Рабочий протест.
Полянский Н.Н. Стачки рабочих и уголовный закон. СПб., 1907. с. 407.
В интересной статье «Psychologie der greves» Камилл Моклер различает три психологических типа, забастовок, соответствующее трем историческим фазам в их развитии. Забастовки первого типа - это не столько сознательно организованный факт, сколько отчаянное, инстинктивное усилие рабочих освободиться от мук труда. Такая забастовка - это тяжелая общественная трагедия… Герои этой трагедии, руководимые неясным идеалом братства или жаждою принести жертву, совершают иногда действия, полные величавой красоты; остальные же участники, составляющие рабочую массу, - тот народ, который в трагедиях или «безмолвствует» или неистовствует, подчиняясь слепой силе охватившего его озлобления, как разбушевавшаяся стихия, обрушивается на все, что напоминает им об их вековом рабстве. Такая забастовка - это крик отчаяния… Второй тип забастовки отличается от первого большею сознательностью их участников. Забастовка этого типа - уже не стихийная вспышка, а организованное соглашение рабочих. К такому типу принадлежит обыкновенно забастовки рабочих, хотя и составивших коалицию, но не объединенных между собою прочною, постоянною связью. Они мало знают друг друга, не имеют ни испытанных руководителей, ни забастовочных фондов. Они слишком неуверенны в успехе, им приходится голодать… Они не редко прибегают к преступлениям, рассчитывая таким путем обеспечить себе победу, но это уже не те бесцельные, почти непроизвольные преступления, которыми характеризуются забастовки первого типа.
Наконец, забастовки третьего типа напоминают не столько войну, сколько дипломатический разрыв. Они проводятся без лихорадочного возбуждения в абсолютном порядке. Они организуются союзами, которые, оказывая своим членам во время забастовки материальную поддержку, устраняют самый опасный фермент преступления - нищету. Руководители забастовок ведут переговоры с предпринимателями спокойно, рассудительно. Не инстинкт, а логика и систематичность характеризуют забастовки этого типа… перед стеною капитализма, рабочий, принадлежавший к солидной организации, спокойно скрещивает свои руки и с достоинством требует себе человеческих условий существования.
С. 100-102.
Забастовка закаляет характер рабочих и приучает их приносить личные выгоды в жертву общим интересам. Первая забастовка, в которой рабочим приходится участвовать, это часто первое испытание его нравственных сил. Какого напряжения воли требует забастовка от рабочего, видно из следующих строк Джона Митчеля, председателя союза горно-рабочих Америки: «Забастовщик должен быть бережливым, должен воздерживаться от спиртных напитков, должен экономить ради своей жены и детей, должен помогать своим более нуждающимся товарищам, должен воздерживаться от всякого насилия и избегать всякого рода волнений. Со дня на день ему приходится замечать, как его сбережения тают, и может быть видеть, как чахнут в следствие переживаемых лишений его жена и дети, как другой работает на его месте - иногда за более высокую плату, чем та, из-за которой он принял участие в забастовке. Забастовщик не должен обнаруживать своего раздражения против рабочего, занявшего его место, или против тех, которые привезены в его город для замещения забастовщиков. У него является искушение предать своих товарищей ради своей выгоды; его стараются подкупить всеми способами, начиная от обещания лучшего места и кончая предложением денег; агенты предпринимателя ему постоянно говорят, что другие отстают от забастовки и что глупо страдать в то время, как другие пользуются его жертвою. Мужество, стойкость, спокойная выносливость рабочего во время забастовки граничат с героизмом, который нельзя достаточно красноречиво изобразить… Лучшее вознаграждение за все его бедствия - спокойное, скромное сознание своего подвига».
Нечего и говорить, что далеко не всегда и не все рабочие обнаруживают так много героизма, но важно то, что этого героизма забастовка требует от них, если они серьезно хотят ее выиграть и не хотят дать повода для вмешательства административной власти.
