины были совсем не те! Правда конголезки тоже носили длинные юбки из целого отреза ткани и накручивали на голову высокие тюрбаны в виде усеченного конуса, но никаких цветных парусов, а главное - лица! Лица и носы были гораздо шире и красавицы попадались редко.
Интересно, на чем у них держатся тюрбаны? Она поняла это в магазине; от головы молодой кассирши во все стороны расходились прямые черные «штыри» длиной сантиметров по пятнадцать, которые кончались помпонами, как на хвосте пуделя. Штыри получились из локонов, плотно обмотанных чем-то черным. На таком каркасе, конечно, что угодно удержишь. В магазинах местная полиция нравов ловила девчонок и заставляла переодеваться тех, у кого юбки по европейской моде кончались выше колена.
Как выяснилось, в Конго строили социализм. Советский Союз, разумеется, помогал; в подарок в Браззавиле возводили родильный дом и в долг - семиэтажную гостиницу. Причем, разумеется, никто не верил, что долг когда-нибудь вернут. На строительстве гостиницы, куда она приехала вести архитектурный надзор, рабочий день начинался всегда одинаково. Прораб-конголезец месье Канза забирался на высокую, до второго этажа, кучу строительного мусора и толкал пламенную речь перед работягами. Кончалась она всегда так: - Эн! - кричал Канза. - Пёпль! - отвечал хор. И снова: - Эн! - Комба! - вопил хор. - Эн! - Либерте!
То есть: - Один народ! Одна борьба! Одна свобода!
Получив идейный заряд, все расходились по своим местам. Впрочем, некоторые оставались и весело возились на той же куче, которую они, то увеличивали, то уменьшали. Как-то один работяга щеголял на ней в ослепительно сверкающем золотом шлеме пожарного. Другой работал с большим золотым медальоном на голой груди, и еще большей дырой на шортах сзади, через которую виднелся зад. Хорошо, что черный.
Французы научили-таки конголезцев, и шпаклевку стен под штукатурку те делали идеально, блестящие стены внутри гостиницы была похожи на мрамор. Конголезцы, наверно, не поняли, что дареному коню в зубы не смотрят, и ей пришлось краснеть, когда работяги с возмущением приносили ей плитки, присланные из Советского Союза: - Мадам! Вуайе, мадам! - смотрите, мол. Серые плитки имели не только неточные размеры, но и шесть разных оттенков! Из них нельзя было сделать ни однотонный пол, ни выложить какой-либо рисунок. За державу было стыдно.
В Конго при желании весь год можно ходить в шлепанцах на босу ногу. Она начала привыкать к тому, что в шесть дня над черными деревьями полыхает малиновый закат и почти сразу делается темно. К тому, что арахис растет почти как картошка. К магазинчикам, где рядом с керосином и толстыми кусками соленой вяленой рыбы продают ткани и все остальное. К тому, что крепкие хлопчатобумажные материи с африканскими рисунками, какими обматываются женщины и из каких шьют свои рубашки без воротников мужчины, делают совсем не здесь, а черти где, вроде Филиппин или Индии.
А какой нейлоновый трикотаж продавался во французском магазине! Ничего подобного на родине не было. А здесь разбегались глаза, хотелось купить все эти немнущиеся ткани разных расцветок. А хлопковые ткани почему-то стоили столько же или даже дороже! Но хлопка и дома было много. Она накупила несколько нейлоновых отрезов и пару платьишек сшила сама. Но с одним все-таки обратилась к портнихе. Француженки часто носили платья с высоким воротом, как у «водолазки» и очень открытыми плечами, и ей хотелось такое же. Портниха-француженка, она же владелица какого-то магазинчика, занималась с ней в тесном закутке своей подсобки, где они еле умещались вдвоем. Закалывая на ней платье, она восклицала: - Мадам! Ву заве форте анш!
- Ке с кесе анш? - спрашивала она, и портниха с уважением показывала не ее крепкие русские бедра. Что мол, какие бедра-то у вас замечательные. Еще в разговоре портнихи то и дело мелькало выражение «от кутюр» и она узнала, что портные «от кутюр» ничего не шьют на машинке, только на руках, словом высший пилотаж.
