"Мы жили в городе цвета окаменевшей водки...". Иосиф Бродский и алкоголь.
Евгений Рейн: «В Ленинграде тогда было несколько литературных компаний. Первая, знаменитая, -- Глеба Семенова. Туда входили Кушнер, Горбовский, Битов, Леонид Агеев. Потом группа университетских поэтов -- Шестинский, Торопыгин, Гусев. И была наша компания -- Бродский, Найман, Бобышев и я. И вторую часть как бы нашего коллектива составляли Уфлянд, Лосев, Красильников, Михайлов и поразительнейший человек Александр Кондратов по кличке Сэнди Кондрат. Для них водка была божеством. Они как-то духовно определили, что водка есть величайшее состояние человека. И доказывали это на практике -- пили день и ночь. ...
В то время я еще любил хорошие сухие вина и хороший коньяк. Но со временем полностью перешел на водку. Что это лучший напиток, мне рассказал Бродский, который был толковый во многих делах. Он объяснил, в чем дело. Оказывается, в любом вине есть какой-то процент смолы, которая очень плохо действует на сосуды. И он меня так убедил во вреде вина, что я уже почти его не пил, хотя очень любил. А вина в Ленинграде были в невероятном изобилии -- киндзмараули, хванчкара... Натуральные, а не подделка, как сейчас. Бродский вино тоже не пил, а пил в основном «Бушмель» -- это лучший вид виски. Почти все виски делаются из ячменя, а «Бушмель» -- из пшеницы. И это очень вкусно.
Сам Бродский мог выпить очень много, но не был ни алкоголиком, ни запойным пьяницей. Если он три месяца не прикасался к алкоголю, то спокойно это переживал. (В отличие от Горбовского, который любой ценой утром должен был принять дозу и которому было все равно -- водка это, кодеин, какие-то мази или настойка для мозолей. Употреблялось все.) Бродский под настроение мог выпить бутылку коньяка или виски. И это я видел своими глазами. И еще он не страдал похмельем. Хорошие напитки появлялись в доме Бродского, когда приезжали иностранцы. Первым делом он посылал их в «Березку» за сигаретами и алкоголем. Поэтому у него часто были джин, виски, хороший коньяк.
А рестораны Бродский ненавидел -- не умел себя в них вести, и всему предпочитал пельменную, шашлычную, рюмочную, где чувствовал себя уверенно. В ресторане он комплексовал по поводу официантов, ему казалось, что все смотрят на него с подозрением и подсмеиваются, догадываясь, что денег у него нет. Тем более что часто он ходил в ресторан за чужие деньги. И хотя никто на него денег не жалел, он это очень переживал и не хотел быть вечным нахлебником и приживалой. Но потом, через годы, когда я посетил его в Америке, он стал человеком сугубо ресторанным. Чем дороже ресторан, тем охотнее он туда шел. По-видимому, поменялось место в жизни. Вернее, он его получил...»
«...И Ахматова всегда выпивала 5 -- 6 рюмок водки. Ахматову тоже какой-то человек уговорил, что пить можно только водку, поскольку именно она сосуды расширяет, а коньяк и вино сужают. И Ахматова, считая меня самым толковым человеком, посылала всегда в магазин. Она говорила: «Женя, купите огненной воды, ветчины и сыра Рокфор». Чаще это происходило в такой компании: Анна Андреевна, Бродский, Найман, я. Иногда кто-то из Москвы приезжал. Выпивали на даче в Комарове»
Бродский об Ахматовой и ее влиянии: «Всё, касающеес Ахматовой, - это часть жизни, а говорить о жизни - всё равно, что кошке ловить свой хвост. Невыносимо трудно. Одно скажу: всякая встреча с Ахматовой была для меня довольно-таки замечательным переживанием Когда физически ощущаешь, что имеешь дело с человеком лучшим, нежели ты. Гораздо лучшим.С человеком, который одной интонацией своей тебя преображает. И Ахматова уже одним только тоном голоса или поворотом головы превращала Вас в гомо сапиенс. Ничего подобного со мной ни раньше, ни, думаю, впоследствии не происходило. Может быть, ещё и потому, что я тогда молодой был. Стадии развития не повторяются В разговорах с ней, просто в питьё с ней чая или, скажем, водки ты быстрее становился христианином - человеком в христианском смысле этого слова, - нежели читая соответствующие тексты или ходя в церковь. Роль поэта в обществе сводится в немалой степени именно к этому».
Волков С., Диалоги с Иосифом Бродским, М., «Эксмо», 2002 г., с. 295-296.