С. 102-103.
Что стачки - явление у нас сравнительно позднее, это понятно. Русская промышленность слишком долго существовала у нас принудительным трудом крепостных (на вотчинных фабриках) или поссесионных крестьян… Те и другие - как крепостные, так и поссесионные рабочие - были почти одинаково бесправны, с той только разницей, что первые были прикреплены к владельцу фабрики, вторые были «крепки» самой фабрике… Естественно, что при принудительном характере отношений предпринимателей к рабочим стачки, как прием свободного торга, предполагающий право свободного ухода рабочего с фабрики, не могли иметь места. Это не значит, конечно, что рабочие крепостные и поссесионные не пытались бороться со своими хозяевами. Слишком тягостно было их положение, чтобы с ним безропотно можно было мириться… Рабочие подавали на своих хозяев жалобы по начальству и даже самому государю, и иногда, а иногда побуждаемые дерзостью отчаяния, устраивали бунты. Жалобы и бунты обыкновенно влекли за собою одно и то же последствие, так как начальство, усматривая в них проявление «своевольного духа», «буйной нравственности», «склонности к буйству и неповиновению», считало своим первым долгом примерно наказать зачинщиков.
С. 362-363.
…у бесправных людей… не могла зародиться сама идея организованной борьбы мирными средствами с их притеснителями.
С. 364.
Добавлю еще от себя.
В рапорте 22 января 1893 г. управляющий Кольчугинской копи описывает методы выражения протеста рабочими: «выбивание окон в доме управляющего, приклеивание к дверям самой отборной площадной брани, различные доносы по начальству».
И все это зачастую под воздействием алкоголя - иначе бы не хватило смелости. Вот слова одного из горнорабочих: «Эх, вина у нас на прииске не было! Было бы вино - все бы начальство порешили! Злые были мы!». Фольклор отражает и характер протеста без алкоголя: «На Кальминском даже мешков у рабочих не было, не во что правиант ложить. Ждали пристава Набокова, хотели жалобу производить. А перед тем Александр Павлович Шонгин все говорил: - Я, молодчики, буду жаловаться. А вы кричите, что правильно. Ребята говорят: - Будем кричать, что правильно. Вот приехал Набоков. Построил команду - двести человек в шеренгу. Набоков спрашивает: - Как, дети, не обижены ли провиантом? Александр Павлович Шонгин из шеренги выступил и сказал: - Ваше благородие, кормят плохо, лозами дерут шибко. Набоков спрашивает: - Верно ли, дети? Грозно спросил. Все молчат. Еще спросил. Молчат. Спросил в третий раз. Вся команда как воды в рот набрала. Набоков заорал: - Бунт! Задрать негодяя! Вкатили Шангину семьсот...».
Нет, конечно же, бывало и иначе, фольклор все это тоже отражает: «Пристав был злой, хотели его кирпичом забить»; «Мастер был по названию Змея, заведовал горой. Все бегал, смотрел, кто как робит. Отец урока не выполнил - мастер его правилкой ударил. Отец кайлом замахнулся… да тут попалась носилка, он об нее запнулся и кайлом в спину Змее угодил»; «Нарядчик Жаба приехал на промывку, вожжи увидел - дядю правилкой побил за вожжи. Илья Филиппыч был парень молодой, не стерпел. Поймал Жабу за ворот, хотел в машину спустить, где грабли ходили, чтобы его, гада, с песком растерло. Рабочие не дали - пожалели Илью Филиппыча, была бы ему за нарядчика смерть»; «Будто бы на Спасском Пирожков был управляющий. Шибко наказывал, наказывал своеручно. И стало рабочим невмоготу. И нашелся один рабочий... Пальников... Говорит: Я пострадаю за всех мастеровых. Крестьянские винтовки были старинные, с длинным дулом. Пирожников идет в золотавесную, а этот приложился и раз ему в грудь, Пирожников ахнул, пал на месте. Построили всех в шеренгу, давай спрашивать: кто убил?... Пальников... вышел из шеренги и говорит: - Братцы, за вас я убил! Убил злодея, погибну, а может вы жить лучше будете. Страдаю за народ! Принял казнь, а рабочим, верно, стало жить получше. Прислали из Горного корпуса нового управляющего... Тот был помягче. А скоро и воля вышла», или «Так рабочий открыл створку в окне, да и всадил нож в спину управляющему. Отплатил. Задрали его, ясно».