Вскоре после ее отъезда в Советский Союз гимном Конго-Браззавиль стал «Интернационал» - "Весь мир насилия мы разрушим до основания, а затем...". Знакомые смеялись, что это дело ее рук.
А затем минуло сорок лет, даже сорок пять. Мода на социализм прошла почти везде. Мода на нейлон тоже, сегодня все гоняются за хлопком. Несколько не сшитых кусков нейлона так и лежат у нее на антресолях. Недавно она нашла на глобусе в Гугле Браззавиль. Там многое изменилось, посреди города вырос высоченный небоскреб. Нашла она и свою гостиницу, которую тогда сдали с оценкой отлично. Даже на спутниковых снимках чувствовалось запустение, видно было, что она не работает. Наверно, ее тоже снесут и построят пятизвездочный отель. Место очень выгодное, почти на берегу Конго, рядом с переправой в Киншасу. Такой вот от кутюр.
Быль
Самолет миновал голубые горы Алжира и теперь летел над Сахарой. Сахара тянулась долго. Ощутимая девятикилометровая толща воздуха не мешала ей рассматривать пустыню с узорами барханов. Желтое внизу сменилась розовым, потом почти черным, пронизанным, как кровеносными сосудами, сетью светлых жилок - руслами давно исчезнувших рек; потом опять все стало желтым. Потом она устала смотреть и заснула.
Проснувшись, она снова взглянула в иллюминатор, внизу все так же тянулась Сахара. Теперь там были какие-то скалы и каменистые холмы, но, по-прежнему, ни единой капли зелени. Шел час за часом, и ей стало жутковато, стало казаться, что пустыня заняла бОльшую часть планеты, а вся жизнь с ее городами и лесами ютится где-то на задворках, на том, что осталось от Сахары.
Постепенно земля внизу сделалась цвета английской-красной и на ней появились редкие темные шары. Их становилось все больше, она поняла, что это громадные деревья. На красный фон выползла очень синяя река, и стюардесса объявила, что самолет прибывает в Бамако.
В Бамако было жарко. Ее поразило какое-то здание цвета глины с высокими глиняными шипами по верху стен и прокаженный, сидевший у дверей магазина и тянувший руку, чтобы дотронуться до прохожих. А еще то, что золотые вещицы стоили здесь очень дешево. Но у нее было только десять командировочных долларов, которые ей выдали на дорогу, и ни одного рубля.
Но какие красивые люди ходили по улицам! Высокие стройные малийцы в белых шапочках и длинных белых одеждах и такие же стройные женщины с небольшой головкой, длинной шеей и тонкими чертами лица, будто вырезанного из черного дерева. Поверх маленькой кофточки и длинной юбки из одного куска ткани они носили невероятно яркие покрывала из полупрозрачного шелка. Закрепленные вверху и внизу эти покрывала надувались за спиной при ходьбе, как паруса, и красавицы плыли под этими зелеными, малиновыми, лиловыми парусами и отвести от них глаз было невозможно.
Ее предупреждали, что местные женщины не любят, когда их фотографируют, и она решила, что вдоволь наснимает красавиц там, куда приедет, в Браззавиле, столице бывшего французского Конго. Но в Браззавиле, с другой стороны экватора, куда они прилетели через грозу над Камеруном, ее ждало страшное разочарование. Женщины были совсем не те! Правда конголезки тоже носили длинные юбки из целого отреза ткани и накручивали на голову высокие тюрбаны в виде усеченного конуса, но никаких цветных парусов, а главное - лица! Лица и носы были гораздо шире и красавицы попадались редко.
Интересно, на чем у них держатся тюрбаны? Она поняла это в магазине; от головы молодой кассирши во все стороны расходились прямые черные «штыри» длиной сантиметров по пятнадцать, которые кончались помпонами, как на хвосте пуделя. Штыри получились из локонов, плотно обмотанных чем-то черным. На таком каркасе, конечно, что угодно удержишь. В магазинах местная полиция нравов ловила девчонок и заставляла переодеваться тех, у кого юбки по европейской моде кончались выше колена.
