Писатель и его дело.
Писатель, конечно, не денежка, чтобы всем нравился. Книга одно, человек, который их пишет, совсем другое. Бывает, наверное, так, что читателю, как исключение, нравится и писатель, и его книги. Бывает, что нравится только писатель, как особый вид литературного героя, а книги - пожалуй, что и нет. Хорошая книга может быть у такого писателя всего одна, первая или вторая. А потом - он сам становится книга. Пелевин, к примеру, хорошая и остроумная книга. А что пишет сейчас - неважно, в общем-то.
Бывает наоборот - книги невероятно хороши, личность почему-то режет глаз. Гоголь был таков, когда его драконил Белинский. За что? За очерки, продиктованные желанием добра, ну, пусть даже желанием ошибочным. Но как топтал змея пламенный Виссарион, как ухал при этом жутко!
В России вообще часто бывало так, что люди и книги-то толком не читали, а только лаяли на их писателя, как он плох, бестия. Лескову, после того, как он пошел против мнения ведущих интеллигентов, пришлось скоренько отдуваться на заборе, окруженным такой стаей, которая рычала на него снизу за то, что он не стал ррр- ррр -ррреволюционером. А полагалось тогда. Или хотя б сочувственно молчать в пользу революции было просто обязатально.
Пастернаку так со стаей не повезло в конце жизни. Правда, там уже лаяли за другое - «что сало русское едят!»
А с недавних пор не повезло и Михалкову - пусть писатель он в последнюю очередь, а режиссер мирового уровня в первую. Но уж и его кино хают, и не вспоминая, а каково оно? Забавный встретился эпизод - PR-агентуре заплатили за массовый лай против последнего фильма в блогосфере. И агентура таки громко пролаяла, ну и бегавшие мимо ребята подхватили.
Интеллигенция у нас непременно партийная, кто не с нами, тот против нас, тот Вий - поручик Ржевский - Фантомас.
Правда, хуже партийной литературы ничего и придумать нельзя. Это когда и книги ни к черту, и писателя только в мешок с камнем, да в пруд кинуть. Пусть попробует по ходу дела изобразить графа Монте-Кристо.
Читаю сейчас «Память, говори» Набокова. Невольно вспоминаю, как по контрасту, «Жизнь Арсеньева». Скандальные, в общем-то, получились у маэстро Набокова воспоминания. Но именно что по контрасту. У Бунина все в гармонии с миром, с ним он и живет, и умирает. И мир огромен, и потому человек не мал. У Набокова - космос можно засунуть в сумку кенгуру, а вот любое его детское воспоминание значительней и огромней космоса многократно. Сколько космосов войдет в одну бомбочку лимонного мороженого, которое вспоминает Набоков? Да сколько угодно:
«В тот же день, в кафе у воды, когда нам уже подавали заказанное, мой отец заметил за ближним столиком двух японских офицеров - и мы тотчас ушли; однако я успел схватить целую бомбочку лимонного мороженого, которую так и унес в набухающем болью рту. Время - 1904 год. Мне пять лет. Россия воюет с Японией. Английский иллюстрированный еженедельник, который выписывает мисс Норкот, со смаком воспроизводит рисунки японских художников, изображающих, как будут тонуть совсем на вид детские - из-за стиля японской живописи - паровозы русских, если наша армия вздумает провести рельсы по коварному байкальскому льду.
Однако дайте подумать. У меня есть и более ранняя связь с этой войной. Как-то под вечер, в начале того же года, в нашем петербургском особняке, меня повели из детской вниз, в отцовский кабинет, поздороваться с другом нашей семьи, генералом Куропаткиным. Коренастое, затянутое в мундир тело его слегка поскрипывало; желая позабавить меня, он высыпал рядом с собой на оттоманку десяток спичек и сложил их в горизонтальную черту, приговаривая: “Вот это - море - в тихую - погоду”. Затем он быстро сдвинул углом каждую чету спичек, так чтобы прямая линия превратилась в ломаную - это было “море в бурю”. Тут он смешал спички и собрался было показать другой - может быть лучший - фокус, но нам помешали. Вошел его адъютант, который что-то ему доложил. Суетливо крякнув, Куропаткин тяжело поднялся с оттоманки, причем разбросанные по ней спички подскочили ему вслед. В этот день он был назначен Верховным Главнокомандующим Дальневосточной Армии.