Как видим, отдельные акты террора против начальства случались, но много ли от них было пользы? Скорее всего, не было вообще. Но замечательнее всего во фрагменте о Пальникове то, что рабочие рады исключительно милости нового начальника, т.е. на лицо пассивный подход даже не в сопротивлении, а в ожидании милости сверху и готовность стерпеть все что угодно. Кроме того, гибель Пальникова представлена как акт жертвоприношения, а последовавшее за тем облегчение условий существования, как прямое следствие жертвы. Восходящие к глубокой древности архетипы коллективного бессознательного по-прежнему, минуя сознание, влияли на мировоззрение и поведение.
Обратимся вновь к фольклору, чтобы увидеть до какого уровня терпения всего от вышестоящих доходили рабочие (речь идет о подневольных рабочих из кабинетских мастеровых): «В последнее время обязательного труда стало рабочим невтерпеж. Управляющий любитель был до чужих жен. Если красивая - значит ему. Прикажет мужу, что бы привел, и все тут. Потом она ребенка родит, он ее с ребенком отсылает обратно…». Ну, а если нет, то оставалось только принять мученическую смерть: «Первый пристав Набоков жен красивых у рабочих брал. Одного вызвали в контору (он только женился). - Приведи жену! Он домой прибег, ей сказывает. Она - в слезы. - Не пойду! Приставу докладывают: не пошла, дескать, баба-то. Как не пошла?! Всыпать ему двадцать пять за то, что жену не прислал! Всыпали. Жена ему простоквашей спину мажет, плачет, а все же к приставу не идет. Он и говорит жене: - Ну, Марфуша, значит судьба наша такая. Готовь мне смертную рубашку. Задерут… За такое непочтение назначили семьдесят пять. Унесли на попоне домой мертвого. И жена вскоре померла - с горя и с голоду. А к приставу не пошла. А другая полтора года у Набокова жила. Родила ребенка - он ее к мужу обратно прислал с ребенком-то. За это время мужа не разу не драли, а тут опять стали драть».
Нужно отметить, что подобные формы протеста осуществлялись и значительно позднее, в начале 1920-х гг., о чем свидетельствует, например, Двухнедельная информационная сводка Дорожной Транспортной Чрезвычайной Комиссии Томской железной дороги за время с 1 по 13 июля 1921 г.: «ОДТЧК - Боготол. Настроение рабочих и служащих за данный период неопределенное, у большинства нервное… Взаимоотношение между рабочими и администрацией обостренное… могут подтвердить следующие факты: рабочий депо Боготол Лопатко, придя к Т.Ч. Носкевичу за бюллетенем и не получив такового, последнему нанес удар зубилом в голову… на 5 уч. 5-м околотке сл. Пути 7-го июля во время работ на пути пострадавшим рабочим, как руководителем артели было сделано замечание рабочему Митковскому за то, что последний халатно относился к работе, результатом чего был сначала спор, а потом рабочим Митковским был нанесен удар пострадавшему Петрову острием железного лома в бок, после чего последний был отправлен в больницу на перевязку, где рана оказалась не опасной…». А иногда доходило и до подобного: «…в течение недели три раза разобран путь, было крушение поезда, разбито 17 вагонов, из них 13 сгорело, жертв много, трупов хороненных 25, раненных 49, сгоревших не выяснено, следственной Комиссией заподозрены и арестованы 6 человек, рабочие во главе старшего рабочего пути».