Как выяснилось, в Конго строили социализм. Советский Союз, разумеется, помогал; в подарок в Браззавиле возводили родильный дом и в долг - семиэтажную гостиницу. Причем, разумеется, никто не верил, что долг когда-нибудь вернут. На строительстве гостиницы, куда она приехала вести архитектурный надзор, рабочий день начинался всегда одинаково. Прораб-конголезец месье Канза забирался на высокую, до второго этажа, кучу строительного мусора и толкал пламенную речь перед работягами. Кончалась она всегда так: - Эн! - кричал Канза. - Пёпль! - отвечал хор. И снова: - Эн! - Комба! - вопил хор. - Эн! - Либерте!
То есть: - Один народ! Одна борьба! Одна свобода!
Получив идейный заряд, все расходились по своим местам. Впрочем, некоторые оставались и весело возились на той же куче, которую они, то увеличивали, то уменьшали. Как-то один работяга щеголял на ней в ослепительно сверкающем золотом шлеме пожарного. Другой работал с большим золотым медальоном на голой груди, и еще большей дырой на шортах сзади, через которую виднелся зад. Хорошо, что черный.
Французы научили-таки конголезцев, и шпаклевку стен под штукатурку те делали идеально, блестящие стены внутри гостиницы была похожи на мрамор. Конголезцы, наверно, не поняли, что дареному коню в зубы не смотрят, и ей пришлось краснеть, когда работяги с возмущением приносили ей плитки, присланные из Советского Союза: - Мадам! Вуайе, мадам! - смотрите, мол. Серые плитки имели не только неточные размеры, но и шесть разных оттенков! Из них нельзя было сделать ни однотонный пол, ни выложить какой-либо рисунок. За державу было стыдно.
В Конго при желании весь год можно ходить в шлепанцах на босу ногу. Она начала привыкать к тому, что в шесть дня над черными деревьями полыхает малиновый закат и почти сразу делается темно. К тому, что арахис растет почти как картошка. К магазинчикам, где рядом с керосином и толстыми кусками соленой вяленой рыбы продают ткани и все остальное. К тому, что крепкие хлопчатобумажные материи с африканскими рисунками, какими обматываются женщины и из каких шьют свои рубашки без воротников мужчины, делают совсем не здесь, а черти где, вроде Филиппин или Индии.
А какой нейлоновый трикотаж продавался во французском магазине! Ничего подобного на родине не было. А здесь разбегались глаза, хотелось купить все эти немнущиеся ткани разных расцветок. А хлопковые ткани почему-то стоили столько же или даже дороже! Но хлопка и дома было много. Она накупила несколько нейлоновых отрезов и пару платьишек сшила сама. Но с одним все-таки обратилась к портнихе. Француженки часто носили платья с высоким воротом, как у «водолазки» и очень открытыми плечами, и ей хотелось такое же. Портниха-француженка, она же владелица какого-то магазинчика, занималась с ней в тесном закутке своей подсобки, где они еле умещались вдвоем. Закалывая на ней платье, она восклицала: - Мадам! Ву заве форте анш!
- Ке с кесе анш? - спрашивала она, и портниха с уважением показывала не ее крепкие русские бедра. Что мол, какие бедра-то у вас замечательные. Еще в разговоре портнихи то и дело мелькало выражение «от кутюр» и она узнала, что портные «от кутюр» ничего не шьют на машинке, только на руках, словом высший пилотаж.
Вскоре после ее отъезда в Советский Союз гимном Конго-Браззавиль стал «Интернационал» - "Весь мир насилия мы разрушим до основания, а затем...". Знакомые смеялись, что это дело ее рук.
А затем минуло сорок лет, даже сорок пять. Мода на социализм прошла почти везде. Мода на нейлон тоже, сегодня все гоняются за хлопком. Несколько не сшитых кусков нейлона так и лежат у нее на антресолях. Недавно она нашла на глобусе в Гугле Браззавиль. Там многое изменилось, посреди города вырос высоченный небоскреб. Нашла она и свою гостиницу, которую тогда сдали с оценкой отлично. Даже на спутниковых снимках чувствовалось запустение, видно было, что она не работает. Наверно, ее тоже снесут и построят пятизвездочный отель. Место очень выгодное, почти на берегу Конго, рядом с переправой в Киншасу. Такой вот от кутюр.