Через пятнадцать лет этот случай имел свой особый эпилог, когда во время бегства отца из захваченного большевиками Петербурга на юг России, его остановил при переходе какого-то моста старик, седобородый мужик в овчинном тулупе. Мужик попросил у отца огонька. Вдруг они узнали друг друга. Надеюсь, старик Куропаткин в своем мужицком обличье сумел избежать советской тюрьмы, но дело не в том. Что радует тут меня, это развитие темы спичек: те волшебные, которыми он меня развлекал, давно затерялись; пропала и его армия; провалилось все, как проваливались мои заводные поезда, когда я пробовал пускать их через замерзшие лужи в саду висбаденского отеля “Ораниен”, зимой 19041905 года. Проследить на протяжении своей жизни такие тематические узоры и есть, думается мне, главное назначение автобиографии».
И вот Набоков, владелец множества космосов, и Бунин, поклонник одного космоса, сошлись в Париже:
«Еще одним независимым писателем был Иван Бунин. Я всегда предпочитал его мало известные стихи его же знаменитой прозе (взаимосвязь их, в общей структуре его сочинений, напоминает случай Гарди). Когда я с ним познакомился, его болезненно занимало собственное старение. С первых же сказанных нами друг другу слов он с удовольствием отметил, что держится прямее меня, хотя на тридцать лет старше. Он наслаждался только что полученной нобелевской премией и, помнится, пригласил меня в какой-то дорогой и модный парижский ресторан для задушевной беседы. К сожалению, я не терплю ресторанов и кафэ, особенно парижских - толпы, спешащих лакеев, цыган, вермутных смесей, кофе, закусочек, слоняющихся от стола к столу музыкантов и тому подобного. Есть и пить я люблю полулежа (предпочтительно на диване) и молча. Задушевные разговоры, исповеди на достоевский манер, тоже не по моей части. Бунин, подвижный пожилой господин с богатым и нецеломудренным словарем, был озадачен моим равнодушием к рябчику, которого я достаточно напробовался в детстве, и раздражен моим отказом разговаривать на эсхатологические темы. К концу обеда нам уже было невыносимо скучно друг с другом. “Вы умрете в страшных мучениях и совершенном одиночестве”, горько отметил Бунин, когда мы направились к вешалкам. Худенькая, миловидная девушка, найдя наши тяжелые пальто, пала, с ними в объятиях, на низкий прилавок. Я хотел помочь Бунину надеть его реглан, но он остановил меня гордым движением ладони. Продолжая учтиво бороться - он теперь старался помочь мне, - мы выплыли в бледную пасмурность парижского зимнего дня. Мой спутник собрался было застегнуть воротник, как вдруг приятное лицо его перекосилось выражением недоумения и досады. С опаской распахнув пальто, он принялся рыться где-то подмышкой. Я пришел ему на помощь, и общими усилиями мы вытащили мой длинный шарф, который девица ошибкой засунула в рукав его пальто. Шарф выходил очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы тихо вращались друг вокруг друга, к скабрезному веселью трех панельных шлюх. Закончив эту операцию, мы молча продолжали путь до угла, где обменялись рукопожатиями и расстались».
Да, воспоминания - штуковина об идентичности. Хороший писатель идентичен никому иному, кроме себя самого, быть не может. Не могу представить себе, как бы Бунин описал ту встречу в парижском ресторане.
Бунин, который рябчиков в детстве не напробовался, и от вермутных смесей в парижских кафе еще не устал, и Набоков, который материальным миром в общем-то давно был насыщен - два русских писателя, к которым опасливо приближается то один претендент, то другой, то третий. Под смех и скабрезное веселье критиков.
Они правы. Приближаться к тем двум не следует. У каждого есть собственные возможности.