В интересной статье «Psychologie der greves» Камилл Моклер различает три психологических типа, забастовок, соответствующее трем историческим фазам в их развитии. Забастовки первого типа - это не столько сознательно организованный факт, сколько отчаянное, инстинктивное усилие рабочих освободиться от мук труда. Такая забастовка - это тяжелая общественная трагедия… Герои этой трагедии, руководимые неясным идеалом братства или жаждою принести жертву, совершают иногда действия, полные величавой красоты; остальные же участники, составляющие рабочую массу, - тот народ, который в трагедиях или «безмолвствует» или неистовствует, подчиняясь слепой силе охватившего его озлобления, как разбушевавшаяся стихия, обрушивается на все, что напоминает им об их вековом рабстве. Такая забастовка - это крик отчаяния… Второй тип забастовки отличается от первого большею сознательностью их участников. Забастовка этого типа - уже не стихийная вспышка, а организованное соглашение рабочих. К такому типу принадлежит обыкновенно забастовки рабочих, хотя и составивших коалицию, но не объединенных между собою прочною, постоянною связью. Они мало знают друг друга, не имеют ни испытанных руководителей, ни забастовочных фондов. Они слишком неуверенны в успехе, им приходится голодать… Они не редко прибегают к преступлениям, рассчитывая таким путем обеспечить себе победу, но это уже не те бесцельные, почти непроизвольные преступления, которыми характеризуются забастовки первого типа.
Наконец, забастовки третьего типа напоминают не столько войну, сколько дипломатический разрыв. Они проводятся без лихорадочного возбуждения в абсолютном порядке. Они организуются союзами, которые, оказывая своим членам во время забастовки материальную поддержку, устраняют самый опасный фермент преступления - нищету. Руководители забастовок ведут переговоры с предпринимателями спокойно, рассудительно. Не инстинкт, а логика и систематичность характеризуют забастовки этого типа… перед стеною капитализма, рабочий, принадлежавший к солидной организации, спокойно скрещивает свои руки и с достоинством требует себе человеческих условий существования.
С. 100-102.
Забастовка закаляет характер рабочих и приучает их приносить личные выгоды в жертву общим интересам. Первая забастовка, в которой рабочим приходится участвовать, это часто первое испытание его нравственных сил. Какого напряжения воли требует забастовка от рабочего, видно из следующих строк Джона Митчеля, председателя союза горно-рабочих Америки: «Забастовщик должен быть бережливым, должен воздерживаться от спиртных напитков, должен экономить ради своей жены и детей, должен помогать своим более нуждающимся товарищам, должен воздерживаться от всякого насилия и избегать всякого рода волнений. Со дня на день ему приходится замечать, как его сбережения тают, и может быть видеть, как чахнут в следствие переживаемых лишений его жена и дети, как другой работает на его месте - иногда за более высокую плату, чем та, из-за которой он принял участие в забастовке. Забастовщик не должен обнаруживать своего раздражения против рабочего, занявшего его место, или против тех, которые привезены в его город для замещения забастовщиков. У него является искушение предать своих товарищей ради своей выгоды; его стараются подкупить всеми способами, начиная от обещания лучшего места и кончая предложением денег; агенты предпринимателя ему постоянно говорят, что другие отстают от забастовки и что глупо страдать в то время, как другие пользуются его жертвою. Мужество, стойкость, спокойная выносливость рабочего во время забастовки граничат с героизмом, который нельзя достаточно красноречиво изобразить… Лучшее вознаграждение за все его бедствия - спокойное, скромное сознание своего подвига».
Нечего и говорить, что далеко не всегда и не все рабочие обнаруживают так много героизма, но важно то, что этого героизма забастовка требует от них, если они серьезно хотят ее выиграть и не хотят дать повода для вмешательства административной власти.
С. 102-103.