Владимир Герасимов:Сухое вино он находил невкусным
- Бродский не любил сухое вино. Находил его невкусным, хотя в те времена у молодежи оно было очень в моде. Предпочитал крепкие напитки или десертные вина. Алкоголем и совершенно недоступным в те времена куревом его снабжали иностранные друзья. Помню, зашел к нему в гости, а там какой-то американец. Иосиф нас спрашивает: "Выпить хотите?" Американец сначала отказался, но потом увидел бутылку и воскликнул: "О! Ирландская! Тогда я тоже буду!" У Бродского в комнате вся верхняя полка была заставлена экзотическими бутылками: виски "Белая лошадь", виски "VAT 69" венгерского разлива в таких пузатых низких бутылках, французский коньяк
Мы часто заходили в рестораны - тогда это было не так дорого - или просто в рюмочные недалеко от его дома
Геологическая партия
[Волков:]
А что вы там ели, пили?
[Бродский:]
Ели мясные консервы отечественного производства, которые
разогревали на костре, пили воду. И водку, естественно. Пили также
чифирь, поскольку у основного контингента этих геологических партий
большой опыт по этой части. Пили спирт, тормозную жидкость. Все что
угодно. Точнее, все что под руку попадало.
Ленинград
[Волков:]
А пили крепко?
[Бродский:]
Еще как!
[Волков:]
А что именно пили?
[Бродский:]
Ну, что ни попадя, потому что не всегда были деньги. Как правило,
водочку. Хотя впоследствии, когда нам всем стало становиться под
тридцать, водочку заменяли сухим, что меня сильно бесило, потому что я
сухое вино всегда терпеть не мог.
[Волков:]
Почему же?
[Бродский:]
Потому что от сухого меня, как правило, брала изжога. В общем, это
не было "изящной жизнью". Поскольку "изящная жизнь" -- особенно в ее
инженерном варианте -- это шампанское, шоколад...
[Волков:]
А коньяк вы пили? Спрашиваю, потому что питаю к коньяку особенно
теплые чувства.
[Бродский:]
Пили -- армянский, "Курвуазье", когда он появлялся. Меня как раз
коньяк никогда особенно не занимал. В коньяке меня больше интересовали
заграничные бутылки, нежели их содержимое. Потому что я довольно долго
придерживался той русской идеи, что "коньяк клопами пахнет". И к бренди
у меня до сих пор прохладное отношение. Водочка -- другое дело. И
виски, когда оно появлялось.
[Волков:]
Откуда же в Ленинграде шестидесятых годов виски? Я о нем только в
переводной художественной литературе читал. Как, впрочем, и о
"Курвуазье".
[Бродский:]
Виски было будапештского разлива. Что меня совсем не смущало,
поскольку этикетка была по-английски. Но самые замечательные бутылки
были из-под джина. Помню, к Володе Уфлянду пришел некий американ и
принес бутылку "Beefeater". Это было довольно давно, году в 1959-ом. И
вот сидим мы, смотрим на картинку: гвардеец в Тауэре во всех этих
красных причиндалах. И тут Уфлянд сделал одно из самых проникновенных
замечаний, которые я помню. Он сказал:
"Знаешь, Иосиф, вот мы сейчас затарчиваем от этой картинки. А они там,
на Западе, затарчивают, наверное, от отсутствия какой бы то ни было
картинки на нашей водяре".
[Волков:]
Так вроде бы на русской водке есть картинка -- небоскреб какой-то
сталинский!
[Бродский:]
Это вы говорите о гостинице "Москва" на этикетке "Столичной". А вот
на водке просто, "Московская" она называлась, была такая бело-зеленая
наклейка: ничего абстрактней представить себе, на мой взгляд,
невозможно. И когда смотришь на это зеленое с белым, на эти черные
буквы -- особенно в состоянии подпития -- то очень сильно балдеешь,
половинка зеленого, а дальше белое, да? Такой горизонт, иероглиф
бесконечности.
Иосиф Бродский о ссылке в Норенской Соломону Волкову:
ИБ: Раз или два в месяц приезжали ко мне устраивать обыск из местного отделения...
СВ: Из местного отделения КГБ или милиции?