Что стачки - явление у нас сравнительно позднее, это понятно. Русская промышленность слишком долго существовала у нас принудительным трудом крепостных (на вотчинных фабриках) или поссесионных крестьян… Те и другие - как крепостные, так и поссесионные рабочие - были почти одинаково бесправны, с той только разницей, что первые были прикреплены к владельцу фабрики, вторые были «крепки» самой фабрике… Естественно, что при принудительном характере отношений предпринимателей к рабочим стачки, как прием свободного торга, предполагающий право свободного ухода рабочего с фабрики, не могли иметь места. Это не значит, конечно, что рабочие крепостные и поссесионные не пытались бороться со своими хозяевами. Слишком тягостно было их положение, чтобы с ним безропотно можно было мириться… Рабочие подавали на своих хозяев жалобы по начальству и даже самому государю, и иногда, а иногда побуждаемые дерзостью отчаяния, устраивали бунты. Жалобы и бунты обыкновенно влекли за собою одно и то же последствие, так как начальство, усматривая в них проявление «своевольного духа», «буйной нравственности», «склонности к буйству и неповиновению», считало своим первым долгом примерно наказать зачинщиков.
С. 362-363.
…у бесправных людей… не могла зародиться сама идея организованной борьбы мирными средствами с их притеснителями.
С. 364.
Добавлю еще от себя.
В рапорте 22 января 1893 г. управляющий Кольчугинской копи описывает методы выражения протеста рабочими: «выбивание окон в доме управляющего, приклеивание к дверям самой отборной площадной брани, различные доносы по начальству».
И все это зачастую под воздействием алкоголя - иначе бы не хватило смелости. Вот слова одного из горнорабочих: «Эх, вина у нас на прииске не было! Было бы вино - все бы начальство порешили! Злые были мы!». Фольклор отражает и характер протеста без алкоголя: «На Кальминском даже мешков у рабочих не было, не во что правиант ложить. Ждали пристава Набокова, хотели жалобу производить. А перед тем Александр Павлович Шонгин все говорил: - Я, молодчики, буду жаловаться. А вы кричите, что правильно. Ребята говорят: - Будем кричать, что правильно. Вот приехал Набоков. Построил команду - двести человек в шеренгу. Набоков спрашивает: - Как, дети, не обижены ли провиантом? Александр Павлович Шонгин из шеренги выступил и сказал: - Ваше благородие, кормят плохо, лозами дерут шибко. Набоков спрашивает: - Верно ли, дети? Грозно спросил. Все молчат. Еще спросил. Молчат. Спросил в третий раз. Вся команда как воды в рот набрала. Набоков заорал: - Бунт! Задрать негодяя! Вкатили Шангину семьсот...».
Нет, конечно же, бывало и иначе, фольклор все это тоже отражает: «Пристав был злой, хотели его кирпичом забить»; «Мастер был по названию Змея, заведовал горой. Все бегал, смотрел, кто как робит. Отец урока не выполнил - мастер его правилкой ударил. Отец кайлом замахнулся… да тут попалась носилка, он об нее запнулся и кайлом в спину Змее угодил»; «Нарядчик Жаба приехал на промывку, вожжи увидел - дядю правилкой побил за вожжи. Илья Филиппыч был парень молодой, не стерпел. Поймал Жабу за ворот, хотел в машину спустить, где грабли ходили, чтобы его, гада, с песком растерло. Рабочие не дали - пожалели Илью Филиппыча, была бы ему за нарядчика смерть»; «Будто бы на Спасском Пирожков был управляющий. Шибко наказывал, наказывал своеручно. И стало рабочим невмоготу. И нашелся один рабочий... Пальников... Говорит: Я пострадаю за всех мастеровых. Крестьянские винтовки были старинные, с длинным дулом. Пирожников идет в золотавесную, а этот приложился и раз ему в грудь, Пирожников ахнул, пал на месте. Построили всех в шеренгу, давай спрашивать: кто убил?... Пальников... вышел из шеренги и говорит: - Братцы, за вас я убил! Убил злодея, погибну, а может вы жить лучше будете. Страдаю за народ! Принял казнь, а рабочим, верно, стало жить получше. Прислали из Горного корпуса нового управляющего... Тот был помягче. А скоро и воля вышла», или «Так рабочий открыл створку в окне, да и всадил нож в спину управляющему. Отплатил. Задрали его, ясно».