ИБ: А там это совершенно одно и то же, никакой разницы нет. Два человека приезжали на мотоцикле, входили ко мне в избу. Замечательная у меня изба была, между прочим. Отношения - самые патриархальные. Я понимал, зачем они приехали. Они: "Вот, Иосиф Александрович, в гости приехали". Я: "Да, очень рад вас видеть". Они: "Ну, как гостей надо приветствовать?" Ну я понимаю, что надо идти за бутылкой. Возвращался я с бутылкой минут через сорок-пятьдесят, когда дело было уже сделано. Они уже сидели всем довольные поджидали меня. Да и что они могли понять во всех этих книжках, которые там валялись? Тут мы садились и распивали эту бутылку, после чего они уезжали. Он весьма примечателен, этот повальный алкоголизм, в который все государственные программы и начинания в России в итоге и упираются. Это, конечно, и грустно, и чудовищно. Но, с другой стороны, что ж с этим поделаешь? И по крайней мере что-то человеческое все-таки в людях оставалосьблагодаря этому.
СВ: Благодаря этой пьяни?
ИБ: Да, именно благодаря этой пьяни. И потому я в принципе предпочел бы, чтобы начальники - там, наверху - были алкашами, а не трезвенниками.
СВ: А вы думаете, они не алкаши?
ИБ: Думаю, что все-таки не алкаши, нет. Думаю, что они дело сво как-то смекают. Если бы они были алкаши, их бы там не было. Но о них мн неохота думать. Не такой уж это замечательный предмет для размышлений. Да здоровье не позволяет уже...
СВ: А вы-то сами там пили?
ИБ: Вы знаете, не очень. Не очень. Потому что водка там была чудовищная, няндомской выделки. То есть чистая табуретовка, поскольку делали ее из древесного спирта. Ее если взболтнешь, она становилась белой как молоко. И вот такую страшную водку народ там пил.
Евгений Рейн в интервью Ст. Бондаренко:
- Когда будущего нобелевского лауреата осудили «за тунеядство» и отправили в ссылку, вы приезжали к нему туда?
- Это произошло как раз на его 25-летие. Мы приехали в Норенскую с общим приятелем Анатолием Найманом и привезли подарки: пишущую машинку, японский радиоприемник, чтоб мог слушать зарубежные голоса (в те северные края ведь «глушилки» не доставали), немало книг - по тем временам это были серьезные ценности.
Иосиф снимал за 10 рублей часть избы у одного местного жителя по фамилии Пестерев. Мы приезжаем, а Бродского дома нет - оказывается, его посадили на 15 суток за самовольную отлучку в Вологду. По возвращении в Коношу его сразу загребли.
День рождения на носу, а он сидит. Тогда я как старший говорю Найману: «Возьми две бутылки водки (а у нас с собой их было штук 12) и отнеси в милицию, чтоб его на день отпустили - он потом досидит».
КПЗ размещалась прямо на станции, и там обнаружился забавный человек по фамилии Черномордик. Полковник, родом из Одессы, он что-то натворил во время Потсдамской конференции, за что получил «десятку». А после отсидки остался в этих местах начальником коммунхоза - под его началом были прачечная, парикмахерская и прочее. Черномордик был влиятельным человеком и покровительствовал Бродскому. Он и помог в том, чтобы Иосифа отпустили.
Вчетвером - Найман, Бродский, Черномордик и я - мы отмечали день рождения: разлили водку, намазали икры, а хозяина избы Пестерева позвать не сообразили. Почуяв такое, он стал за стенкой греметь ведром. Мы немедленно опомнились и пригласили его к столу. Пестерев подошел, опрокинул в себя стакан водки, оглядел нас и спрашивает: «Ребята, вы какой нации будете?». Я ответил: «Мы будем еврейской нации». Тогда он так задумался глубоко и говорит: «А я буду русско-еврейской нации». Прямо-таки целая философия!
- Похоже, в количестве спиртного вы с Иосифом себя не ограничивали - сколько могли взять на грудь?
- Я мог уговорить и бутылку, Иосиф пил меньше. Обычно употребляли грамм по 300-400. Но у Бродского никогда не доходило до такого, как у Сережи Довлатова, который однажды так набрался, что уснул возле дома прямо в луже. Наутро она замерзла - пришлось мне срочно Довлатова вырубать, так сказать, изо льда! И что ты думаешь - он даже не простудился!
А что касается того нашего пребывания в Норенской и на станции Коноша, то Найман на следующий день уехал, а я остался. Бродский пошел досиживать в КПЗ, а я его ждал. В итоге прогостил у него целый месяц. Это было прекрасное время - весна, переходящая в лето. Работы там у Иосифа, скажем по совести, было немного. Иногда вызывали в совхоз и давали поручения. Помню, мы с ним навоз разбрасывали, какую-то яму копали и еще что-то сгружали в озеро. Это было в июне 1965 года, а уже в августе его досрочно освободили.