Как видим, отдельные акты террора против начальства случались, но много ли от них было пользы? Скорее всего, не было вообще. Но замечательнее всего во фрагменте о Пальникове то, что рабочие рады исключительно милости нового начальника, т.е. на лицо пассивный подход даже не в сопротивлении, а в ожидании милости сверху и готовность стерпеть все что угодно. Кроме того, гибель Пальникова представлена как акт жертвоприношения, а последовавшее за тем облегчение условий существования, как прямое следствие жертвы. Восходящие к глубокой древности архетипы коллективного бессознательного по-прежнему, минуя сознание, влияли на мировоззрение и поведение.
Обратимся вновь к фольклору, чтобы увидеть до какого уровня терпения всего от вышестоящих доходили рабочие (речь идет о подневольных рабочих из кабинетских мастеровых): «В последнее время обязательного труда стало рабочим невтерпеж. Управляющий любитель был до чужих жен. Если красивая - значит ему. Прикажет мужу, что бы привел, и все тут. Потом она ребенка родит, он ее с ребенком отсылает обратно…». Ну, а если нет, то оставалось только принять мученическую смерть: «Первый пристав Набоков жен красивых у рабочих брал. Одного вызвали в контору (он только женился). - Приведи жену! Он домой прибег, ей сказывает. Она - в слезы. - Не пойду! Приставу докладывают: не пошла, дескать, баба-то. Как не пошла?! Всыпать ему двадцать пять за то, что жену не прислал! Всыпали. Жена ему простоквашей спину мажет, плачет, а все же к приставу не идет. Он и говорит жене: - Ну, Марфуша, значит судьба наша такая. Готовь мне смертную рубашку. Задерут… За такое непочтение назначили семьдесят пять. Унесли на попоне домой мертвого. И жена вскоре померла - с горя и с голоду. А к приставу не пошла. А другая полтора года у Набокова жила. Родила ребенка - он ее к мужу обратно прислал с ребенком-то. За это время мужа не разу не драли, а тут опять стали драть».
Нужно отметить, что подобные формы протеста осуществлялись и значительно позднее, в начале 1920-х гг., о чем свидетельствует, например, Двухнедельная информационная сводка Дорожной Транспортной Чрезвычайной Комиссии Томской железной дороги за время с 1 по 13 июля 1921 г.: «ОДТЧК - Боготол. Настроение рабочих и служащих за данный период неопределенное, у большинства нервное… Взаимоотношение между рабочими и администрацией обостренное… могут подтвердить следующие факты: рабочий депо Боготол Лопатко, придя к Т.Ч. Носкевичу за бюллетенем и не получив такового, последнему нанес удар зубилом в голову… на 5 уч. 5-м околотке сл. Пути 7-го июля во время работ на пути пострадавшим рабочим, как руководителем артели было сделано замечание рабочему Митковскому за то, что последний халатно относился к работе, результатом чего был сначала спор, а потом рабочим Митковским был нанесен удар пострадавшему Петрову острием железного лома в бок, после чего последний был отправлен в больницу на перевязку, где рана оказалась не опасной…». А иногда доходило и до подобного: «…в течение недели три раза разобран путь, было крушение поезда, разбито 17 вагонов, из них 13 сгорело, жертв много, трупов хороненных 25, раненных 49, сгоревших не выяснено, следственной Комиссией заподозрены и арестованы 6 человек, рабочие во главе старшего рабочего пути».