Михаил Ардов:
„Шуточные стихи Бродского вообще блистательны. Я, например, запомнил с его голоса такое:
К Аспазии
Я гибну, милая Аспазия
От пьянства и от безобразия.
К Делии
Я гибну, дорогая Делия,
Увы! - от пьянства и безделия.
"Бедный Йорик, Бедный Йорик! Поздно ты попал в Ньюйорик!"
Иосиф Бродский:
«Зима. Что делать нам в Нью-Йорке?
Он холоднее, чем луна.
Возьмём себе чуть-чуть икорки
и водочки на ароматной корке…
Согреемся у Каплана».
Василий Аксёнов:
Входи сюда, усталая мужчина,
И отдохни от чужеземных свар.
Нам целый мир покажется чужбиной,
Отечество нам «Русский самовар»!
Валерий Попов:
"Бродский уйму сил потратил на установление своей “диктатуры” на новом месте. В гостях у него все, кто вообще удостаивался такой чести, сидели за столом строго по рангам, а наверху - он. Он сразу повел себя, как нобелиат, - и стал им. Многих (в том числе и меня) он поразил в самое сердце историей с Василием Аксеновым, которого сразу после появления его на Западе тут же пристроил на “самую нижнюю полку”, используя все свое уже немалое влияние. А Аксенов так любил его! Помню, растроганно рассказывал, как приходил к родителям Бродского в дни его рождения… И - вот так! Нечего на Олимпе толкучку устраивать!..."
Швеция
[Волков:]
Насколько я знаю, вы приняли участие в съезде нобелевских лауреатов
в Стокгольме по случаю девяностолетия учреждения этой премии?
[Бродский:]
Да. Предполагалось, что съедутся все двести тридцать ныне живущих
лауреатов. Но объявилось только сто восемьдесят. Это все было довольно
забавно и приятно, похоже на экскурсию по каким-то дорогим твоей памяти
местам. Там было несколько интересных разговоров с разными приятными
моему сердцу людьми и было выпито немало шведской водки, которую я
считаю лучшей в мире. Это совершенно феноменальная водка, она делается
из wormwood -- не знаю, как это переводится на русский. Она не
прозрачная, а с привкусом каких-то трав, что-то вроде настойки. При
этом местные жители ее не пьют почему-то.
[Волков:]
Что же они пьют?
[Бродский:]
Пиво, как все скандинавы. Скандинавов вообще ничего не интересует,
кроме пива. То есть бабы их не интересуют, наркотики их не интересуют,
автомобили -- тоже не интересуют. Я даже думаю, что в Швеции такой
высокий процент самоубийств именно потому, что они там вместо водки
пьют пиво.
Константин Плешаков «Броский в Маунт-Холиоке»:
«...Бродский, похоже, был удовлетворен тем, что находил. Страстно любя азиатскую кухню, патронировал китайский ресторан в Амхерсте, корейский на 9-й дороге, иногда даже за один вечер успевал перебраться из первого во второй. Был благодарный, внимательный к кулинарии гость. Любимое блюдо - русские пельмени. Любимый напиток днем - «маргарита» или «дайкири» (ром с лимонным соком). Вечером - ирландский виски, обычно «Бушмилс». Больше же всего любил элитарный ирландский виски класса single malt... Внеклассная работа протекала у Бродского также весьма своеобычно. Около четырех часов пополудни с избранными учениками, известными как «внутренний круг» или «фанаты» Бродского, он отправлялся в бар - обычно «Вудбриджес» или «Федору» (и тот и другой - через дорогу от кампуса). Начинали с кофе, потом переходили на спиртное. «Фанаты на него молились» ...
Фото М. Штейнбока. Можно сказать, "перед водкой".
Марк Штейнбок:
Я познакомился с Иосифом Бродским весной 1995 года благодаря своему нью-йоркскому другу Томасу Баррану, преподавателю литературы Бруклинского колледжа. Я работал в «Огоньке» и был заинтересован сделать снимки Бродского, а для моего друга это был повод для профессионального общения с великим поэтом. Он позвонил Бродскому и договорился о том, что привезет к нему огоньковского фотографа.
И вот мы открываем калитку дома Бродского под Бостоном. Я достаю бутылку водки и вручаю встречающему нас хозяину. Бродский смущенно говорит, - но вы знаете, у меня совершенно нет закуски. Мы начинаем со съемки перед домом. Я пытаюсь объяснить, где лучше встать, Бродский мягко замечает, что он сын фотографа и сам фотограф. Он закуривает, я снимаю его на фоне поленницы дров. У нас с ним полный творческий контакт. Мы заходим в дом и располагаемся на кухне. Бутылка водки оказывается здесь вполне уместной. Я делаю еще несколько снимков… Мой друг и Бродский рассуждают о преподавании литературы…
Евгений Рейн: "Был такой случай. Я впервые приехал к Бродскому в 88-м году. В трехстах километрах от Нью-Йорка есть колледж. И вот мы там вдвоем выступали и там же ночевали. Место невероятно богатое. Там миллиардеры когда-то учили своих дочерей. Пятьдесят комнат, подлинники Тициана на стенах, в шкафах все напитки мира
Мы сидим-сидим, говорим-говорим. Но сколько можно говорить?! И пьется почему-то не особенно. Я говорю: "Ося, давай каких-нибудь студенток позовем, совершенно не для разврата. Пусть они смягчат наше мужское общество". Он отвечает: "Это невозможно. Будет скандал". Мы выпили еще по пять рюмок коллекционного виски и пошли спать. Так и не договорили".
Илья Кутик о похоронаx в Венеции:
"...Первоначальный план предполагал его погребение на русской половине кладбища между могилами Стравинского и Дягилева. Оказалось, это невозможно, поскольку необходимо разрешение Русской Православной Церкви в Венеции, а она его не дает, потому что Бродский не был православным. Гроб стоит, люди стоят, ждут. Начались метания, часа два шли переговоры. В результате принимается решение похоронить его на евангелистской стороне кладбища. Там нет свободных мест, в то время как на русской - никаких проблем. Тем не менее, место нашли - в ногах у Эзры Паунда. (Замечу, что Паунда как человека и антисемита Бродский не выносил, как поэта очень ценил. Все же не лучшее место для упокоения Бродского.) Начали копать - прут черепа да кости, хоронить невозможно. В конце концов, бедного Иосифа Александровича в новом гробу отнесли к стене, за которой воют электропилы и прочая техника, положив ему бутылку его любимого виски и пачку любимых сигарет, захоронили практически на поверхности, едва присыпав землей. Потом в головах поставили крест. Ну что ж, думаю, он вынесет и крест".
Т. Венцлова в интервью:
- Известно, что Бродский признавал алкоголь Есть даж легенда, что ем в гро положили бутылкус ег любимым виски.
- Да, признавал Но алкогол не былего проблемой, каковой он бы для многих писателей. .. Бродский ж мог выпить, как любо из нас Имея в виду многих русских писателей об особо пристрастии Иосиф к алкогол говорить просто смешно. Бутылка виск в гробу -это дурацкая легенда.
Иосиф Бродский
Подражая Некрасову, или Любовная песнь Иванова (1968)
Кажинный раз на этом самом месте
я вспоминаю о своей невесте.
Вхожу в шалман, заказываю двести.
Река бежит у ног моих, зараза.
Я говорю ей мысленно: бежи.
В глазу -- слеза. Но вижу краем глаза
Литейный мост и силуэт баржи.
Моя невеста полюбила друга.
Я как узнал, то чуть их не убил.
Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга,
что выдержал характер. Правда, пил.
Я пил как рыба. Если б с комбината
не выгнали, то сгнил бы на корню.
Когда я вижу будку автомата,
то я вхожу и иногда звоню.
Подходит друг, и мы базлаем с другом.
Он говорит мне: Как ты, Иванов?
А как я? Я молчу. И он с испугом
Зайди, кричит, взглянуть на пацанов.
Их мог бы сделать я ей. Но на деле
их сделал он. И точка, и тире.
И я кричу в ответ: На той неделе.
Но той недели нет в календаре.
Рука, где я держу теперь полбанки,
сжимала ей сквозь платье буфера.
И прочее. В углу на оттоманке.
Такое впечатленье, что вчера.
Мослы, переполняющие брюки,
валялись на кровати, все в шерсти.
И горло хочет громко крикнуть: Суки!
Но почему-то говорит: Прости.
За что? Кого? Когда я слышу чаек,
то резкий крик меня бросает в дрожь.
Такой же звук, когда она кончает,
хотя потом еще мычит: Не трожь.
Я знал ее такой, а раньше -- целой.
Но жизнь летит, забыв про тормоза.
И я возьму еще бутылку белой.
Она на цвет как у нее глаза.